— Верите ли вы в это сами? — спросил Опеншоу после паузы.
— Да, верю, — ответил Прингль. — Я верю этому по двум причинам. Во-первых, потому, что Вейлс — это человек, абсолютно лишенный воображения, а тут он добавил один штрих, который мог бы добавить только человек с большим воображением. Он сказал, что матрос перешагнул через борт в тихую погоду, а между тем не было слышно никакого всплеска.
В течение нескольких секунд профессор молча смотрел на свои заметки, затем сказал:
— А вторая причина, которая заставляет вас верить этому?
— Вторая причина, — ответил преподобный Льюк Прингль, — это то, что я видел собственными глазами.
Снова наступило молчание, после которого он продолжал свой рассказ в той же суховато-деловой манере. Какими бы ни были его качества, в нем, во всяком случае, не было не малейшей горячности, с которой обычно психопаты стараются убедить своего собеседника.
— Я уже сказал вам, что Вейлс положил книгу на стол рядом с мечом. Из палатки был только один выход, и случилось так, что я как раз стоял в дверях, глядя в лес, спиной к моему товарищу. Он ворчал, что это просто идиотство — в двадцатом веке боятся раскрыть книгу, интересуясь, почему бы ему самому, черт побери, не раскрыть ее. Тут какой-то инстинкт проснулся во мне, и я начал отговаривать его не делать этого и вернуть книгу д-ру Ханки. «Какой вред это может принести?» — спросил он нетерпеливо. «Какой вред это уже принесло, — ответил я упрямо. — Что случилось с вашим другом на лодке?» Он не ответил. Я знал, что ему действительно нечего мне ответить. Он просто из тщеславия отстаивал свою логическую правоту. «Если уж мы заговорили об этом, — сказал я, — то как вы объясните то, что практически имело место на лодке?»
Но он опять не ответил: я обернулся и увидел, что палатка пуста.
Книга лежала на столе, раскрытая, но переплетом вверх: как видно, он перевернул ее. Меч же лежал на земле около противоположной стороны палатки, и в парусине был виден большой разрез, словно кто-то проложил себе дорогу с помощью меча. Мне бросилась в глаза зияющая дыра в стене, но в нее виднелась лишь темная чаща леса.
C этого дня я больше никогда не видел капитана Вейлса и ничего о нем не слыхал.
Я завернул книгу в коричневую бумагу, приняв всяческие предосторожности, чтобы не заглянуть в нее самому, и привез ее обратно в Англию, намереваясь вернуть д-ру Ханки. Но тут я увидел в вашей статье некоторые замечания относительно подобных вещей и решил приостановить это дело и отнести книгу вам, так как вы — человек с репутацией уравновешенного и без предрассудков.
Профессор Опеншоу положил перо и пристально посмотрел на человека, сидевшего напротив, сосредоточив в этом взгляде весь свой долгий опыт общения со многими совершенно различными типами мошенников и даже с некоторыми эксцентричными и незаурядными типами честных людей. В обычном случае он начал бы со здравого предположения, что вся эта история нагромождение лжи. В сущности, он и сейчас был склонен считать, что это нагромождение лжи. И в то же время он никак не мог увязать этого человека с его историей. Этот человек не старался казаться честным, как это обычно делает большинство шарлатанов и плутов. Этот человек выглядел честным, несмотря на то, чем он казался.
— Мистер Прингль, — сказал профессор резко, словно судья, делающий неожиданный ход, чтобы уличить свидетеля, — где находится ваша книга в настоящий момент?
Улыбка снова появилась на бородатой физиономии.
— Я оставил ее за дверью, — ответил м-р Прингль, — я хочу сказать — в соседней комнате. Быть может это рискованно, но не менее рискованно, чем другое.
— Что вы хотите сказать? — спросил профессор. — Почему вы не принесли ее прямо сюда?
— Потому, что я знал, — ответил миссионер, — что вы раскроете ее, как только увидите, не выслушав моей истории. Я решил, что после того, как вы ее выслушаете, вы, наверное, дважды подумаете о том, стоит ли открывать книгу. — Затем, помолчав, он добавил: там не было никого, кроме вашего клерка, а он выглядел вялым, медлительным субъектом, погруженным в деловые вычисления.
Опеншоу искренне рассмеялся.
— О, Берридж! — вскричал он. — Ваши волшебные тома будут при нем в полной сохранности, могу вас уверить. Берридж — это настоящая вычислительная машина. Он менее способен разворачивать чужие пакеты, завернутые в коричневую бумагу, чем всякое другое человеческое существо, если только можно его назвать человеческим существом.
Они вместе перешли из внутренней комнаты в контору, и, как только они вошли туда, м-р Прингль с криком подбежал к конторке клерка, ибо конторка клерка была на месте, а самого клерка не было. На конторке лежала выцветшая старая книга в кожаном переплете, без своей коричневой обертки: она была закрыта, но видно было, что кто-то недавно ее открывал. Конторка клерка стояла напротив широкого окна, выходящего на улицу, и в стекле этого окна виднелась огромная дыра, производившая такое впечатление, словно через нее во внешний мир стремительно выбросилось человеческое тело. Никаких других следов м-ра Берриджа не было.
Двое мужчин стояли неподвижно, словно статуи, и, наконец, профессор первый медленно вернулся к жизни. У него был более торжественно-беспристрастный вид, чем обычно. Медленно повернувшись к миссионеру, он протянул ему руку.
— Мистер Прингль, — сказал он, — прошу вас — простите меня за те мысли, которые у меня были; однако никто не может считать себя человеком науки, если игнорирует факт, подобный данному факту.
— Я думаю, — сказал м-р Прингль в раздумье, — что нам следовало бы навести кое-какие справки. Не можете ли вы позвонить ему и узнать, нет ли его дома?
— Не знаю, есть ли у него телефон, — ответил Опеншоу довольно рассеяно, — он живет, кажется, где-то в районе Хампстеда, но я думаю, что если кто-нибудь из его друзей или родственников заметит его отсутствие, то они зайдут за справками сюда.
Сможем ли мы дать его приметы, в случае если этого потребует полиция? — спросил м-р Прингль.
— Полиция, — повторил профессор, внезапно выведенный из своей задумчивости. — Приметы… Право, он был так ужасно похож на всех остальных, если только не считать его круглых очков. Один из этаких гладко выбритых молодых людей. Но полиция… Послушайте, что же нам теперь делать с этой сумасшедшей историей?
— Я знаю, что нам делать, — решительно ответил преподобный Прингль. Я отнесу сейчас книгу прямо к этому чудаку доктору Ханки и спрошу его, что за дьявол скрывается за всем этим. Он живет не очень далеко отсюда. Я быстро вернусь и расскажу вам, что он говорил по этому поводу.
— О, это превосходно, — выговорил, наконец профессор, видимо довольный, что может хоть на минуту избавиться от ответственности.
Он сидел в своем кресле, когда те же быстрые шаги послышались на тротуаре перед домом и вошел миссионер, на этот раз, как быстро отметил профессор, уже с пустыми руками.
— Доктор Ханки, — сказал Прингль внушительно, пожелал оставить у себя книгу на один час и обдумать это дело. Он просил, чтобы мы оба зашли к нему, и тогда он сообщит нам свое решение. Он выразил желание, чтобы вы, профессор, непременно сопровождали меня во время второго визита.
Опеншоу продолжал молча смотреть в пространство, затем неожиданно воскликнул:
— Черт побери! Кто такой этот доктор Ханки?
— Это прозвучало у вас так, словно вы действительно считаете его самим чертом, — и, по-моему, многие думали то же самое, сказал Прингль, улыбаясь. — Он завоевал свою репутацию в той же области, что и вы. Но он заслужил ее главным образом в Индии, где занимался изучением местной магии и прочего, а здесь он, может быть, и не так уж известен. Это загорелый худощавый низенький человек, злой, как бес, хромой и с подозрительным характером, но в этих краях он как будто ведет самый обыденный и респектабельный образ жизни. В конце концов я не знаю о нем ничего плохого, если не считать плохим тот факт, что он единственный человек, которому, по-видимому, кое-что известно относительно всей этой дикой истории.
Профессор Опеншоу тяжело поднялся с места и подошел к телефону: он позвонил патеру Брауну. Затем он снова сел и опять погрузился в глубокое раздумье.
Явившись в ресторан, где он условился пообедать с профессором Опеншоу, патер Браун некоторое время ожидал в вестибюле, полном зеркал и пальмовых деревьев в кадках. Он догадывался, что произошло какое-то неожиданное событие. Он даже усомнился, придет ли профессор вообще, и, когда профессор все-таки пришел, патер Браун понял, что его смутные догадки подтвердились. Ибо весьма странный вид — безумные глаза и даже взъерошенные волосы — был у профессора, вернувшегося вместе с мистером Принглем из путешествия в северную часть Лондона.
Они разыскали там дом, стоявший недалеко в стороне, но неподалеку от других домов. Они нашли медную дощечку, на которой было действительно выгравировано: «Дж. И. Ханки, д-р медицины, чл. Корол. ак. наук». Не было только самого Дж. И. Ханки, д-ра медицины, чл. Корол. ак. наук. Они лишь нашли то, что уже бессознательно приготовил им заговор кошмаров; мещанскую гостиную с проклятой книгой, лежавшей на столе и производившей впечатление, словно кто-то только что ее читал, а позади — широко распахнутую заднюю дверь и еле заметный след шагов, идущий вдоль крутой садовой тропинки, такой легкий след, что казалось, хромой человек никогда не смог бы пробежать так легко. Но пробежал именно хромой человек, ибо в этих немногих следах можно было разглядеть уродливый оттиск специального сапога, затем два оттиска одного этого сапога, словно человек подпрыгнул, и затем — ничего. Это было все, чему мог научить д-р Дж. И. Ханки. Он принял свое решение. Он разгадал тайну оракула и получил должное возмездие.
Когда профессор и Прингль вошли в отель, под пальмы, Прингль вдруг уронил книгу на маленький столик, словно она жгла ему пальцы. Священник с любопытством взглянул на нее; на переплете сверху было крупными буквами вытеснено следующее двустишие: