— Ну что, Гук, жить я буду?
Голос Франсуа словно шел издалека, был горловым, обвиняющим и вызывающим. Но простая пальпация уже отрезвила Гука. «Ты не убийца», — нашептывал ему насмешливый голосок. Он заставил себя улыбнуться господину и не стал оправдываться:
— Полагаю, да. Ну и напугали же вы нас, монсеньор, — проговорил он, убирая ладони.
— Не сомневаюсь. Но сейчас я чувствую себя хорошо. К тому же, друг мой, я ужасно голоден!
И, не требуя ответа, он сел на своем ложе. Гук отодвинулся, хотел было запротестовать, убедить его лежать во избежание нового недомогания, но не сделал этого. Что-то в нем подавляло всякую инициативу, что-то вроде неустранимого ощущения опасности.
И в самом деле, сперва Франсуа без труда сел, потом с довольным видом встал, потянулся, разминая затекшие члены, затем подошел к двери и рывком открыл ее, собираясь выйти из комнаты.
И тут он очутился нос к носу с Антуанеттой, возвращавшейся к его изголовью. Увидев его свежим и бодрым, она вскрикнула и мягко повалилась на каменный пол. Франсуа расхохотался и переступил через бесчувственное тело. Гук ошеломленно застыл, а Франсуа бросил ему через плечо:
— Положите ее на кровать и велите принести нюхательные соли, добрейший Гук, моя жена и впрямь слишком чувствительна.
Оставив их, он прошел в зал, крича слугам, что у него со вчерашнего дня крошки во рту не было, и требуя немедленно накрыть стол для пирушки.
Гук глубоко запрятал свой гнев, который заклокотал в набухших на висках венках. Он положил Антуанетту на кровать, где только что лежал Франсуа, потом принес флакон с солями.
Он сел подле нее, ставшей такой хрупкой. «Как она красива и мила», — подумал он, проводя флаконом под ее носом. Антуанетта издала слабый стон, слегка отвернула голову, открыла глаза. Она не знала, зачем Гук склонился над ней, почему так нежно смотрит на нее. Целиком отдавшись сильнейшему ощущению безопасности, излучаемой им надежности, она обвила руками голову прево и привлекла к себе.
Не в силах больше сдерживать себя, Гук прильнул к полуоткрытым зовущим губам со всей страстью отчаявшегося. Это был бесконечно долгий поцелуй, заставивший их забыть обо всем на свете. И лишь тихое покашливание сзади разомкнуло их объятие. Гук резко обернулся.
В проеме двери стоял Антуан де Колонь. Он смущенно и печально смотрел на них.
Мишель де Ностр-Дам ел с завидным аппетитом, хотя и утверждал, что каждый проглоченный кусок вызывает у него тошноту. Матери, не понимающей, почему один кусок курицы должен изгонять другой, он ответил, что считает такой способ единственным, позволяющим избавиться от устойчивого вкуса соли во рту. Она пожала плечами, а он весело подмигнул Филиппусу, который, сидя рядом и в хорошем настроении, ел с неменьшим аппетитом.
— И долго ли мой сын пролежит в постели? — поинтересовалась мать, с отчаянием глядя на жирные пятна от еды на простыне.
— Думаю, дней пять. Надо опасаться инфекции и дать время для заживления затронутых внутренних органов, и…
— Пять дней… — повторила она, не скрывая неудовольствия.
— И прибавь еще десять, а потом можно извлечь нитки из шва, — лукаво добавил Мишель, показывая на пропитавшуюся кровью повязку.
— Столько лежать? — посетовала мать, похоже, больше обеспокоенная предстоящей стиркой, чем судьбой своего сорванца.
— Не бойтесь, дама Рейнер, мы шутим! Завтра, я вам обещаю, Мишель уже будет есть за этим столом.
Он указал пальцем на стол у стены с наваленными на нем трудами по астрологии.
— А что до меня, то, если в обмен за мои заботы вы предоставите мне ваше гостеприимство, я с удовольствием буду есть за общим столом.
Его слова были встречены улыбкой облегчения. «Такая же, как у ее сына, искренняя и открытая», — подумал Филиппус.
— Да будет так, мессир, это меня устраивает. У нас мало денег, чтобы заплатить вам, но…
Филиппус прервал ее:
— Денег не надо, поверьте мне. От общения с вашим сыном я получаю больше удовольствия, чем от бродяжничества… Кров и еда для моего слуги, для меня и корм нашим ослам до полного выздоровления Мишеля — единственные мои условия.
— Да благословит вас Бог! — воскликнула добрая женщина, и схватив его засаленные руки, поцеловала их.
После этого она быстро покинула комнату, бросив на прощанье:
— Да благословит вас Бог!
— Он это уже сделал, — не удержавшись, сказал Филиппус Мишелю, который азартно вгрызался в третью куриную ножку. — Он сделал это, приведя меня сюда.
— Полноте, друг мой, — насмешливо произнес Мишель, — только не станьте набожным, иначе мир потеряет такого ученого, как вы!
— До этого еще далеко! Ой как далеко!
— Лучше уберите от меня это блюдо. Оно начинает мешать переваривать пищу, — поморщился мальчик, отталкивая от себя мясо.
— Ешьте на здоровье, — прыснул Филиппус. — Никогда я не видел, чтобы пациент после операции столько ел. Я уже было начал думать, что мой скальпель плохо действует на желудки. Вы успокаиваете меня, молодой человек.
— Хорошо, что это происходит сегодня, — произнес Мишель тоном, показавшимся Филиппусу не таким беззаботным, как до этого.
Он быстро поставил блюдо на шерстяной разноцветный коврик у кровати.
— Что это значит, Мишель? — забеспокоился он. — У вас есть какие-то дурные видения по поводу меня?
Мишель долго смотрел на него, будто пытаясь что-то рассмотреть внутри врача. Но Филиппус не испытывал ни смущения, ни раздражения. Он терпеливо ждал ответа на свой вопрос. Наконец, пожав плечами, Мишель ответил:
— Только безумец может считать, что знает, что произойдет завтра.
Филиппус почувствовал себя одураченным.
— Вы смеетесь надо мной, друг мой. Доказав вчера, что случайностей не существует, вы хотите, чтобы я вам поверил? Истина в другом, и она вас ставит в тупик.
— Совсем нет, Парацельс, совсем нет, поверьте. Я просто изнурен, к тому же мне тяжело признаться, что мой дар предвидения пасует перед болями в животе, но есть боль худшая, от которой страдаем мы оба — ничтожная гордыня.
Он сморщился, пытаясь перевернуться на бок, и добавил:
— Думаю, мне сейчас лучше немного поспать… Вы можете оставить меня?
Чувствуя, что больной действительно нуждается в отдыхе, Филиппус не стал настаивать. Этот постреленок был прав. Он считал его таким же упрямым гордецом, как и он сам, и в душе обрадовался этому больше, чем всему остальному.
— Мне нужно исследовать вашу мочу. А потом вы сможете выспаться.
— Под кроватью, — ткнул пальцем вниз Мишель.
Филиппус нагнулся и достал фаянсовый горшок. Он откинул простыню и поднес его к пенису мальчика.
— Молите бога, чтобы мать сейчас не вошла, — пошутил Мишель, направляя струю мочи в ночной горшок.
Филиппус подавил смех, чтобы не отвлекать мальчика, которому эта элементарная процедура стоила усилий, потому что в данный момент происходило сдавливание мочевого пузыря и, следовательно, обострялась боль.
Мишель все-таки справился с задачей, комично высунув при этом язык. Затем посоветовал Филиппусу вылить содержимое горшка в отхожее место (в конце коридора) после того, как рассмотрит мочу.
— Все хорошо, — сделал заключение врач, поднимая глаза от горшка, который он поднес к окну. — Моча светлая. Никаких следов послеоперационного кровотечения. Скоро вы запрыгаете, как кролик.
— Тогда расслабьтесь. А впрочем, нет, — сонно поправился Мишель, отяжелевшие веки которого уже смыкались сами собой, — ступайте в трактир на второй улице отсюда с вывеской «Мечта короля»… Там вас ждут… Одна молодая женщина… много денег…
Проговорив это, Мишель с легким похрапыванием провалился в глубокий сон.
Филиппус какое-то время колебался. Стоило ли доверять еще раз словам мальчика или нет? «Много денег…» Что этим хотел сказать Мишель?
Влекомый любопытством, возбуждавшим его ум исследователя, он бесшумно вышел из комнаты. В конце коридора, куда выходили три комнаты членов семьи, находился чуланчик, вход в него был замаскирован простой занавеской. Под отверстием в полу был проложен каменный желоб. Филиппуса приятно поразил исходивший оттуда запах лаванды. В некоторых краях отсутствие гигиены в подобных местах вызывало отвращение. Здесь же, похоже, все регулярно мылось и чистилось, так что ничто не оскорбляло обоняние. Филиппус убедился даже в наличии влажных тряпочек в лохани с водой для подмывания. Именно от нее и пахло лавандой.
Выливая мочу Мишеля в желоб, выходивший в проулок, он с сожалением вспомнил, как, не желая беспокоить хозяев, накануне справил нужду в какой-то канавке за домом. Там были большие крысы, шмыгавшие между ног. Сколько же крыс повидал он на своих дорогах? Этого никто не мог бы сосчитать, но он знал одно: количество их возрастало с каждым днем в его наполненной приключениями жизни. Им вдруг овладел приступ ностальгии, он подумал о своем отце, живущем там, в родной Швейцарии, о своем беззаботном детстве, проходившем в кругу семьи, подобно детству Мишеля в этих стенах. Тот же пыл, та же мечта — послужить ближнему своему.
В Италии он очень хотел повидаться с Леонардо да Винчи, божественным художником и гениальным изобретателем диковинных машин, рассказы о которых он слушал с широко открытыми глазами. Но тот не снизошел до того, чтобы принять его, автор Монны Лизы общался только с могущественными сеньорами и с богачами. А у Филиппуса не было ни гроша. Ничего, кроме жалкой гордыни, как правильно сказал Мишель. «Много денег… Интересно. Нет, определенно, случайностей не существует», — заважничал Филиппус, задергивая за собой занавеску. Проникнувшись этой уверенностью, он спустился по лестнице, взял сумку и вышел из дома.
От яркого солнца защипало глаза. Он подумал, не захватить ли слугу Коришона, которого не видел со вчерашнего дня, потом решил, что справится один. Он встряхнул кошелек, привязанный шелковой нитью под изношенным камзолом. В нем глухо подпрыгнула мелкая монетка — должно хватить на пинту вина. Если та женщина существует и ждет, то он недолго будет искать ее.