— Это моя теща, мессир, — поспешно вмешался Арман. — Ее слова недостойны вашего внимания…
— Замолчи, сын! Или ты забыл, чем мне обязан?
Последние ее слова прозвучали почти угрожающе. Арман задрожал больше от властной силы, исходящей от родственницы, чем от тяжелого взгляда своего сеньора:
— Меня зовут Амалия Пижероль, я — дочь известной Тюрлетюш и сама прозываюсь Тюрлетюш, — словно бросая вызов, проговорила старуха.
Франсуа недовольно поморщился. Та Тюрлетюш была колдуньей, казненной именитыми горожанами в 1464 году, за пятнадцать лет до его рождения. Зачинщика этой казни заставили совершить паломничество в монастырь Сен-Клу, куда он принес восковую свечу весом четыре фунта, но проклятие ведьмы настигло его спустя несколько недель: он внезапно скончался со следами ужасных страданий на лице. Не один раз слышал Франсуа в детстве эту историю. С тех пор он возненавидел колдуний. Он ненавидел всех, кто шел против его воли. И тем не менее он принудил себя смягчить тон.
— Значит, ты тоже колдунья?
— Нет, мессир, вовсе нет. Ко мне перешло только прозвище. Но не относитесь легкомысленно к безумным словам старой женщины…
Франсуа зло захохотал. Ему достаточно было щелкнуть пальцами, и эта сумасшедшая окончила бы свои дни на костре. Он поднялся из-за стола и с надменным суровым видом встал между ними.
— Мне нужна девственность этой девушки, арендатор, и я возьму ее! Подумай о своей семье… Либо ты отдашь мне ее по доброй воле, либо я возьму ее силой!
Сказав это, владелец замка Воллор быстро вышел, даже не взглянув на весело входившую в дом Изабо, которая присела перед ним в реверансе.
Изабо, рыдая, уткнулась в колени бабушки, не удостоив взглядом отца, который только что, глядя в сторону, приказал ей покориться воле их сеньора. Старушка положила сухонькую руку на голову Изабо, провела по длинной каштановой косе девушки, падавшей на высокую, крепкую грудь.
— Не печалься, девочка, — пробормотала она, — Бог спасет тебя от этого дьявола.
Изабо верила и в Бога и словам своей бабушки, которая воспитывала ее после смерти матери, умершей во время родов младшей сестренки Альбери. Однако девушке не удавалось избавиться от страха, граничащего с ужасом.
На следующий день она пошла к своему жениху Бенуа, которого любила нежной, чистой любовью. Тот был занят заточкой ножей на точильном круге и очень обрадовался, увидев Изабо, сопровождаемую маленькой коричневой собачкой Мирет. Заплаканное лицо невесты огорчило его, и он отвел Изабо в сторонку. И там, дрожа, он выслушал ее признания. Какое-то время он молчал, потом, тяжело дыша от еле сдерживаемой ярости, взял ее ручки своими горячими, натруженными руками. Изабо почувствовала облегчение, но длилось оно недолго. Бенуа глубоко вздохнул, борясь с собой, и жалобно выговорил:
— Надо подчиниться, Изабо.
Она хотела было вырваться, будто обожженная его словами, но он крепко прижал ее к себе и, несмотря на мертвенную бледность, выступившую на девичьем лице, печально продолжил:
— Ты, как и я, знаешь обычай. Это его право, Изабо. Неподчинение — это смерть. Неподчинение — это смерть! — повторил он, как бы убеждая самого себя.
— Тогда я предпочитаю умереть! — бесцветным голосом сказала Изабо. — Он подлый, жестокий и внушает мне ужас!
— Он наш господин, Изабо. Мы принадлежим ему. Мы его вилланы. Я постараюсь, чтобы ты все забыла! Наши дети заставят тебя забыть!
— Наши дети, Бенуа?
Изабо пристально посмотрела в глаза ножовщика.
— Как забыть, если я буду вынашивать и кормить ребенка не от тебя?
— Коль такое случится, твоя бабушка вытравит из тебя дитя дьявола! — процедил сквозь зубы Бенуа.
Изабо вновь разразилась рыданиями, стараясь вырваться, но Бенуа крепко обнимал ее.
— Я люблю тебя, Изабо. Ты для меня дороже всего. Но неподчинение означает смерть! Смерть! — повторил он. С малых лет он слышал эти слова, этот наказ, который не должен забывать ни один виллан, слова о беспрекословном подчинении вплоть до отказа от чувства собственного достоинства, от своих желаний. Но сейчас перед ним была Изабо со своим отчаянием, красотой, светлой душой, смехом, который, возможно, исчезнет навсегда, Изабо, у которой отнимут девственность, Изабо, которая перестанет верить ему из-за его предательства. И тут, разжав губы, прокушенные до крови от сдерживаемой ярости, он выдохнул:
— Мы убежим, Изабо! Сбежим сразу после благословения. Я спасу тебя от него, но мы погибнем!
Франсуа де Шазерон кипел глухой яростью. Уже давно он поджидал Изабо, смакуя в воображении похотливые картины, которые скрасят его мрачные дни. Дело в том, что за две недели расследование не сдвинулось с места, оборотень не объявлялся. Завтра наступит полнолуние, и прево намеревался устроить ловушку чудовищу. Франсуа не стал разубеждать его, однако предупредил, что никакой сатана не помешает ему отправиться в замок Воллор. Сейчас он больше мечтал о нежном теле Изабо, нежели о шкуре неуловимого волка.
Вот почему он ждал ее прихода, ждал, когда она встанет перед ним на колени. Уже давно отзвучали церковные колокола, люди покинули церковь и ушли на пиршество, устроенное за его экю. Прошло уже три часа с тех пор, как он благословил молодых, но вместо Изабо перед ним предстал Гук де ла Фэ.
— Они исчезли, мессир.
— Прикажи бить палками отца! Уж он-то скажет, где прячется его дочь.
— Похоже, он больше поражен, чем напуган. Кстати, именно он пришел ко мне и сообщил, что дети сбежали. Я полагаю, что он слишком труслив, чтобы быть с ними заодно.
— И все же прикажи его выпороть! — зарычал Франсуа, ударив кулаком по столу. — И передай, что если я не найду его старшую, то отдам младшую на потеху солдатам Монгерля. Ступай! И не вздумай ослушаться моего приказа. Эта дрянь за все ответит, и если не она, то кто-нибудь из близких!
Гук де ла Фэ поостерегся перечить. Без всякой охоты бил он палкой Армана в большом зале кордегардии замка. И хотя бил он не так уж и сильно, Арман после наказания не пришел в сознание. Гук велел отнести его бездыханное тело в Фермули, а сам почтительно склонился перед старой женщиной. Та без ненависти смотрела на него. Она, наверное, чувствовала, насколько ему противно служить недостойному отпрыску предыдущих сеньоров замка Воллор с прежней преданностью и слепым послушанием.
— Мне очень неприятно увозить Альбери, но я прослежу, чтобы ей не сделали ничего плохого. Даю вам слово, — пробормотал он, прокашлявшись.
Старуха ничего не ответила, даже бровью не шевельнула. Сидя неподвижно возле очага, она ждала своего часа — часа, когда чудовище из Монгерля заплатит за все.
Гук де ла Фэ взял за руку Альбери и протянул ей платок вытереть слезы. Какое-то время девочка пыталась вырваться, стальные глаза с ненавистью смотрели на того, кто только что убил ее отца. Потом, сжав зубы и глубоко запрятав свой гнев, она позволила увести себя к величественной каменной крепости.
Тем временем беглецы следовали вдоль главной дороги, стремясь как можно дальше уйти от Франсуа де Шазерона. Оба избегали лишних дум, пьянея от аромата свободы, которая была всего лишь иллюзией. Бенуа с тяжелым сердцем заранее украл сбережения своего отца, чтобы собрать два узелка со скудной едой, Изабо же покинула своих тоже не с пустыми руками. Надеясь побыстрее добраться до Лиона, они взяли на ферме двух лучших ослов, которых загнали до полусмерти еще на дороге, до того, как продолжить путь через лес, в котором можно было встретить волков и разбойников и где каждый шаг сопровождался страхом.
Почти два часа они чувствовали себя как бы оторванными от мира, находясь в плену безумств, порождаемых любовью, пока Бенуа не уловил топота многих копыт. Спрятав ослов в стороне от дороги, они углубились в густой кустарник. Изабо не произносила ни слова, не жаловалась, когда колючие ветви трепали ее косу и царапали ноги, когда спотыкалась о сломанные ветки. Она шла бездумно, обреченно, с остановившимся взглядом, который не ожил даже тогда, когда послышался близкий лай собак.
Они почти бежали, быстрым шагом шли по руслам встречающихся ручьев, чтобы сбить со следа собак. Но тут силы покинули Изабо, она упала и плача стала растирать свою лодыжку. Бенуа опустился на колени рядом и нежно целовал ее пересохшие губы.
— Спасайся, — прошептала она. — Им нужна я. За тобой не погонятся.
— Никогда. Бросить им вызов — значит умереть, — горько усмехнулся он, сдерживая слезы.
— Тогда не отдавай меня им, — умоляюще проговорила Изабо, слыша как приближаются лай собак и крики загонщиков.
Бенуа горестно глядел ей в глаза, ища в них тень сомнения, но увидел там лишь отражение сильной и чистой любви.
— Мы не дадимся ему живыми, — твердо произнес он.
Решительно встав, он вынул из ножен длинный кинжал, который выковал сам, уже тогда думая о возможности такой последней минуты в своей жизни.
— Закрой глаза, любовь моя, — прошептал он.
Изабо сомкнула веки, но смерть не пришла. Она открыла глаза, услышав звяканье стали о камень. Бенуа стоял, пошатываясь, со стрелой между лопаток. Изабо вскочила, завыла. Позади Бенуа, в нескольких метрах, улыбался жестокой и довольной улыбкой сеньор замка Воллор. В руках он держал арбалет.
Она перестала причитать, перестала бояться, перестала дышать и жить, хотя сердце упорно продолжало биться, глаза — смотреть, кровь продолжала течь по жилам.
Она перестала быть собой после того, как на ее глазах повесили Бенуа, в котором еще теплилась жизнь. «В назидание всем, — зычно объявил Франсуа де Шазерон. — Нельзя вызывающе вести себя с сеньором. Права сеньора незыблемы. Бенуа подох, нарушив установленный порядок. Он заплатил за все. И это нормально».
Но Изабо не могла с этим смириться. Потому-то она умерла одновременно вместе с возлюбленным. Дыхание ее прервалось вместе с подрагиванием веревки. Нет суда, нет справедливости. Есть только закон сильнейшего. Закон господина. Постыдный закон спеси.
Она уже ничего не помнила: ни приступов гнева Франсуа, ни его развращенности, ни его безумных глаз, ни его рук — то нежных, то грубых — ни его хищных ногтей. Она ничего не ощущала, ничего не слышала. Она умерла, когда потухли глаза Бенуа.