Альбери почувствовала, как спокойствие вернулось к ней. Еще немного, и все закончится.
Как всегда по вечерам, Альбери разлила по широким чашам густой суп. Наливала уверенной рукой, с безразличным видом. Затем она удалилась в угол комнаты и стала ждать. Гук и Антуанетта ели на одном конце стола, горничные и компаньонки — на другом. Последних она знала плохо. Были они молоденькие, не очень умные и скучали в Монгерле, погрязнув во всеобщем безразличии, овладевшем челядью, проводящей время за игрой в кости, вышиванием, прядением, шитьем и злословием о других девушках их возраста, помещенных для обучения в другие дома. Антуанетта мало занималась ими и, дабы они не путались под ногами, поручила им готовить приданое для ребенка. Нужны они были ей лишь для того, чтобы скрашивать вечера. Одна из них чудесно декламировала стихи поэтов, которые сама не понимала, но их напевная грусть трогала сердце. Две других сплетали свои голоса с чистым голоском Антуанетты, которая пела старинные песни, аккомпанируя себе на арфе. Этим и ограничивалась их роль и даже сама жизнь в Монгерле.
Как бы то ни было Альбери с удовольствием наблюдала, как все дружно опустошали свои тарелки. Предоставив слугам дальнейшее обслуживание, она понесла еду Филиппусу, денно и нощно находившемуся при Франсуа де Шазероне, отлучавшемуся лишь на мессы.
Альбери каждый раз приходилось пересиливать себя, когда, ставя поднос на кровать больного, она ощущала зловонное дыхание сеньора. И каждый раз она с содроганием представляла себе этот запах над лицом Изабо. Каждый раз она должна была удерживать в себе мысль о его скорой смерти, чтобы самой не поставить точку ударом кинжала.
Но только не в этот вечер. Может быть, мешал скрытый страх потерять мужа, понемногу отдалявшегося от нее? А пока она думала только об одном: Франсуа и Филиппус должны съесть принесенный им суп.
Тремя часами позже все обитатели замка крепко спали благодаря маковой настойке, которую Альбери добавила в пищу. На всякий случай она прошла по замку, заглянула даже в комнату Антуанетты. Вышла она оттуда с облегчением: Антуанетта была одна. Во сне она походила на нежный цветочек. «Как же легко сорвать его!» — почти торжествующе подумала Альбери, однако без угрызений совести оставила ее во власти похотливых сновидений. Ее очередь еще придет. Заглянула она и в комнату мужа. Тот храпел. По крайней мере в эту ночь он ее не предаст.
Караульному перед дверью Франсуа снотворного не досталось, как того и хотела Альбери. Так что он сможет подтвердить, что в комнату никто не входил. А самому ему приказано ни в коем случае не беспокоить сеньора. Через несколько часов его сменят, и Филиппусу останется лишь констатировать факт того, что произойдет. Альбери прошла к себе, заперев дверь на задвижку. Открыв потайной ход, она с легким сердцем встретила племянницу.
Этой ночью Филиппусу снились странные сны. Смутно помнилось удивительно красивое и печальное лицо. Лицо женщины. Она наклонялась над Франсуа де Шазероном, а Филиппус протягивал руку, чтобы остановить расплывчатое движение. Тогда она выпрямлялась и подходила к нему, почти касаясь его, и при этом нежно улыбалась. Успокоенный, он опять закрывал глаза. Утром от всего виденного у него осталось единственное чувство — он спал и видел сны. Но тело его затекло, язык еле ворочался во рту. Взгляд на сеньора подтвердил его опасения. Тот был мертвенно-бледен, на лице выступили крупные капли пота. Тонкие коричневатые полукружия темнели в уголках его губ. Филиппус встал. Ломило тело. Еще до ужина он решил поменять неудобное кресло на мягкий тюфяк, который дама Альбери велела принести накануне, но так и не успел на нем растянуться. Его сморил сон, и все указывало на то, что он всю ночь без движения проспал в кресле. Он долго потягивался, потом подошел к двери и рывком открыл ее, напугав караульного.
Филиппус поздоровался, поинтересовался, не входил ли кто-нибудь ночью. Караульный был категоричен: ни он, ни его товарищ, дежуривший первую половину ночи, не сомкнули глаз. Услышав, что Франсуа начало рвать, Филиппус вернулся в комнату. Тазик, над которым нагнулся хозяин замка, наполнялся густой рвотной массой со следами крови. Филиппус почувствовал, как его охватывает волна бессильной ярости. Если никто сюда не входил, значит, ему лгали. Или существует потайная дверь в каменной стене. Это единственное объяснение! Кто-то одурманил Франсуа и его. Кто-то, имеющий доступ на кухню.
Когда Франсуа отблевался, Филиппус придвинул к нему миску с настоем мелиссы, согретым около камина.
— Прополощите рот, мессир, и умойтесь, — посоветовал он, протягивая ему полотенце.
Франсуа била дрожь, зубы стучали, глаза блуждали, и Филиппусу пришлось помочь ему. Но как только тот лег на спину, спазмы возобновились. Целых два часа его рвало с небольшими перерывами так, что Филиппус начал думать, что на этот раз принятая доза могла быть смертельной. Рвота, однако, прекратилась. Когда, как обычно перед обедом, в дверях появилась Антуанетта, ей чуть не стало дурно от зловония. Филиппус же совсем измотался, поддерживая Франсуа, который от слабости так и норовил ткнуться головой в таз.
— Я думала, ему полегчало, — жалостливым тоном проговорила Антуанетта, глядя на своего супруга, больше напоминающего тряпичную куклу, который, вконец обессилев, лежал в забытьи с открытым ртом, а тело его периодически вздрагивало. — Что с ним? — сочувственно спросила она.
Но Филиппус предпочел ничего не говорить о своих подозрениях. Он лишь сказал, что на этой стадии болезни возможны рецидивы. Подозревая всех в замке, он уже подметил, что дама больше беспокоилась за прево, чем за мужа. Так что он ограничился вопросом, не будили ли ее стоны больного, на что Антуанетта ответила, что не помнит даже, как легла в постель, так мгновенно ее сморил сон.
Когда же она добавила, что, вероятно, слишком долго спала, потому что проснулась с горечью во рту, он сразу предположил, что ей, как и ему, подсыпали снотворное, но остерегся от поспешных выводов. Если уж она замешана в этом деле, то наговорит что угодно, лишь бы ввести его в заблуждение. Он проводил ее до двери, попросил, чтобы никто не беспокоил его, и извинился за то, что не сможет присутствовать на мессе, поскольку Франсуа нуждается в отдыхе, а Филиппусу нужно быть рядом, так как не исключается повторение приступов.
Антуанетта согласилась с ним и с большой охотой покинула пропитанную зловонием комнату. Филиппус велел караульному вынести и вычистить таз, а сам приступил к методичному обследованию стен, нажимая на все выступающие или подозрительные камни, но ничего не обнаружил и вынужден был смириться.
Часов через пять Франсуа проснулся. Похоже, он чувствовал себя лучше, поэтому Филиппус смог задать ему несколько вопросов. Например, снилось ли ему что-нибудь?
— Как и всегда, с тех пор как ко мне привязалась эта болезнь, — ответил тот. — Какая-то женщина склоняется надо мной и уговаривает спать спокойно, обещает, что позаботится обо мне.
Филиппус обрадовался, но не показал виду.
— Она знакома вам?
— Кто?
— Эта добрая фея.
— Клянусь, я не знаю ее. Впечатление такое, будто в ее лице есть нечто знакомое, и вместе с тем я чувствую, что она абсолютно мне неизвестна. Она будто всегда тенью ходила за мной, следила за каждым моим шагом. Не видя ее, я чувствовал ее присутствие и вроде бы слышал ее голос. Не могу сказать, кого она мне напоминает. Но уверен в одном — это недобрая фея.
— Почему вы так думаете?
Франсуа разочарованно усмехнулся.
— Вы как-то сказали, что разделяете мое увлечение алхимией. В таком случае вы должны знать, что золото не рождается в горнах Господа… Под моей кроватью находится шкатулка. Достаньте ее.
Филиппус нагнулся и взял резной ящичек. Франсуа отцепил ключ с цепочки, свисавшей с его шеи, и протянул его врачу. Филиппус открыл замочек и присвистнул, увидев золотой слиток странной формы. Медленно подбирая слова, Франсуа де Шазерон поведал ему о трагическом эпизоде. Филиппус, не перебивая, слушал его, задумчиво поглаживая матовую поверхность металла.
— Я не раз спрашивал себя, что напоминают мне эти странные контуры. Теперь я знаю. Переверните его!
Филиппус так и сделал, и очевидность бросилась ему в глаза. Случаю было угодно сформировать набросок профиля чудовища с рогом на лбу.
— Мне нужны были доказательства. Я отдал золото на анализ, поскольку не верил в «него». Я расплачиваюсь, мессир. Страдаю, как недостойный слуга, и его посланец приходит убедиться, не помер ли я! Но он считает, что я еще не расплатился…
Филиппус воздержался от комментария. Он не верил ни в козни дьявола, ни в божественную силу молитвы. Странствия научили его, что ответы всегда лежат на поверхности и находятся в пределах досягаемости человека, надо только приложить усилия для их поисков. Да и язык алхимиков был ему понятен. Почти все они утверждали, что якобы заключили союз с сатаной, чтобы завершить «Великое дело». Несомненно, все они и вправду верили в это, по крайней мере те, которые видели путь к богатству и власти в открытии философского камня. Сам же он встречал и настоящих мудрецов, единственной целью которых было совершенствование души. Вот в это он верил.
А Франсуа де Шазерон находился в плену ловких махинаций. Безумца, может быть. Однако в рассказе хозяина замка была и доля истины. Он действительно за что-то расплачивался. Но если не за свои опыты, то за что?
— Существуют ли подземные ходы в Монгерле? — спросил доктор, нарушив тишину, в которой слышалось лишь прерывистое дыхание Франсуа.
Рассказ утомил сеньора. Не открывая глаз, он прошелестел:
— Нет, могу вас заверить. В детстве я слышал одну старую легенду. Во время Столетней войны благородные рыцари якобы проникали в Монгерль тайными подземными ходами, чтобы укрывавшиеся здесь мастера выковали им новые мечи или заточили тесаки. В детстве я (а до меня — мой отец) излазил все окрестные холмы и горы в поисках входов, обстукал все стены. Четыре поколения Шазеронов занимались этим, и никто ничего не нашел. И в летописи ничего не говорится о правдивости этой легенды. Так что мучающая меня болезнь ниспослана тем, о ком я вам поведал, уверяю вас.