А во внешнем мире апрель открыл первые почки, и воздух наполнился ароматом лесных и полевых цветов, разбуженных весенним теплом. Зима казалась забытой, жизнь возрождалась в полях и лесах. Однажды в ночь полной луны в пещеру заявилась Стельфар. Филиппус хотел было взбунтоваться, но его остановил взгляд Лоралины.
— Тетя Альбери позаботится обо мне. Возвращайся в июне, мы вместе родим ребенка. Уходи!
Они обменялись долгим поцелуем, но она не пошла провожать его в подземелье. Серая волчица шла впереди, Ситар замыкал шествие. Шедший между ними Филиппус чувствовал, как с каждым шагом отдаляется частица его жизни.
Чистый воздух встретил их позади алтаря небольшой церкви. Вышли они из подземелья вместе. Филиппус запомнил ее название, высеченное на каменном фронтоне: Сен-Жан-дю-Пассе. Она возвышалась на холме. При свете луны он заметил привязанного к дереву мула. С его боков свисали переметные сумы. В одной он нашел продовольствие, в другой — золото. Повернувшись к волчице, он пристально посмотрел ей в глаза.
— Я не верю в оборотней, Стельфар, и все же знаю, кто ты. Только смерть помешает мне вернуться за моими женой и ребенком.
Он отвязал суму с золотом и бросил к ее ногам:
— С сегодняшней ночи я по твоей вине стал беднейшим из странников, и все золото мира не сможет ничего изменить. Мы скоро увидимся.
Вскочив на мула, он, не обернувшись, пришпорил его. Ему послышался прощальный вой Ситара. Как и он, волк плакал.
Днем Филиппус ехал без остановок. По вечерам начинала сильно болеть нога. Не взяв золото, он избегал трактиров, останавливаясь на ночь в приютах, где выдавал себя за паломника, возвращающегося из Компостелла. У него отросла борода, а волосы стали еще длиннее, и он походил на полубезумного отшельника, не получавшего отказа в христианском милосердии.
Ему не терпелось поскорее воссоединиться с родными в Швейцарии. Он не знал, предупредили ли отца о его исчезновении, и вдруг стал беспокоиться о нем, о его здоровье только из-за того, чтобы избежать беспокойства за Лоралину. Он говорил себе, что примется за работу, построит дом, в котором в довольстве будет расти его ребенок. И эта уверенность избавляла его от меланхолии, временами даже делая его счастливым. Просыпаясь по утрам, он безотчетно шарил рукой возле себя, но пальцы хватали пустоту. Тело его все еще было наполнено чувственными желаниями прошедших объятий.
Дрожь била Изабо. С головы до ног. С перерывами. Что-то вроде озноба. Неконтролируемого, раздражающего.
И, однако, она уже настроилась, была готова… Она считала дни после отъезда Жака, запоем читала его письма.
Мессир де Ла Палис много писал ей о жизни двора, о короле, к которому был близок, рассказывал о плавании по морю, о встречах Франциска с супругой и ее матерью, о городе Марселе, где они пробыли несколько дней и где их встретили настоящей апельсиновой битвой, в которой с энтузиазмом приняли участие Франциск и все придворные. Затем они осмотрели флот галер, побывали на некоторых, а прежде подивились на необычное животное с одним рогом и толстенной кожей, подобной панцирю черепахи. Животное это называли единорогом и перевозили его через Марсель в Рим для папы Льва X в качестве презента от португальского короля Мануэля.
Изабо упивалась письмами. Она зачитывала отрывки подругам, и все их оживленно комментировали. Краснея, она опускала только места, где Жак осыпал ее комплиментами, уверяя, что изнемогает по ней, как ни по одной другой женщине. Она чувствовала, как с каждым днем растет ее привязанность к нему, да и работала она все усерднее, к великому удовлетворению Рюдегонды.
В такой атмосфере тяжесть окончательно свалилась с ее сердца. Изабо словно обновилась, она даже отказалась от своей комнатушки в Нотр-Дам и сняла домик рядом с магазином на улице Линжери. Бертилла выразила желание остаться у нее в услужении, чему Изабо была несказанно рада. Зарабатываемые ею деньги и золото, принесенное из Монгерля, обеспечивали ей приличную ренту, к тому же Ла Палис добился для нее у короля патента портнихи. Она у всех вызывала симпатию, и никто бы не догадался, что эта приятная дама когда-то была дикаркой, пятнадцать лет жившей среди волков.
Дверь магазинчика распахнулась, впустив весенний ветер. На пороге возник Жак де Шабан — веселый, как всегда. Изабо почувствовала, что тает, словно снежная баба. Она склонилась перед ним в реверансе. Он схватил ее руку, прильнул к ладони жадными губами, глаза его горели.
— Ваше отсутствие, моя дама, нанесло мне глубокую рану. Жизнь покидала меня. Я чуть было не попрощался с ней. Поэтому я здесь. Лечите меня!
Ей стоило большого труда не броситься ему на шею — с наступлением погожих дней в магазин повалили клиенты. Вот и сейчас здесь находились две красивые дамы. Ла Палис галантно приветствовал их. Изабо почувствовала, что они несколько раздражены проявленным к ним мимолетным интересом, и гордость ее была уязвлена. Не принадлежат ли они к когорте его бывших любовниц? Не рискует ли сама она пополнить их ряды, уступив своей страсти, в то время как у нее самой открылась насущная потребность в любви? Дамы эти были замужними, иметь любовника считалось хорошим тоном. Впрочем, всему Парижу был известен темперамент короля, который, дабы оправдать его, узаконил грубую распущенность.
Изабо была вдовой, и это внушало к ней некоторое уважение, гораздо большее, чем к даме Рюдегонде, пользовавшейся успехом у придворных щеголей, даже если они и прибегали к ее услугам. Но сумеет ли она сохранить лицо, если ее постигнет разочарование, если окажется брошенной?
Свидание было назначено на завтра. Когда она пришла домой, ее одолели воспоминания, а с ними — вопросы, сомнения. Бертилла растерла ей спину после того, как она пыталась унять знобящую дрожь мелиссово-маковой ванной.
— Я считаю, что ты просто боишься, Иза, — убежденно сказала карлица, уже давно знавшая правду о ее прошлом. — Завтра ты очутишься на его ложе, и тебя это страшит, потому что не знаешь, как ответишь на его ласки. Но ты не должна бояться любви, Иза! Он любит тебя, я видела его глаза. Кстати, Лильвия прочла твое будущее на пепле: вы будете счастливы оба, пока смерть не разлучит вас.
— В самом деле, Бертилла? Когда же смерть отнимет у меня мужчину, которого я люблю?
— Лильвия этого не знает, но она видит тебя стареющей рядом с ним. Этого довольно, чтобы тебя успокоить. Курносая всех нас заберет в свое время, Иза. Не надо забывать о жизни из страха перед смертью и терять то, что любишь. Это глупо, а ты не глупа!
— Ты права Бертилла, тысячу раз права! Он такой предупредительный, такой внимательный, чуткий…
— В таком случае не играй с ним.
Бертилла вытирала ее насухо, когда входная дверь отозвалась глухими ударами.
— Кого принесло в такой поздний час? — возмутилась Бертилла, бегом спускаясь по деревянной лестнице на первый этаж.
Изабо заканчивала вытирать руки, на которых еще оставались мелкие капельки, как вдруг появилась Бертилла, потная и запыхавшаяся оттого, что бегом поднималась по ступенькам. Возбужденная, она заламывала руки.
— Ребеночек, — простонала она, — он вот-вот покажется! Я должна туда идти — Лильвия рожает!
Сердце Изабо подпрыгнуло от радости, все страхи улетели.
— Помоги мне одеться, — весело бросила она. — Я иду с тобой.
Вскоре, пробежав по улице Линжери, они очутились во Дворе чудес, где Крокмитен кружил по подземному залу церкви, до крови обгрызая ногти. Изабо всю ночь помогала Лильвии разродиться, применяя все свои знания для облегчения болей точечным массажем, общим массажем и некоторыми мазями, которые она приготовила для такого случая. Бертилла держала цыганку за руку и сострадала. Можно было подумать, что рожали они вместе. На рассвете, когда младенец издал первый крик, обе матери нежно обнялись и поцеловались. Младенец оказался мальчиком, пухленьким и с волосиками, нормального роста. С общего согласия его сразу назвали Франсуа-Констан.
Крокмитен, которому разрешили войти в комнату, заплакал. И Изабо с горечью почувствовала, как не хватало ей этого счастья отца, впервые берущего на руки ребенка.
Она покинула их утром, пообещав прийти завтра на крестины малыша, крестной матерью которого она согласилась стать. А сегодня у нее было много дел. Рождение этого ребенка положило конец ее сомнениям, ее опасениям. Ей еще не поздно начать заново все, включая материнство.
Когда карета Жака де Шабана остановилась перед ее дверью вечером 13 апреля 1515 года, она была готова: принаряжена, причесана, от нее пахло опьяняющими духами. Жак страстно поцеловал ее, и она с такой же страстью вернула ему поцелуй.
— Вас недоставало мне, мессир, — прошептала она.
— Я люблю вас, Изабель, — выдохнул он.
Он нежно прижал ее к себе, и Изабо почувствовала силу его желания.
— Вы помните, — на ухо шепнула она ему, — о нашем разговоре перед вашим отъездом?
— Помню…
— Думаю, никогда я еще не была так готова…
— Вы уверены? Я буду ждать сколько угодно!
— Отошлите карету, мессир, у меня нас никто не потревожит.
Отстранившись от нее, он прочитал решимость на ее улыбающемся лице. Затем он вышел на несколько секунд, чтобы отпустить лакея. Когда он вернулся, Изабо задвинула за ним щеколду.
— Ну вот, теперь вы мой пленник, мессир, — с шутливой твердостью произнесла она.
— Ах, если бы Всевышнему угодно было навечно заточить меня в такую страшную темницу…
Он опять привлек ее к себе.
— Вы дрожите…
— Вы сумеете победить этот последний приступ боязни…
— Из любви к вам я одолею любого врага, который попытается помешать вашему счастью.
— Тогда переучивайте меня, — прошептала она, откинув голову, когда губы его затерялись во впадинке на ее горле.
Он не ответил, но его опытные пальцы развязали шнурки ее корсета так, что она этого даже не заметила. Через мгновение она стояла обнаженной в приглушенном свете, отгороженная от внешнего мира плотными шторами.