Я поднял этот цветок, и его аромат, проникнув в мое сердце, золотыми буквами написал на нем историю о прекрасной пери, что томится в дивном саду, превращенная в нарцисс — самый чудесный на свете. И лишь тот, чья любовь будет горячее солнца, а отвага — выше заснеженных верхушек великих чинских гор, сможет расколдовать ее. Она же сделает возлюбленного своего могущественнейшим из владык земных, подарит ему бессмертие и славу, равной которой не знал и не узнает род людской. Но если бы я был таким человеком, я бы оставил прекрасную пери в облике цветка. Ведь зачем нужны бессмертие, слава и могущество, если вместо них я мог бы подарить этот нарцисс тебе и увидеть радость в твоих глазах?
Увы, нет у меня самого чудесного в мире нарцисса, и лишь этот цветок я могу, засушив, приложить к письму, чтоб хотя бы тень его аромата овеяла тебя, подобно тому, как все, написанное мною, лишь тень того, что я думаю о тебе. Так будь же счастлива, мои звезды и ветер, и не думай обо мне дольше, чем живет аромат сорванного цветка, потому что единственное, чего я страшусь, это стать причиной твоей печали. Неизменно твой — и да не случится иначе — Аледдин ир-Джантари».
Тихий мягкий голос, беззвучно шепчущий в ее разуме, стих, и Наргис беспомощно замерла, гладя письмо кончиками пальцев и уставившись в окно, словно могла что-то разглядеть сквозь плотные занавеси. Гадалка сказала, что проклятие приносит не Наргис. Ах нет, не так! Она сказала, что все, кто умер, погибли не по ее вине, их погубил тот… страшный… «В чьих пальцах засыхают розы», — словно прошелестел ей на ухо насмешливый шепоток Минри.
Пять смертей! Пятеро высокородных мужчин и юношей, осмелившихся послать сваху в дом Черной Невесты, поплатились за это жизнью. А ведь Наргис троих из них даже никогда не видела! Да и другие двое, смутно знакомые ей по мимолетным встречам во дворце, почти не помнились. У Шарифа ир-Гамалейди была короткая холеная бородка, которую он все время гладил, посматривая в сторону Наргис гордо и лукаво. Залила ли эту бородку кровь, когда взбесившийся жеребец скинул Шарифа и ударил копытами, разом превратив грудь хозяина в страшное месиво, как шептались на базаре и в дворцовых коридорах?
А Имран ир-Альмах был совсем юн, на два года младше Наргис, его мягкие темно-каштановые волосы курчавились, как у барашка, и он отводил глаза, словно опасаясь встретиться с ней взглядом. Может быть, он и вовсе не хотел брать ее в жены? Но глава рода Альмах решил, что дочь визиря — подходящая пара для его наследника, а удача их семьи сильнее проклятия, о котором уже бежали слухи по Харузе.
Через месяц после смерти Имрана его сестра встретила Наргис в ювелирной лавке и плюнула ей в лицо. Но плевок, не долетев, упал на платье, прямо на шитый золотом воротник, и Наргис боялась поднять руку, чтобы стереть его, а некрасивая смуглая девушка, тоже курчавая, как овечка, плакала, на глазах становясь еще некрасивее, и потом ушла, задыхаясь и вытирая лицо кончиками белого траурного платка.
«А ведь я действительно чудовище, — холодно и ясно подумала Наргис. — Мне их совсем не жаль. То есть жаль, конечно, но так, как бывает мимолетно и несильно жаль чужих людей, о смерти которых узнаешь и, сказав положенные слова сочувствия, тут же забываешь. Чужие… Кто-то другой плачет по ним, истекая слезами и кровью сердца, но не я».
Она бережно сложила письмо и положила его в шкатулку, помедлила, уговаривая себя закрыть крышку. Все равно ведь придется. Последний раз посмотрела на засушенный белый цветок, плоский, полупрозрачный, лежащий между двумя тонкими листиками бумаги… Запах давно выветрился, и алая сердцевина побледнела, цветок превратился в свою собственную тень. Совсем как надежды Наргис.
— Что ты знаешь о проклятиях, чинка? — прошептала она, сжимая тяжелую шкатулку между ладонями. — Говоришь, я не виновна? В этих пяти смертях — может быть. Но Аледдин… Или в том, что с ним случилось, нет моей вины?
«Вин-ны, вин-ны…» — стучала кровь в висках, и Наргис подняла руку к губам, то ли сдерживая стон, то ли прижимая их плотнее, чтобы боль прояснила сознание. Аледдин… Благородный, добрый, умный… Рожденный, чтобы украсить мир, сделать его справедливее и ярче! Разве заслужила она хоть каплю его любви? Или хоть единое слово из тех нежностей, которыми полны его письма, будто весенние реки — водой? Он, много лет умирающий заживо, сгорающий в пламени мучительной болезни, не винит Наргис ни в чем и даже не верит, что болен из-за нее. Но разве можно в этом ошибиться?
Шарифа ир-Гамалейди убил его собственный жеребец. Прекрасно выезженный, как говорят, бегавший за хозяином, словно собачка… Имран ир-Альмах порезался ножом, очистив персик, и в три дня сгорел от лихорадки. Динара ир-Малиса в саду посреди Харузы укусила степная гадюка. Кейрани ир-Маджар просто не проснулся однажды утром, его так и нашли в постели со счастливой улыбкой на бледных губах и письмом от визиря ир-Дауда в окостеневших пальцах. Отец Наргис писал о согласии породниться семьями…
Надир ир-Лейлах, последний… Все твердили, что выдавать девушку за мужчину, носящего то же имя, что ее брат, очень дурная примета! Но к ней уже давно никто не сватался, и отец был мрачен, а в его взглядах, которые Наргис то и дело ловила на себе, тлела тревога, будто угли под слоем пепла. И если о каждом из прежних женихов он рассказывал, испрашивая ее согласия, то имя Надира ир-Лейлаха Наргис услышала почти случайно.
Надир тогда чуть ли не впервые поссорился с отцом, ему жених с его именем чем-то очень не нравился. Чем именно — сестре он поведать отказался наотрез, но в доме после разговора Надира с отцом стало тяжко, как накануне грозы. А потом брат пришел к ней в комнату и сказал, что не допустит этого брака, даже если придется пойти наперекор отцовской воле. Найдется для Наргис кто-нибудь получше… Но ссор из-за этого у них с отцом больше не случилось, потому что тезка Надира, уже приславший ир-Даудам обручальный подарок, подавился вишневой косточкой. И лекари вновь оказались бессильны. Невозможно нелепая гибель и оттого еще более страшная…
Пятеро женихов — пять смертей. И лишь самого первого, в сердце Наргис так и оставшегося единственным, смерть не обошла стороной, но дала отсрочку. Жестокую отсрочку, более мучительную, чем немедленная казнь. Случайность? Невозможно! Если только не случится чудо, и смертный приговор Аледдина не будет отменен искусными лекарями или магами… Но в благие чудеса Наргис давно перестала верить, как и в искусство целителей.
Никто из них, прячущих глаза и бесполезно старательных, так и не смог спасти ее отца, матушку, маленького брата. И никто до сих пор не может помочь Аледдину. Только морской ветер Тариссы приносит облегчение, краткое и бесполезное, как капля воды, упавшая на губы умирающему от жажды. И нет им с Наргис ни утешения, ни надежды. Лишь редкие письма, тайные от всех. То ли слова, то ли стон боли, когда невозможно терпеть, но крик не выпускаешь наружу, переплавив его в отчаянную нежность строчек. И признаний в них можно не стыдиться, потому что безнадежность — второе имя этой любви.
Шкатулка вдруг показалась ей невыносимо тяжелой, словно в ней лежали не тонкие листки рисовой бумаги, а мысли Наргис, передуманные за все эти годы. Мысли, сны, слезы… Только они и остались проклятой невесте, обреченной на вечную скорбь, так Наргис думала еще совсем недавно. А теперь?
Она бережно убрала шкатулку на место, поднялась и подошла к окну, не торопясь отдергивать полог. Комната, знакомая каждым уголком, каждой ниткой в ярком ковре и стежком в расшитых занавесях, казалась безопасной. А там, за окном, огромный страшный мир! И она в нем одна. Дядя и Надир далеко, да и чем они могут ей помочь?
Дядюшка — отважный военачальник, честный и добрый человек, но отец часто шутил, что даже новорожденный теленок больше способен к плетению заговоров, чем его драгоценный брат. Если бы Наргис могла укрыться от грозящей ей опасности за стеной клинков и щитов, лучшей защиты, чем дядя Хазрет, и желать было бы нельзя. Но что клинки и щиты тому, кто приходит в ночи в крепко запертую комнату и покидает ее легко, словно тень? Разве преградит ему путь честная сталь?
Надир же и вовсе не способен ее уберечь. Он не воин, не чародей, не искушенный в тайнах царедворец. У Надира на уме только книги, музыка и картины — а от калама и кисти в этом деле толку мало. Ах, почему Наргис не родилась мужчиной? Она могла бы стать воином или магом, визирем или ученым — кем угодно! Она могла бы спасти себя сама! Впрочем, ей и так придется это делать…
Затаив дыхание, словно там, за окном, ее действительно прямо сейчас подстерегала беда, Наргис отдернула занавеси и жадно вдохнула вечернюю прохладу. О да, затвориться в комнате, окружив себя служанками, охраной и магами, безопаснее. Ее будут беречь, как величайшую драгоценность, и, может быть, неизвестный преследователь отступится… Но рано или поздно сокровищница станет тюрьмой, и Наргис в ней задохнется, как живой цветок становится собственной тенью между плотными листами бумаги, что сохраняют его форму и цвет, но отнимают аромат и саму суть цветка.
Значит — она будет сражаться. Не может быть, чтобы не нашлось средство против неизвестного, человек он из плоти и крови или нечисть, злой джинн, темная мара, приходящая в ночи. Гадалка Минри обещала ей помощь! А еще… Наргис вспомнила чужестранца, появившегося так вовремя, что это само по себе было подозрительно. Могут ли розы расцветать и умирать в одних и тех же руках? Нет, целитель Раэн, с его теплым взглядом и ласковой улыбкой, никак не походил на того, чей голос одним воспоминанием заставлял кровь Наргис застывать в жилах. Если только это не маска, чтобы подобраться к ней поближе…
Наргис встряхнула головой, отгоняя неуверенность, снова попытавшуюся змеей заползти к ней в душу. Отец говорил, что если с горы на тебя несется лавина, оставаться на месте опаснее, чем бежать. А еще он учил их с Надиром, что тот, кто сдается до боя, погибает раньше смерти. Отцу не придется стыдиться за нее. Дочь ир-Даудов сможет защитить свою честь даже ценой жизни, если не будет иного выхода. А там, за бездонной и вечной Бездной, которую пересекают отлетевшие души, она дождется Аледдина, и справедливые боги позволят им быть вместе… Но сначала она все-таки выдержит свой бой, каким бы трудным или безнадежным он ни оказался.