Халид едва заметно кивнул.
— А о цене разрыва ты не подумал? — тем же сладким голосом поинтересовался Раэн. — Или доверился Лису, что она будет не слишком велика? Ну нет, Зеринге, я о тебе слишком хорошего мнения. Значит, решил рискнуть. Прыгнул наудачу, как в пропасть… Только вот зачем? Или от чего? Что он тебе пообещал? Или чем напугал?
— Свободу! — выплюнул Халид, торопливо отвечая на первый вопрос, чтобы увести от второго. — Думаешь, этого мало?
— Ах, свобо-о-о-ду… — протянул Раэн.
Он шагнул, мгновенно сократив и так малое расстояние между ними. Халид качнулся назад в слепом ужасе, но опоздал — сильные тонкие пальцы ухватили его за подбородок, черные глаза-угли с тлеющими в них огоньками оказались совсем рядом, не позволяя отвести взгляд.
— И вправду, за это постараться стоило. А что потом? Вернулся бы к прежней жизни? Тебе так нравится убивать за деньги? Твоя свобода — быть псом трусливых богачей, которого спускают с цепи, чтобы натравить на кого-нибудь! — яростно проговорил Раэн. — А потом ты возвращаешься в логово, зализывая раны и прячась до следующего раза. Это свобода? Ты не человек, ты нож в чужих руках, который выкинут, как только в нем отпадет надобность. Бегать от стражников, знать, что тебя ненавидят и боятся… Во всем этом городе есть хоть кто-то, кому ты можешь довериться? Кто-то, кому ты сделал добро и ждешь добра от него?
Дернувшись, Халид попытался отстраниться, но тело налилось предательской вялостью, ноги стали свинцовыми, и он с безнадежным равнодушием подумал, что начни чародей его убивать — и сопротивляться не выйдет. Но лучше пусть убивает, чем…
— А ты дал мне что-то лучше? — едва ворочая языком, упрямо спросил он.
— Как сказать, — растянул губы в невеселой улыбке Раэн. — Сегодня вечером ты не заработал ни одной монетки — какая жалость! Всего лишь помог наказать насильников и вернул ребенка матери.
— Кровопийце и нечисти, — процедил Халид. — Твоя Минри — такая же темная тварь, как и Лис. Все вы одинаковы. Он хотя бы не прикидывался добрячком.
— И потому ты решил, что он честен? Осел! — рявкнул Раэн, глядя ему в глаза. — Да он бы сожрал тебя, как лиса — цыпленка! Уже начал! Ему хватило нескольких минут, чтобы выпотрошить твою память и обратить против тебя. Говоришь, мы с Лисом и Минри — одной породы? Это ты верно подметил. Только такие, как Минри, пьют страсть и вожделение, а Лис пожирает человеческие страхи и закусывает душой.
— А ты? — выдохнул Халид, упрямо не отводя взгляда от лица чародея — мраморной маски с провалами в бездонную тьму. — Чем питаешься ты?
— Пирожками, — ответил вдруг тот с убийственной серьезностью. — Мясом, лепешками и вином… Это куда вкуснее, чем то, что вы, люди, называете своей сутью. Знал бы ты, сколько в вас подлости, жадности, лицемерия! Не во всех, конечно, только найти чистую душу — такая же редкость, как отыскать блюдо с шахской кухни в помоях, вылитых на заднем дворе трактира.
Он отпустил Халида и даже шагнул назад, но тут уже Зеринге вскинулся, остро чувствуя, что делает глупость. Надо бы пригнуться, пережидая бурю, притвориться покорным, и, глядишь, самум и вправду пронесется мимо. Ведь Раэн же явно устал! Сквозь всю его жуткую колдовскую мощь сквозит бессилие, и почему-то хочется не отпускать его дальше, не отходить самому, а вернуть этот шаг, разделивший их, и положить руку на плечо, обтянутое чистой рубашкой, но все равно пахнущее гарью…
Это странное тянущее чувство стало последней соломинкой, переломившей спину верблюду терпения.
— Значит, мы, люди, трактирная грязь для господина чародея? — сказал он с острым наслаждением человека, по собственной воле прыгающего в пропасть. — Или хлопковое поле, на котором он может сорвать любой стебелек, а потом отбросить его прочь? Да, я попросил у тебя свою жизнь в том крысином колодце. Не выдержал, дурень… И если теперь она принадлежит тебе, что ж, пользуйся, пока можешь. Но душу я тебе не отдавал. Ты попрекаешь меня тем, что я жил клинком? Да! Я убивал за деньги! А что ты, благородный целитель, делал с людьми? С теми, кто тебе понадобился, а потом перестал быть нужным, как сломанный нож? Давай, скажи мне, что Лис солгал, и ты не отдал свою прежнюю Тень чинской кровопийце! Скажи, что ты не сделал его своей подстилкой, не делил его с Минри и не подарил ей, как лакомый кусочек! Что ты там говорил про узы Тени и хозяина? Я лучше сдохну, чем останусь твоей Тенью!
— Так вот в чем твой главный страх… — медленно протянул Раэн, и Халид осекся, понимая, что сказанного не вернуть, но остро жалея об этом.
Двинувшись вдоль окна, он все-таки еще раз шагнул назад, отступая от Раэна, как от дикого зверя — не поворачиваясь спиной. Трижды глупец…
— Вот на чем он тебя поймал, — усмехнулся Раэн совершенно мертвой жуткой улыбкой. — Рассказал про…
Он тоже вдруг смолк, будто страшась вымолвить имя. «А может, забыл его», — с отвращением предположил Халид.
— И, конечно, представил все так, как ему выгодно, — продолжал улыбаться Раэн, в упор глядя на Халида. — Знаешь, я бы мог оправдаться. Ну, хотя бы объяснить, как все было на самом деле. Но не буду. Ты этого не заслужил. Ни моих оправданий, ни моей откровенности. С чего ты вообще возомнил, что можешь требовать от меня отчета или в чем-то обвинять? Искренность — это лезвие, заточенное с двух сторон. А то ведь я тоже могу спросить тебя, почему ты больше всего на свете боишься не умереть, а стать чьей-то подстилкой. Мне спросить это, Зеринге? Потребовать от тебя той искренности, что ты ждешь от других?
— Нет, — прошептал Халид, отводя взгляд и опуская его, как побежденный в поединке опускает оружие. — Не надо. — И добавил, ломая свою гордость, как последнюю стрелу в колчане, изнемогая от стыда. — Я виноват. Я заслужил наказание. Но не это, прошу.
Тишина заполнила комнату, как вода — кувшин, не оставляя ни малейшей тени звука, за которую можно было бы спрятаться рассудком. Халид не поднимал взгляда, отчаянно думая, что лезвие искренности и вправду обернулось против него. Почему он вообще стыдится? В его прошлом нет ничего, за что можно осудить мужчину и воина. Уж точно нет того, что Лис снисходительно именовал забавами на ложе по общему согласию. Никогда Халид не ложился с мужчиной как с женщиной, по обычаю пустынников считая это мерзостью. В Харузе другие порядки — и пусть. Ножу, выкованному на солнце Великих песков, можно сменить заточку, но не саму сталь. И что бы Раэн ни заставил его рассказать о прошлом…
В том-то и дело! Нельзя вытаскивать из души то, что человек хочет скрыть. Взламывать чужую память и волю, как сундук. И неважно, что в этом сундуке: простая утварь, драгоценности или кровавые тайны. Это хуже, чем убить!
— Гордец… — протянул Раэн странным голосом. — Иди-ка ты мыться и спать, Зеринге.
— Что? — от растерянности обронил Халид, искренне не понимая.
Его даже не накажут? За такое?!
— Что услышал, — сказал чародей, и усмешка стекла с его лица, сменившись самым обычным выражением смертельной усталости. — Мыться. Спать. Можешь поесть, если хочешь. А я пойду прогуляюсь. Вернусь — лягу у себя в мастерской. Так что не беспокойся за свою добродетель, — добавил он ядовито.
— Я и не…
— А когда начнешь думать головой, а не тем местом, за чью неприкосновенность опасаешься, — ровно продолжил Раэн, — вспомни, что я говорил о человеческих чувствах. Я их ощущаю, как обычные люди — запахи и вкусы. И поверь, мало найдется мерзости хуже, чем смрад любовных утех по принуждению. Если бы я это сделал, то сам захлебнулся бы твоим отвращением. Хотя некоторым нравится… Но я не любитель помоев.
Больше не сказав ни слова, он вышел, и спустя несколько ударов сердца Халид услышал, как скрипнула калитка. Погулять, значит… И даже меча не взял. А если какой-нибудь незадачливый грабитель решит поживиться, обобрав беззащитного на вид юношу, гуляющего глухой ночью по Харузе, то… сам виноват.
Он сел на кровать и согнулся, поставив локти на колени и уткнув лицо в ладони. Сейчас, если бы все удалось, он мог бы уже быть свободен! Или мертв… Или еще что похуже. Да какая разница! Внутри что-то рвалось по-живому, с болью и кровью, вкус которой Халид чувствовал во рту. А нет, это он просто губу прикусил. И уж точно это не Узы, которые теперь будут день от дня становиться прочнее. От этой простой мысли хотелось сползти на пол, достать нож и воткнуть его себе в горло. В сердце — это слишком сложно, а вот в горло — легко. Но жить хотелось больше. И поэтому он сидел, обдумывая все сказанное и чувствуя, как рвутся нити его судьбы, тянущиеся из прежней жизни, такой простой и понятной.
Горячая подушка неприятно липла к щеке, и Наргис, немного вынырнув из глубокого сонного забытья, повернулась на другой бок, туда, где шелковая наволочка хранила хотя бы тень прохлады. Потянулась, позволяя тонкому покрывалу соскользнуть с плеч, глубже вдохнула душный воздух опочивальни и подумала, что зря перестала ставить на ночь в спальне служанок с опахалом, как это было заведено при матушке и отце. Когда случилось это… страшное, что до сих пор даже в мыслях трудно было назвать, и она потеряла самых дорогих людей, было невыносимо думать, что кто-то чужой услышит ее рыдания, а плакала Наргис тогда часто.
Потом горе не ушло, как обещали сочувствующие домочадцы, но заползло куда-то глубоко, притаилось, разжав когтистые лапы на сердце, позволяя вздохнуть свободнее. Иногда она все равно просыпалась в слезах, помня, как жестокое милосердие сна вернуло ее в то время, когда все было хорошо, но это случалось все реже и реже. А как было бы хорошо, овевай ее сейчас легкий нежный ветерок от широкого опахала! Вот совсем как тот, что едва заметно гладит ее волосы… гладит… волосы…
Мгновенно проснувшись от ледяного ужаса, Наргис не шевельнулась, замерев, будто рядом с ней лежала ядовитая змея. Дыхание перехватило, но она заставила себя сделать такой же ровный глубокий вдох, словно еще спит, и прислушалась. Ни один посторонний звук не нарушал тишину спальни, но теперь она чувствовала спиной жар чужого присутствия. А еще — запах. Тонкие мужские благовония, не сладкие, как любил Надир, а горьковато-терпкие. Едва уловимые! Но испуганный зверь, проснувшийся в ней, обострившимся чутьем слышал их совершенно отчетливо.