Пальто все еще хранило тепло его тела. Рукава свисали ниже колен. Мужчина прочистил горло – нервная привычка, но это она узнает позже, в свете костра было незаметно, как покраснели его щеки. Поднялся ветер. Она закашлялась, глаза наполнились слезами.
«Говорят, дым всегда летит на самую красивую девушку», – сказал он. Снова прочистил горло и протянул носовой платок с вышитыми на нем буквами: «Р. Г.». Складки его были ровными, четкими, как будто его долго хранили сложенным и нетронутым. Не задумываясь, Коллин стерла с губ помаду и уставилась на красное пятно.
«Так-то лучше», – улыбнулся он. Левый уголок его рта приподнялся, словно подцепленный крючком. Позже он признался, что снова и снова повторял ее имя себе под нос, но каким-то образом забыл его за тот краткий миг, прошедший между тем, как она согласилась пожать его протянутую руку. «Ты – сестра Энид», – сказал он вместо этого. Его мозолистая ладонь была такой шершавой, что об нее, казалось, можно зажечь спичку.
Он подождал, пока она назовет свое имя, затем кивнул. «Холодные руки и горячее сердце, Коллин». Он был тих и спокоен. Ей было интересно, что он о ней думает.
Через несколько недель после этого Юджин пригласил его на ужин. Энид не сказала, что он придет – и вдруг он объявился в дверях кухни, в руках – картонная коробка с пирогом. «Из самых лучших, свежих лимонов», – сказал он.
«Не хотел приходить с пустыми руками».
«Коллин, ты помнишь Рича».
«Нужна помощь?» – спросил он, разглядывая картошку.
Энид подтолкнула ее локтем. «Пусть почистит картошку».
Он закатал рукава и вымыл руки, медленно и методично, словно хирург перед операцией. Он был высоким мужчиной, но это не было первое, что заметила в нем Коллин. Первое было то, как он просунул голову за дверь кухни, вопросительно глядя на Коллин, словно бы спрашивая разрешения.
«Милое место».
«Это был дом моей мамы».
Он кивнул, как будто все понял. На костяшках его пальцев виднелась свежая ссадина. «Лесоруб работает, одной ногой стоя в могиле», – говорил папа, когда мама уговаривала его устроиться лесорубом.
Рич молча почистил ножом картошку и отдал ей, чтобы она ее порезала. Вдруг он начал говорить:
«Национальный парк занял землю, на которой стоит мой дом, – сказал он. – Я могу жить в нем еще двадцать пять лет – или пока не умру. Я родился в этом доме. Как и мой отец. Его построил мой дедушка. Знаешь, как я об этом узнал? Мне прислали письмо. Штука в том, что до сегодняшнего дня я его не открывал. Оно просто лежало на столе. И вот я решил открыть его сегодня утром. Потому что я знал, что приду сюда вечером, и вместо того, чтобы переживать обо всем этом, я просто подумал о тебе».
Он протянул ей еще одну очищенную картофелину, скользкую и белую, и она выпрыгнула у Коллин из рук.
«Все готово?» – спросила Энид. Рич стоял над ведром, полным картофельных очистков.
«Чуть не отрезал себе палец, так я нервничал», – признался он позже.
«Да он вместе с кожурой пол-картофелины срезал, – говорила Коллин, когда они вместе рассказывали эту историю. – Я решила, что лучше выйти за него замуж, пока он не умер с голоду».
На протяжении всего ужина он вытирал усы, как будто боялся, что в них что-то застряло. Коллин так же смущалась, хотя ей казалось, что она скрывала это куда лучше. Марле купили новый карандаш, и она написала его полное имя с первой же попытки.
«Ричард Гундерсен, – прочитал он. – Ну разве ты не умница?»
Марла забралась к Коллин на колени, и она начала ее подбрасывать – по кочкам, по кочкам, по маленьким лесочкам – прикрывая ей уши, когда Юджин сквернословил.
«Не волнуйся так, – закатила глаза Энид. – Она слышит это все и дома».
«Первое слово, которое она сказала – это «сукин сын», так-то», – гордо объявил Юджин.
«Первым словом Марлы был «сахар». «Сукин сын» было первым словом Коллин», – поправила его Энид.
«У меня тоже», – быстро сказал Рич. Коллин показалось, что он просто пытается ее поддержать.
«Мама решила взять ее с собой в Реддинг, в кафе, – объяснила Энид. – Одела во все самое красивое. Подходит официантка. Спрашивает: она уже говорит? Нет, не говорит, отвечает мама. И тут она как выдаст».
Все рассмеялись, даже Коллин, хотя она была донельзя смущена рассказом об этом событии, которое она даже не помнила.
«Ну и где, по-твоему, я это подцепила?»
«Да от мамы! – пронзительно рассмеялась Энид. – Где же еще?»
Когда Энид смеялась, всем вокруг тоже становилось смешно. Такая уж она была заразительная.
Сидевший напротив Рич улыбнулся. Чуть раньше, когда он чистил картошку, по кухонному столу прополз паук. Он отложил нож, подхватил паука и вынес его наружу с такой осторожностью и заботой, какую Коллин никогда не видела ни у одного человека.
В конце вечера она наблюдала, как он присел на корточки во дворе, чтобы почесать за ушами старую мамину собаку, затем встал, достал из переднего кармана зубочистку. Коллин было интересно, правду ли он сказал сегодня – про дом и про письмо.
«Он мне нравится», – объявила Энид. Она откинулась на спинку стула, поставив его на две ножки, и скрестила руки на груди – словно ожидая, что Коллин кинется с ней спорить.
«Тс-с! – прошипела Коллин. – Он же еще не ушел».
«Тебе не кажется, что Коллин нужно сходить с ним на свидание?» – спросила Энид Юджина. Он откинулся на спинку стула. Лимонное безе, принесенное к ужину Ричем, липкое и сахарно-приторное, слегка его взбодрило, но эффект уже кончился.
«Какая разница, что я думаю», – ответил он.
Юджин пригласил его на ужин во второй раз, затем в третий. А потом однажды вечером Рич появился у ее дома сам. Потом она лежала, положив голову на его обнаженную грудь, а он рассказывал ей про все разы, когда замечал ее – давно, еще до той встречи у костра. Как она, будучи еще юной девушкой, проталкивалась сквозь толпу выпивох в «Единственной», пытаясь найти Лаверн, как она стояла в сторонке от всех, наблюдая за ярким фейерверком на Четвертое июля – все те моменты, когда она чувствовала себя такой одинокой. Она слушала вибрацию его голоса, биение его сердца, его дыхание, ровное, как прилив.
«Твоя кожа такая нежная», – восхитился он в ту первую ночь. Он заставил ее почувствовать себя особенной. Чудесной.
Она повернулась к Ричу, лежавшему в темноте на расстоянии вытянутой руки и сопящему во сне. Что бы он сказал ей сейчас?
5 ноября
В больнице пахло, как от сорванной с ранки корочки. Папа стучал себя по ноге. Через вращающуюся дверь вошла дама.
– Грэм?
Папа встал. Карпик последовал за дамой в комнату с креслом с откидывающейся спинкой. Она надела бумажную маску с нарисованным носом и усиками и стала похожа на гигантского кролика.
«Папа боится зубных врачей, – прошептала мама, когда они прощались. Он вдохнул ее цветочный запах. – Держи его за руку, ладно?»
Когда Карпик вернулся с новой зубной щеткой в пластиковой упаковке, папа снова встал, торопясь уйти.
– Ты голоден? – спросил папа.
Карпик покачал головой. Капли дождя забарабанили по ветровому стеклу. Он прополоскал рот водой из бумажного стаканчика, но все равно до сих пор чувствовал вишневый привкус. Запах зубного кабинета пропитал одежду. Папа возился с радиоприемником. Из обогревателя дул теплый воздух, пахло горячей пылью и старыми монетами. Радио начало шипеть, и папа его выключил. Заскрипели дворники. Карпик раздумывал над тем, что сказал Уайет.
– Дядя Юджин кого-нибудь убивал? – спросил Карпик. Уайет залез в пикап дяди Юджина и достал из бардачка металлический жетон с выгравированными на нем буквами. Они по очереди подержали его в руках. Уайет сказал, что он остался с войны и что дядя Юджин убил трех солдат в подземных туннелях.
– Может быть, – ответил папа. – Иногда на войне приходится убивать.
– А ты был на войне?
– Нет, никогда не был.
– Ты никогда никого не убивал?
– Нет, – покачал головой папа.
– А убил бы?
Папа вздохнул.
– Только если без этого никак. Чтобы защитить тебя и маму.
Карпик прислонился щекой к стеклу. Мимо проплывал лес. Папа остановил пикап у кладбища, достал из кармана несколько агатов. Карпик выбрал четыре.
– Возьми еще один, – напомнил папа. Карпик выбрал красный, отполированный и скользкий.
За ними лязгнули, закрываясь, ворота. Они навестили могилы родителей мамы, затем родителей папы. Карпик положил по одному камешку на каждую из могил. Он никогда не видел никого из своих бабушек и дедушек. Когда они подошли к маленькой детской могилке, последний агат уже успел вспотеть в его ладони. Папа опустил голову, читая молитву. Закончив, он кивнул Карпику, чтобы тот положил красный агат в маленькую кучку камней, украшающих могилу его младшей сестры.
Карпик почувствовал легкую зависть.
Оказавшись дома, Карпик промчался по коридору и с разбегу запрыгнул на кровать, приземлившись лицом прямо на мамин живот.
– Ой, – воскликнула она. – Дай-ка мне взглянуть на твои чистые зубки.
– А почему ты в постели? – удивился Карпик.
– Я неважно себя чувствовала, поэтому решила прилечь, – Мама достала грелку из-под одеяла. Она улыбнулась, но глаза ее были печальны. – А папа где? Ему вылечили зуб?
Карпик покачал головой.
– Нет? – Она застонала, сняла с себя Карпика. – Готов к ланчу?
– Ты в порядке? – забеспокоился папа.
– Нормально.
– Ты ведь не?..
– Конечно, нет, – отрезала мама, лицо у нее покраснело. – Как бы это вообще получилось? У меня просто болит живот.
Папа долго стоял у могилы младшей сестры Карпика – будто ждал, что она вот-вот прибежит к ним по тропинке.
Шаркая по ковру, Карпик прошел через коридор в гостиную и направился к лампе-кролику. Он протянул руку, чтобы дотронуться кончиком пальца до кроличьего носа, и затаил дыхание, надеясь, что в этот раз его волшебное прикосновение точно вернет бронзовое существо к жизни.