– Он был в соседней комнате камералки, рисовал, как всегда, – сказала Лебедева, опустив голову. – Наверное, слышал. В тот же вечер профессор погиб. И я подумала, что не стоит обнародовать его соображение. Пусть всё идет, как шло.
– Оно и пошло. Своим чередом. Художник, узнав, что профессор собирается рассказать о подделке, напоил его и столкнул с обрыва.
– Не может быть! – воскликнула Лебедева.
– Ваш голос звучит фальшиво. Скорее всего, вы догадывались об этом. Но и вам также грозила опасность. Именно художник Боревич подстроил в раскопе ловушку для вас.
– Он? Для меня?
– Разумеется. Речь шла об очень больших деньгах. Теперь надо было убрать и вас. Обоих, кто знал о подделке. Но Ольга спасла вас от гибели. А художник вскоре сам последовал за своей жертвой. Возможно, Ольга видела, как он столкнул профессора. Возможно, он сам рассказал ей всё. Позвал ее замуж, обещал богатство. Только он не знал, что девушка тайно любила этого человека. Того, которого он убил. Любила до безумия! Его она называет инициалом «К.» в своей переписке. Профессора Коровина. И она решила отомстить за эту смерть. Не обращаться в полицию, поскольку убийцу по нашим законам всего лишь посадят и всё. Смерть за смерть. Поехала в Симферополь, продала единственную ценную вещь, которой владела – жемчужное ожерелье. Купила яд.
– Где купила – в аптеке? – перебил следователя Рудольф.
– Да нет, – Пилипенко повернулся к Рудольфу. – Сейчас подобные вещи делаются посредством того же интернет-плацдарма. Кстати, этого народного умельца уже нашли и задержали, – он вновь обратился к аудитории. – Его хитроумным грибным ядом Ольга и отравила Боревича. Теперь Рудольфу все равно приходится грабить могилу. Только наоборот: прежде он хотел убрать оттуда подделки, но оставить настоящие вещи, теперь же, когда вся операция сорвалась, он хочет, по крайней мере, взять оттуда предметы, принадлежащие ему – артефакты, которые стоят немалых денег.
– Я только забрал свое личное имущество, – с тихой убедительностью в голосе заметил Рудольф.
– Которым владел незаконно. Но мы сейчас о другом. Лебедева поняла, что это сделали вы. Зайдя в камералку, она обнаружила мертвую девушку. Ей пришла в голову мысль превратить самоубийство в убийство. Чтобы обвинить в нем человека, которого она люто ненавидит – именно вас. Она подтянула веревку и сожгла предсмертную записку девушки.
– И вы можете это доказать? – спросила Лебедева.
– Увы, лишь косвенно. Очень надеюсь на ваше признание.
– Надеетесь? Что ж. Вот вам признание. Я действительно сделала это. Я хотела чтобы этот черный Рудольф исчез из моей жизни надолго, навсегда! – она протянула в его сторону дрожащий палец. – Я поняла, что артефакты украл он. Я видела его в ту ночь! Тут я наткнулась на мертвую девушку. То, что Рудольфа заподозрят в краже, было ясно как день. Девушку все равно не вернуть. Вот я и решила свалить эту смерть на Рудольфа, которого всю жизнь ненавидела! Этот подонок портит мне карьеру уже десять лет! Всегда переходит дорогу! Он распотрошил десятки точек в Крыму, замечательных мест, на раскопках которых можно было написать не одну диссертацию.
Жаров подумал, что сейчас все присутствующие, молча разглядывающие эту красивую женщину, мысленно видят то же самое, что и он: как она проделывает все эти отвратительные трюки с трупом…
– Может быть, теперь, когда я во всем призналась, вы освободите меня от подозрений? Ведь выяснилось, что я не убивала Ольгу, – закончила она свою речь.
– О да! – воскликнул следователь. – Вы не убивали Ольгу. Никто вас больше не подозревает в этом.
– Так, может быть, теперь я могу просто встать и уйти?
– Нет, не можете, – мягко возразил Пилипенко и добавил, значительно тверже: – То есть – не можешь.
– Опять на ТЫ? Я же теперь вне подозрений.
– Не совсем. Ты не убивала Ольгу, радость моя. Поэтому столь легко и призналась в фальсификации ее смерти. Но ты убила Вышинскую.
Лебедева нервически расхохоталась:
– Зачем мне убивать Вышинскую? Мы же выяснили, что ей нечем было меня шантажировать.
– Но тем не менее, она тебя шантажировала, – спокойно сказал Пилипенко. – Сначала тем, что ты закопала Овидия. Но в ту ночь к ней в руки попал более серьезный материал. И тогда предмет шантажа был исправлен. Она угрожала разоблачить тебя как убийцу Ольги, твоей лаборантки. Зная, что Жаров – мой друг, она решила навести нас на ложный след, загнать тебя в угол.
– Но каким образом, при помощи этого злосчастного кувшинчика? – спросил Жаров.
– Да элементарно! Она определила подлинный кувшинчик как подделку, чтобы мы заинтересовались тем, что происходит на раскопках вообще, – он опять повернулся к Лебедевой. – Чтобы у нас теперь появился мотив подозревать тебя в этом убийстве.
– Позвольте! Но вы только что доказали, что Ольга покончила с собой, а я призналась, что всего лишь сожгла ее записку и поддернула веревку! Давайте и остановимся на этой версии.
– Кто ж спорит? Давайте. Так оно и было.
– Вот. За это, я думаю, можно понести какое-то наказание. Ну, условное там… Или штраф, а?
– Десять лет строгого режима за убийство!
– Сколько можно повторять: я не убивала девушку!
– Но ты убила женщину. Ведь Вышинская не знала о том, до чего мы все сейчас докопались. Вышинская пришла к тебе поздно вечером, чтобы поговорить о ваших с нею общих грустных делах. Не найдя тебя в бытовке, она заглянула в камералку. И она увидела, как ты работаешь над телом. Ей было невдомек, что оно уже два часа как мертвое. Она знала, что могила поддельная. Она думала, что ты убила Ольгу, боясь разоблачения с ее стороны. Стоило Вышинской дать показания, как дело приобрело бы серьезный, очень серьезный для тебя оборот. Ты сделала убийство из самоубийства, желая обвинить в этом черного археолога, но, по показаниям Вышинской, в убийстве могли обвинить тебя же! За это Вышинская и поплатилась жизнью. Ты застрелила ее из подводного ружья, словно рыбу какую-то.
– Чушь! Я не умею плавать!
– А это что?
Пилипенко показал, проведя кругом на вытянутой руке фото, на котором была изображена Лебедева в купальнике и с кубком в руках.
– Ты же спортсменка, – прокомментировал он, – у тебя разряд по дайвингу. И большой мастер подводной охоты.
– Как – подводной охоты? – удивился Жаров.
– Да очень просто! – Пилипенко обратился к Минину: – Покажите нам, господин эксперт, соответствующие документы.
Минин достал из своей папки листы. Сказал:
– Это посланные нам имейлом красочные дипломы и грамоты.
– А вот кубок твой они, понятно, прислать не смогли, – добавил следователь.
– Но ведь аквалангистом был художник! – воскликнул Жаров. – И снаряжение принадлежало ему.
– Точно, – сказал Пилипенко. – Призрак-убийца. Он не умер, отравленный грибным ядом, он превратился в зомби. Надел свой акваланг, вооружился подводным ружьем и застрелил Вышинскую. Нет. Это сделала ты, – он бесцеремонно ткнул пальцем в сторону Лебедевой.
Та опустила голову. Помолчав, сказала:
– Да, я это сделала. Я совсем запуталась. Это все было, словно какой-то кошмарный сон. Мне ведь много не дадут, правда?
– Это решит суд, – строго сказал Пилипенко. – Если манипуляции с веревкой примут как отягчающие обстоятельства, бесчеловечные действия над трупом, хоть и другим… Ну и, по разным смягчающим скостят. Я не судья. Не судите и судимы не будете.
Клюев арестовал Лебедеву, и больше она не произнесла ни слова. Пилипенко и Жаров остались в павильоне вдвоем. Жаров с грустью смотрел, как фигуранты идут по павильону, теряясь в солнечных лучах на выходе.
– Вот и конец истории, – сказал Пилипенко. – Теперь я с уверенностью могу сказать, что проклятье древней гробницы действительно существовало.
– Что я слышу? Мой друг-материалист, наконец, поверил в такое!
– Тут и верить нечего. Есть то, что есть.
– Но ведь и гробница-то даже не древней оказалась!
– И что? Проклятье гробницы. Просто гробницы – не древней. Суть «проклятья» – заключим это слово в кавычки – в том, что все четыре смерти были связаны именно с ней, с этой небольшой и не очень глубокой ямой. – Он указал ладонью на раскоп. – Вероятно, как и в случае с Тутанхамоном. Все те люди, умершие от разных причин, могли умереть иначе – не случись в их жизни открытия века. Именно Тутанхамон свел их вместе и причудливым образом изменил их судьбы.
– Одно мне кажется в этой истории несовершенным, – сказа Жаров. – Ведь на плитках мастер под руководством Рудольфа выгравировал настоящие стихи Овидия, известные всему миру. Про резвого шалуна. Хотя под могучим оружием сам Овидий не подразумевал какой-то там бронзовый кинжал.
– А что?
Жаров смотрит на друга с удивлением. Сказал:
– Это между прочим, эротические стихи. Были когда-то даже запрещены. Да и сослали его на относительно далекий север как раз за все эти штучки.
– Да уж. Где нам дуракам чай пить. Мы ж не кончали литературных институтов имени Горького.
Жаров задрал нос, изображая загордившегося ребенка.
– Но ты, вроде, о другом начал, – сказал Пилипенко. – Почему несовершенна эта история?
– Потому что я бы на месте нашего умельца под руководством Рудольфа поступил иначе. Сам бы сочинил какие-нибудь стихи Овидия, – торжественно проговорил Жаров.
Пилипенко посмотрел на него исподлобья.
– Плачет, – сказал он. – Ой, плачет по тебе симферопольская психушка.