Хогг, кулаки которого так и мечтали чуть отрихтовать одну наглую художественную рожу, буквально слетел с лестницы, замирая при виде нериссы Орвуд. Она стояла у кромки воды, обняв себя за плечи, а океан был еще опасен после шторма. Она что-то прокричала в небеса. Кажется, «за что⁈», и упала на колени, стуча ладонями по мокрым камням. Бурные волны тут же замочили её платье. Сердце Хогга зашлось в страхе. Он, на ходу скидывая мундир, рванул к нериссе, поднимая и таща прочь из воды — одна из волн накатила, чуть не сбивая с ног. Брюки промокли до колен. Этому Мане-Моне-Муне не жить! Пусть Грегори сядет в тюрьму, но довести нериссу до такого — он не заслужил жизни!
Она дернулась:
— Что вы себе позволяете! Отпустите меня сейчас же!
— Вот уж нет!
Анна топнула ногой:
— Я хочу побыть одна!
— Океан опасен, — возразил Хогг.
И океан показал свою силу — набежала огромная волна, из тех, которые называют девятым валом, и, сбив их с ног, потащила Хогга и нериссу в океан.
Их мотало в воде, то утягивая на дно, то снова выкидывая к свободе и такому желанному глотку воздуха. Только Хогг был упрям и, как верно говорил о нем суперинт, своеволен. Пара ударов о валуны на пляже, и Грегори вцепился в склизкий от водорослей камень, чувствуя, как соскальзывают его пальцы, а волна уверенно тянет их с Анной обратно в океан. Он выпустил эфир, и водоросли осыпались прахом, позволяя мертвой хваткой вцепиться в камень. А потом он подтягивал, подтягивал и подтягивал себя и Анну дальше на берег, пока волны то тянули их назад, то подталкивали к берегу, с силой царапая о прибрежные камни.
Он все же смог. Он все же вытянул её и, прижимая к себе кашляющую, задыхающуюся девушку, он шептал, что не даст её в обиду, что найдет этого Мане-Моне-Муне…
— Минье, — еле прошептала она голубыми от холода губами. — Только при чем тут он… Вы же… Вы же… Вы же ничего не понимаете…
Он хотел возразить, но вместо этого зашелся в кашле. Впрочем, Анну и того хуже — её вырвало водой. Старательно отворачиваясь от него, она снова прошептала:
— Отпустите меня… Вы же не понимаете… Я просто хочу побыть одна. Мне не с кем даже поговорить кроме океана. Кому я говорю, вы всем равно не поймете.
— О да, я ничего не понимаю… — он рассмеялся в её мокрые, облепившие лицо Анны волосы. Он как раз понимал, как страшно быть одному, как тяжело, когда не с кем разделить тяжелую ношу. Он аккуратно собрал волосы Анны в пучок, чтобы не мешали и замер. Она смотрела на него, как кролик на удава, и ждала приговора из его уст. Он еле выдавил помертвелыми губами — совсем не то, что она ждала: — надо жить, надо стараться находить силы и жить наперекор всему.
На шее слева у Анны была глубокая, до боли знакомая язва. Еще утром он её разглядывал в зеркале.
Хрень. Вот это точно хрень.
Так и знал, что они ни хрена не поняли в происходящем. И вообще не там искали. Точнее не ту.
Хрееееень!
Анна дернулась в сторону, но он не отпустил. Прижал к себе, терпя удары кулачками и выслушивая всхлипы и сдавленные слова — успокоилась Анна не сразу:
— Ради богов отпустите меня… Я просто хотела побыть одна… Не смотрите на меня… Это же… Это же… Я заболела совсем ребенком. Я тогда не знала, что это за болезнь. Я не знала, что расту испорченным ребенком. Что я, должно быть, проклятая и отвратительная. Гувернантка говорила, что у меня нежная кожа, вот сыпь то и дело появляется. Мне запрещали сладкое и прогулки на солнце, мне запрещали апельсины и лимоны, меня заставляли пить всякую гадость. А потом появилась первая язва. Я про неё промолчала. Не смогла сказать. Она сперва болела, а потом боль прошла, и я решила, что это неважно. Особенно после того, как такая же язва оказалась и у Полли. Мы решили, что это взросление. Как… Как… Как… Неважно. А Бель, она самая младшая, она пожаловалась маме. И… Чем нас только не лечили. Я потом даже думала, что лучше бы промолчала и умерла сама, тихо и спокойно. Последнее, что помнила из болезни — я лежала и хотела пить, а как называется то, что пьют, я не помнила, как не помнила многие слова… Я их забыла, забыла их смысл. — Анна затихла и уже не дрожала, медленно согреваясь в его руках. Зато дрожал Грегори — Натали не сошла с ума, ей просто передали болезнь с очагами вернийки в мозгах. Потому она и не могла ничего рассказать о случившемся. Они все с суперинтом и инспектором Хейг поняли не так. Ведьма знала, что Натали не сможет ничего рассказать, потому и сохранила ей жизнь.
— Я лежала и не понимала, что за лица меня окружают, и зачем надо что-то делать. Было страшно и в тоже время хорошо. Говорят, я была без сознания несколько дней — лихорадила, а потом пришла в себя и… Болезнь ушла. Мне было одиннадцать, я пропустила Явление и Новый год, но я пошла на поправку. Сейчас я не ребенок, и я знаю, что это за болезнь. Минье рассказывал о… О… О вернийке. И не кривитесь, он хороший, он пальцем меня не тронул. Он хороший, во всяком случае он честный, в отличие от родителей. — Она опять разрыдалась. И Грегори пришлось гладить её по спине, по хрупким, выступающим через кружевное платье позвонкам, по лопаткам, выпирающим как маленькие крылья ангела. Анна, оказывается, не носит корсет, и это было… Хрень! Это было странно и так вызывающе. И волнующе. Он всегда знал, что у него мозги набекрень.
И надо было что-то сказать, но он не знал, что. Даже шумящий океан не мог подсказать, как её утешить. И чайки улетели прочь, предпочитая не давать советов. Он сам же никогда не умел мыслить здраво. Умел бы — не встрял бы так с ведьмой, и с лерой Элизабет, и нериссой Анной…
Кто он. И кто она.
Что ждет его. И что ждет её.
У него непонятная служба секретарем, а потом пенсия, бутылка, одиночество. Кому он нужен, вечно пропадающий на службе с мизерным жалованием. И труп его потом найдут только потому, что завоняется все. Он видел, как заканчивали многие пилотки. Если не приканчивали вернувшиеся с каторги, то это делала бутылка виски или джина.
У нее блестящее будущее, даже если этот честный Минье взбрыкнет со своими картинками. У неё дебют, балы, яркое общество, завтраки в кровати, пикники, университет или колледж для умниц и красавиц, потом семья, дети, благородная старость и смерть в окружении внуков.
Он сглотнул, накинул на неё свой мундир, спрятавший её и его тайну, взял её за ладонь, помогая подняться, переплел пальцы, как когда-то делал с Натали. И знакомая утешалка сама вырвалась из него:
— За тридевять земель есть высокий утес,
И хранит тот утес колченогий пес.
Одна его нога — это боль твоя,
А другая нога — это язва твоя.
Третья нога — это жар твой,
А четвертая — это крик твой.
Он пройдет сто дорог, изотрет сто сапог,
И когда последний спадет, то болезнь уйдет…
Он передал её с рук на руки Кречински. Того за глаза называли Кретински. Он ничего не поймет и не заметит.
Надо успеть до того, как неведомый колдун приедет из Вернии и убьет эту ни в чем невиноватую девушку. Надо успеть исчезнуть до того, как колдун вернет ей болезнь.
Без него она будет жить долго и счастливо, а он и так смирился с судьбой. Успеть бы вернуться к океану.
Глава 28Наивность по-хогговски
— … значит, ты решил сам учиться плохому? — не сдержал смешок уставший, заросший щетиной Брендон — он примчался на пароцикле из Вернии всего пару минут назад. Пропыленный, мрачный, пропахший керосином и машинным маслом. В кожаном пароциклетном костюме и гогглах. Он стоял перед таблицей в холле и пытался хоть что-то понять. Грег потер переносицу:
— Мне идея с переносом язвы показалась толковой.
— … и запрещенной, — фыркнул Брендон, принимая из рук Брока запотевшую бутылку с колой: — спасибо. Умираю от жажды.
Он принялся жадно пить. Острый, выступающий кадык ходил туда-сюда на худой шее, и Грег, уже машинально выискивающий язву — привык за день! — отвел глаза в сторону от полыхавших алым рун. Брендон сердился. Откровенно сердился.
Уличная дверь открылась, и констебль из речных, кажется, Кречински, галантно пропустил в холл мокрую, как мышь, девицу лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Ростом с него самого, а значит — высокая, как искомая ведьма, красивая, белокурая, со смутно знакомыми чертами лица. Без шляпки, в почти просвечивающем платье из муслина, чью ненужную откровенность прикрывал наброшенный на плечи мундир Хогга. И с узнаваемой язвой на шее. Эфирного сияния нет — печать на месте. Браслетов на руках тоже нет, как и механитов. Шервуды? Ортоны? Эллисы? Кто⁈
Грег рыкнул себе под нос:
— Хрррррень… — Нериссе было лет шестнадцать, а значит, они крупно сели в лужу. Вариант с заболевшими детьми они даже не рассматривали, а ведь это очевиднее всего! Кому еще говорят заговоры при ранах и болезнях⁈
Констебль принял на свой счет и смешался, правда, дернувшуюся к двери девицу удержал, хватив под локоть:
— Дык… Тут… Хогг просил проводить. Правда, он просил домой проводить нериссу Орвуд, но, кажись, того, серж ошибся. Ну вот, я пошел, значится…
Серж точно крупно ошибся! И вот что значит этот очередной взбрык Грегори⁈
— Где сам Хогг? — рванул к Кречински Грег.
— Так это… — Кречински почесал за ухом, словно это ему могло помочь вспомнить. — Ушел на перекрестке Морского и Ирисовой к океану.
Ругательства у Грега все же иссякли. Мокрая, несчастная нерисса с язвой и Хогг, ушедший к океану! А Одли говорил, что Хогг — умный среди красивых! Ни хрена подобного! Он развернулся к Броку, уже включившему режим дранокоборца и тащившему плед мокрой и несчастной нериссе:
— Я за Хоггом — лично прибью!
Нерисса прикусила губу, и слезинка против её воли все же скользнула по щеке. Грег буркнул:
— Брок, ты к судье за ордером. Дом Орвудов окружить, антимагический полог возвести и никого оттуда не выпускать!
Нерисса заплакала еще горше. Мокрый платок из кармана платья мало чем мог помочь в борьбе со слезами. Ей сразу протянули два — один подал Кречински, второй Брок. Она выбрала чистый броковский. Керы не котируются в глазах нерисс, даже если это красивые керы, как Кречински.