Но знаешь, Уильям Джеймс Генри, твоя радость будет скоротечной. Тебя скоро лишат этого праздника глаз и ушей.
Золотистый свет умрет, и падение во тьму будет быстрым и необратимым.
Сидящий рядом со мной монстролог ни на йоту не разделял моей радости; он был поглощен письмом, которое ему вручил богемец. Он прочел его несколько раз и потом с печальным вздохом передал мне. В нем было написано:
Мой дорогой Уортроп!
Старый друг, я начинаю с извинений — простите меня! Я должен был сам встретить ваш поезд, но у меня масса неотложных дел, и я не смог вырваться. Герр Скала — отличный человек, и вы можете, вслед за мной, довериться ему в каждой мелочи. Если он не оправдает ожиданий, скажите мне, и я им займусь!
Не могу выразить словами, как я жажду снова вас увидеть, потому что мы слишком давно не виделись, старый друг, и столько всего произошло — и ещё произойдет в ближайшие дни, — но этого не напишешь, нам многое нужно обсудить.
Я сожалею, что не смогу должным образом приветствовать вас сегодня на званом вечере — я занят неотложными делами, но чтобы компенсировать моё недостойное отсутствие, я умоляю поужинать со мной завтра. Герр Скала встретит вас в вашей гостинице в семь с четвертью.
Остаюсь вашим покорным слугой
— Подозреваю, мой старый хозяин не жаждал бы так встретиться со мной, если бы знал наши планы, Уилл Генри! — проворчал он.
Он едва успел выговорить эти слова, как наша карета резко остановилась — так резко, что у меня дернулась голова и слетела кепка. Я нагнулся ее поднять, а доктор тем временем выпрыгнул на тротуар и пошел не оглядываясь, и его темное пальто развевалось в танце под легким ветром.
Я выскочил из экипажа, и на выходе, как и раньше на входе, был остановлен огромным узкоглазым слугой фон Хельрунга. Сначала он ничего не говорил, просто смотрел, но это был взгляд, который любопытным образом не выказывал никакого интереса. Он просто уставился на меня черными глазами, как человек мог бы смотреть на попавшееся по дороге насекомое. Он мне улыбнулся, обнаружив отсутствие нескольких зубов.
— Спите довольно прекрасно этой ночью, мистер Уилл Генри, — сказал он с неким ударением на слова этой ночью, как будто намекая, что потом отдых уже не будет таким «прекрасным».
Я кивнул и пробормотал что-то в благодарность. И в буквальном смысле побежал к доктору.
В лобби нас встречали, как мне показалось, все служащие гостиницы «Плаза», от управляющего до коридорных. Их было больше десяти человек, и они обхаживали Уортропа, как какого-нибудь богатенького сынка-транжиру. Их взволновала вовсе не его щедрость — доктор не раз здесь останавливался, и его скупость была хорошо известна, — а его репутация как одного из выдающихся натурфилософов своего времени. Короче говоря, к моему немалому удивлению, доктор был вроде как знаменитостью — и это казалось, мягко говоря, парадоксальным, учитывая экстравагантную сферу его научных интересов.
Доктора все это подобострастие только раздражало — еще одно свидетельство душевной тревоги перед предстоящей битвой с фон Хельрунгом. При нормальных обстоятельствах он бы долго и с удовольствием купался в лучах этого восхищения.
Так что он прервал льстивые приветствия и сухо проинформировал управляющего, что он устал и хочет, чтобы его отвели в номер.
Последовали многочисленные: «Да, доктор Уортроп» и «Сюда, доктор Уортроп!». И вот я уже еду в первом в своей жизни лифте, которым управляет мальчик не намного старше меня в ярко-красной куртке и форменной шапочке.
Нас поместили в просторные апартаменты на восьмом этаже с чудесным видом на Централ Парк и Пятую авеню, шикарно, даже вычурно обставленные в викторианском стиле. Я переступил порог и подумал, как все же это странно: проснуться в старом пыльном мрачноватом доме на Харрингтон Лейн и всего через несколько часов оказаться в этой раззолоченной роскоши! Я чуть не бегом бросился к окну и раздвинул тяжелые шторы из камки, чтобы оглядеться с этой головокружительной высоты. Опускающееся на запад солнце освещало пруд в зеленой оправе парка, и по золотистой ряби воды плавали казавшиеся с высоты игрушечными лодки. Вдоль западной Пятьдесят девятой улицы прогуливались парочки — женщины под яркими зонтиками, их спутники с тросточками. «О, — подумал я, — может ли быть что-то более восхитительное? Почему мы не можем жить здесь, в этом городе чудес?»
— Уилл Генри, — позвал доктор. Я обернулся и увидел, что он стоит без рубашки, с бордовым галстуком в руке. — Где мой галстук?
— Вы его… Он у вас в руке, сэр.
— Не этот галстук. Мой черный галстук. Перед отъездом я специально осведомился, упаковал ли ты его. Я совершенно точно помню.
— Я его упаковал, сэр.
— В наших вещах его нет.
— Должен быть, сэр.
Я сразу же его нашел, и доктор выхватил его у меня из рук, как будто я достал его из заднего кармана.
— Почему ты никак не меняешься, Уилл Генри? — ворчливо спросил он. — Ты ведь знаешь, что у нас осталось меньше часа.
— Извините, сэр. Я не знал, сэр. Меньше часа до чего?
— И ради всего святого, расчеши свои космы. — С черными кругами вокруг глаз, с шевелюрой, которую доктор непрестанно теребил и в итоге взбил штормовыми волнами, он добавил: — Ты выглядишь ужасно.
Перед каждым конгрессом устраивался прием в главном зале ресторана Шарля Дельмонико на Четырнадцатой улице. Присутствие не было обязательным, но эти приемы мало кто пропускал. Еда и выпивка были в изобилии, и редкий монстролог мог устоять перед искушением бесплатного угощения. Всегда нанимался оркестр, исполнявший последние популярные песни («Над волнами» или «Где ты достала эту шляпку?»), и это было единственное мероприятие — из всех формальных и неформальных, — на которое допускались женщины. (Первой женщиной, принятой в Общество, была Мэри Уитон Калкинс, и это случилось только в 1907 году.) С женами пришли меньше половины мужчин, потому что большинство монстрологов были, как и мой хозяин, убежденными холостяками. Не то чтобы их отличало равнодушие к прекрасному полу или они были женоненавистниками — скорее, дело в том, что монстрология привлекала мужчин, по натуре одиночек, авантюристов, для которых ужасна была сама мысль о домашнем очаге и о бесконечных требованиях строить семейное счастье. Большинство, как Пеллинор Уортроп, давно влюбились в чаровницу, чье лицо им никогда не суждено было ясно разглядеть.
Как только мы сняли шляпы и пальто, из толкущейся толпы материализовался маленький мужчина. На нем был черный фрак, черный же жилет, черные брюки, белая сорочка с высоким жестким воротничком и специальные лакированные туфли, которые добавляли примерно дюйм к его крохотному росту. Его усы были навощены, их острые кончики подкручены вверх.
Он приветствовал монстролога в типичной континентальной манере — faisant la bise, поцелуями в обе щеки и сказал:
— Пеллинор, mon cher ami? Вы неважно выглядите.
Взгляд его бегающих темных глаз упал на меня.
— Дэмиен, это мой помощник Уилл Генри, — сказал доктор, игнорируя наблюдение коллеги. — Уилл Генри, доктор Дэмиен Граво.
— Очень приятно, — сказал Граво. Он пожал, мою руку. — Comment vas-tu?
— Сэр?
— Он говорит: «Как поживаете?» — объяснил доктор.
Граво добавил:
— А вы отвечаете: «Ça va bien’» — «У меня все хорошо». Или «Pas mal!» — «Неплохо». Или чтобы показать, какой вы воспитанный мальчик: «Bien, et vous?»
Я попытался сформулировать последнюю фразу, и то ли неуклюжесть попытки, то ли ее бесплодность его позабавили, потому что он усмехнулся и ободрительно и немножко покровительственно похлопал меня по плечу.
— Pas de quoi, мсье Генри. La chose est sans remède. В конце концов, вы ведь американец.
Он снова обернулся к Уортропу.
— Вы слышали последние новости? — Он криво улыбнулся. — О, это ужасно, mon ami. Скандально!
— Если есть скандал, то я уверен, что вы в нем участвуете, Граво, — ответил доктор.
— Из достоверных источников мне стало известно, что наш досточтимый президент собирается в конце конгресса всех нас шокировать.
— В самом деле? — Уортроп поднял бровь, притворяясь удивленным. — Каким образом?
— Он собирается ввести в наш лексикон мифологическое!
Граво самодовольно улыбнулся, явно рассчитывая, что «новости» приведут Уортропа в смятение.
— Ну что ж, — сказал мой хозяин после увесистой паузы. — Значит, нам придется в связи с этим что-то предпринять, не так ли? Извините меня, Дэмиен, но я сегодня целый день ничего не ел.
Мы наполнили свои тарелки с большого буфетного стола, изнывающего под тяжестью еды. Я никогда раньше не видел, чтобы в одном месте было столько всего: копченый лосось и сырые устрицы, гумбо из курятины и пюре из сладкого горошка, крабы с мягкими панцирями и луфарь на гриле, фаршированная баранья лопатка и тушеная говядина с лапшой, жареные перепела и чирки под испанским соусом, грибы на гренках и голуби с горохом, фаршированные баклажаны, тушеные томаты, жаренные в масле пироги с пастернаком, печеная со сметаной картошка… Я смотрел на доктора, который откинул голову, высасывая устрицу, и пытался догадаться: вспоминает ли он, как я, кору гикори, горькую волчью лапу и едкий вкус зубятки. Можно было бы подумать, что моя недавняя близость с голодной смертью заставит меня тем больше оценить этот рог изобилия, но эффект оказался обратным. Это роскошество меня ужаснуло и оскорбило. Я оглядывал богатое убранство зала — громадную хрустальную люстру из Англии, шикарные бархатные портьеры из Италии, бесценные статуи из Франции, — смотрел на женщин, блистающих в своих лучших драгоценностях, со шлейфами импортных платьев, метущими по паркету, когда они танцевали с хорошо одетыми мужчинами; видел официантов в смокингах, скользящих через все это великолепие с ломящимися высоко поднятыми подносами, — и у меня тянуло под ложечкой. На дереве, высоко вознесшем ветви в непроходимых дебрях, мужчина сам себя распял и его внутренности обледенели — его пустые глазницы видели больше, чем видел я, а я видел больше, чем эти невежественные тупицы, которые пили, танцевали и пьяно болтали о последних скандалах. Я не мог выразить это словами — я ведь был почти ребенком. Но вот что я чувствовал: замороженные кишки Джонатана Хока были ближе к подлинной реальности, чем этот красивый спектакль.