Чанлер лежал на кровати под тяжелым стеганым одеялом, глаза были закрыты подрагивающими веками, ресницы трепетали с частотой крылышек колибри. Распухшие кроваво-красные губы были приоткрыты, и я из другого конца комнаты слышал его глубокое хриплое дыхание.
— Почему вы его сюда привезли? — тихо спросил доктор.
— Мы думали, что так будет лучше всего, — ответил фон Хельрунг.
— Мы?
— Семья и я.
— А что думал его врач?
— Я его врач.
— С каких это пор вы стали доктором медицины, фон Хельрунг?
— В том смысле, что он вверен мне, Пеллинор.
— И Мюриэл с этим согласилась?
Старый австриец кивнул и мрачно добавил:
— Она больше ничего не может для него сделать.
— Между прочим, я вас слышу.
Предмет их дискуссии не шевельнул и мускулом, но его глаза теперь были открыты, такие же кроваво-красные, как его губы, и блестевшие от переполняющих их слез.
— Это ты, Пеллинор? — спросил он, облизнув языком гноящуюся нижнюю губу.
— Это я, — сказал мой хозяин, подходя к кровати.
— И кто там с тобой? Это не малыш Филли?
— Уилл. Уилл Генри, — поправил его доктор, показав мне, чтобы я подошел поближе.
— Маленький жучок, — сказал Чанлер, стрельнув в меня своими горящими глазами. — Мои поздравления, Уилли Билли, он тебя поймал, но еще не убил. Ты разве не знаешь, что это запланировано? Как было и с твоим отцом, так будет и с тобой — ты умрешь у него на глазах. А потом он подарит твои останки Обществу, и они будут выставлены на обозрение в Контейнере Чудовищ, куда он складывает всех пойманных им тварей. — Он закашлялся. — И всем вам, тварям, там место.
— Ты меня разочаровываешь, Джон, — сказал Уортроп, игнорируя эту бредовую тираду. — Я рассчитывал, что ты уже будешь на ногах. Ты вчера пропустил прекрасную драку.
— Кто сорвал банк?
— Граво.
— Этот чокнутый лягушатник. Только не говори мне, что он и принимал ставки.
— Тогда не скажу.
— Помнишь, как один раз он спрятался за оркестром и его облевал трубач?
— И из-за этого его самого тоже вырвало.
— И он уделал свою даму, эту танцовщицу…
— Балерину, — сказал Уортроп.
— Да, верно. С тощими ногами.
— Ты называл ее «цаплей».
— Нет, это ты называл.
— Нет. Я называл ее Катариной.
— Почему ты ее так называл?
— Ее так звали.
С некоторым усилием Чанлер сумел рассмеяться.
— Чертов буквоед! «Цапля» лучше.
Доктор рассеянно кивнул.
— Я был просто уверен, что ты придешь на прием, Джон. Но кажется, тебе стало хуже…
— Я не могу прийти в себя, Пеллинор, — признал его друг. — Одно время я чувствовал себя лучше, но потом снова упал, как Сизиф с камнем.
— Но как ты рассчитываешь поправиться, если отказываешься есть?
По лицу Чанлера пробежала злость.
— Кто тебе такое сказал?
Уортроп взглянул на фон Хельрунга, который с большой озабоченностью всматривался в своего пациента.
— Почему ты не можешь есть, Джон? — настаивал, доктор.
— Я бы ел. Я достаточно голоден, я так голоден, что едва могу это выносить. Но они мне ничего не дают!
— Ну, Джон, — упрекнул его фон Хельрунг. — Ты ведь знаешь, что это неправда.
— Я говорю вам правду! — закричал Чанлер. — Говорите мне правду и вы!
Он закрыл глаза и застонал от бессилия. Потом с огромным усилием, мучительно отбирая слова из мешанины своих мыслей, выговорил:
— Не… говорите… мне… что… правда.
— Все, что ты захочешь, — все. Только назови, и я обещаю, что в течение часа ты это получишь, — сказал Уортроп.
Чанлер весь дрожал. Из уголков его глаз текла жидкость. Доктор потянулся вытереть ему слезы, но его друг резко дернулся под одеялом.
— Нет!.. Не… прикасайся ко мне… Пеллинор.
— Назови, Джон, — настаивал доктор.
Голова Чанлера раскачивалась из стороны в сторону. Из глаз по-прежнему лились слезы, наволочка вся была в мокрых пятнах.
— Я не могу.
Монстролог и фон Хельрунг отошли к камину, чтобы Чанлер их не услышал.
— Это бессовестно, — сказал Уортроп фон Хельрунгу. — Ему нужен врач. Единственный вопрос: вы его вызовете или я?
— Я это слышал! — отозвался Чанлер.
— Его состояние вне компетенции… — начал фон Хельрунг, но его бывший ученик был непреклонен.
— Его надо немедленно отправить в Бельвю[11] и не тратить зря время здесь, с этим бабуином в бушлате.
— Дерьмо!
Оба мужчины повернули головы на это ругательство.
— Хуже, чем голод, Пеллинор! — крикнул Джон Чанлер. — Это дерьмо! Каждый час целые ведра дерьма!
Уортроп посмотрел на фон Хельрунга.
— У него недержание, — извиняющимся тоном объяснил австриец.
— Значит, еще и дизентерия. И вы все еще думаете, что ему не нужен доктор? Через неделю она его убьет.
— Ты знаешь, каково это, Пеллинор? — крикнул Чанлер. — Валяться в собственном дерьме?
— Мы сразу же меняем простыни, — возразил фон Хельрунг. — И ты можешь воспользоваться горшком, Джон. Он стоит рядом с тобой. — Он обернулся к Уортропу и умоляюще сказал: — Я делаю все, чтобы ему было как можно удобнее. Поймите, mein Freund, есть вещи, которые…
Доктор отмахнулся от него и вернулся к кровати.
— Не та метафора, — с трудом выговорил Чанлер. — Не тот ад. Не Сизиф. Не греческое. Христианское. Дантовы реки дерьма. Вот что это.
— Я забираю тебя в больницу, Джон, — сказал ему Уортроп.
— Если попробуешь, то я тебя обделаю.
— Конечно. Но я все равно тебя забираю.
— Все ли это… все это… Пелл, но мы забудем.
— Я не понимаю, Джон. Что мы забудем?
Чанлер понизил голос и с большой торжественностью, словно изрекая глубокую истину, произнес:
— Дерьмо. — Он хихикнул. — Все — дерьмо. Я — дерьмо. Ты — дерьмо. — Его взгляд упал на обезьянью физиономию Августина Скалы. — Он — определенно дерьмо… Жизнь — дерьмо. Любовь… любовь — дерьмо.
Уортроп начал было говорить, но фон Хельрунг его оборвал:
— Не надо, Пеллинор. Это говорит не Джон. Это чудовище.
— Ты мне не веришь, — сказал Чанлер. — Просто ты в нем еще не купался, вот и все. Когда оно начинает пачкать твой девственно чистый зад, ты прыгаешь в реку, верно?
Он закашлялся, во рту скопилась густая зеленая желчь и запузырилась на его губах. Кадык дернулся, и он ее проглотил.
— Ты мне отвратителен, — сказал Чанлер. — Все в тебе омерзительно, тошнотворно, ты, гадкий лицемерный сморчок.
Доктор ничего не сказал. Если он и вспомнил, что когда-то сам говорил эти слова, то не подал вида. Но я вспомнил.
— «Пеллинор, Пеллинор, быть совершенством такая скука!» Эту фразу ты помнишь? — спросил Чанлер.
— Да, — ответил доктор. — Одна из сравнительно добрых, как я припоминаю.
— Надо было позволить тебе утонуть.
Уортроп улыбнулся.
— Почему же не позволил?
— Кого бы я тогда разыгрывал? Впрочем, это была просто показуха. На самом деле ты не хотел утопиться.
— Откуда ты знаешь?
— А оттуда, что я был рядом, тупой мошенник. Если бы ты действительно хотел утопиться, то подождал бы, пока останешься один.
— Ошибся по неопытности.
— О, не переживай, Пелл. Ты там будешь. На днях… мы все… захлебнемся в дерьме…
Его глаза закатились к потолку. Веки задрожали. Доктор посмотрел на меня и кивнул. Он достаточно наслушался. Он указал на дверь. Мы были уже на полпути к ней, когда Чанлер громко закричал:
— Это бесполезно, Пеллинор! Не успеет еще больничная карета выехать за ворота, как он со мной покончит!
Доктор повернулся. Он посмотрел на фон Хельрунга, и его взгляд метнулся на Скалу.
— Хмм, что, ты думаешь, у него в кармане? — сказал Чанлер. — Он вонзит его мне в сердце в ту же минуту, как ты закроешь дверь. Когда никого нет, он его достает, чистит себе ногти, ковыряет в зубах, выскабливает все свои грязные дырки. — Чанлер мерзко ухмыльнулся. — Дилетант! — презрительно бросил он невозмутимому богемцу. — Хочу тебе кое-что сказать: это работа для огимаа. А ты разве огимаа, ты, вонючая иммигрантская обезьяна?
Уортроп весь напрягся, услышав ийинивокское слово.
— Откуда ты знаешь это слово, Джон?
Голова Чанлера упала на подушку. Глаза закатились назад в глазницы.
— Слышал, его от человека старого, от старика в лесах.
— От Джека Фиддлера? — спросил доктор.
— Старый Джек Фиддлер достал трубку, засунул себе в задницу и зажег!
— Пеллинор. — Фон Хельрунг тронул доктора за руку и тревожно зашептал: — Достаточно. Вызывайте больничную карету, если хотите, но не давите…
Уортроп сбросил его руку и вернулся к постели Джона Чанлера.
— Ты помнишь Фиддлера, — сказал он ему.
Чанлер с усмешкой ответил:
— Его глаза видят очень далеко, гораздо дальше, чем твои.
— А Ларуза? Ты помнишь Пьера Ларуза?
Тут я услышал обрывок той же бессмыслицы, которую он извергал в пустыне: «Гудснут нешт! Гебгунг грожпеч чришункт». Уортроп громко повторил свой вопрос и добавил:
— Джон, что случилось с Пьером Ларузом?
Выражение лица Чанлера внезапно изменилось. Глаза наполнились слезами, толстая нижняя губа задергалась, как у обиженного ребенка, и весь его вид из какого-то звериного стал душераздирающе страдальческим.
— «Вы не идите это делать, мистер Джон, — сказал он мне. — Вы не надо задирать юбки Знатной Даме. Вы не искать в этих лесах то, что ищет вас».
— И он был прав, верно, Джон? — спросил фон Хельрунг больше для Уортропа, чем для себя. Мой хозяин бросил на него испепеляющий взгляд.
— Он бросил меня! — прорыдал Чанлер. — Он знал — и бросил меня! — По его впалым щекам текли кровавые слезы. — Почему он меня бросил? Пеллинор, ты их видел — эти глаза, которые смотрят неотрывно. Рот, который кричит на сильном ветру. Мои ноги горят! О боже, я в огне!
— Оно позвало тебя по имени, — поощряющее пробормотал фон Хельрунг. — Ларуз оставил тебя пустыне, и пустыня тебя призвала.