— Есть! — крикнул он. — Теперь в окно и вверх — или вниз — по водосточной трубе! Ему не надо успевать добраться до земли или до крыши — только быть вне пределов видимости, когда она открывает дверь.
Он хватал ртом воздух, кожа анонимного трупа торчала из кулака, свернувшаяся кровь поблескивала на костяшках его пальцев, как утренняя роса на лепестках розы.
— Как насчет лица? — поинтересовался Граво. — И глаз? В комнате их не нашли. Что он с ними сделал?
— Очевидно, взял с собой.
— Взял? Как? Он был в больничном халате.
— Он их выбросил и забрал, когда спустился.
— Этот сценарий оставляет очень мало места для погрешностей, — заметил Граво. — К тому же вы не смогли должным образом закончить работу. А Джон смог.
— Он всегда лучше меня владел ножом, — возразил Уортроп.
— Но в безумном, ослабленном состоянии?
Уортроп отмел возражения. Он был вполне удовлетворен экспериментом.
— Раны похожи на те, что у Скалы, — настаивал он. — Зазубрины в глазницах, треугольные порезы на сердце, напоминающие следы клыков или зубов… все доказывает, что для нанесения этих ран не требовались сверхчеловеческие сила и скорость. Фон Хельрунг ошибается.
— Есть одно очевидное возражение к вашей демонстрации, Пеллинор, — сказал Граво. — Нож. Как мог Чанлер в его состоянии вырвать нож у человека вдвое больше него?
— Ему надо было просто дождаться, чтобы тот уснул.
— Но когда ночная сестра заходила перед концом дежурства, Скала не спал.
— Значит, он забрал нож раньше ночью, пока тот спал, до прихода сестры! — огрызнулся Уортроп. — Или под каким-то предлогом подманил Скалу к своей кровати и залез ему в карман. Он знал, где тот держит нож.
Граво хотя и сомневался, но не настаивал. Он просто сказал:
— Может, и так. Но думаете ли вы, что этого достаточно, чтобы опровергнуть предположение фон Хельрунга?
Монстролог вздохнул и медленно покачал головой.
— Знаете, почему он за него держится всем сердцем и душой, Граво? По той же причине, почему род человеческий держится за иррациональную веру в вендиго, в вампиров и всю их сверхъестественную родню. Очень трудно поверить, что наш мир добродетелен и управляется справедливым и любящим богом, когда обыкновенные смертные способны на такие немыслимые преступления. — Он кивнул на оскверненный труп, лежащий на поблескивающем столе из нержавеющей стали. — Чудовищное действие по определению требует чудовища.
Мы вернулись в наши апартаменты в «Плазе» далеко за полночь. Доктор чуть не падал от измождения, и я настаивал, чтобы он отдохнул. Сначала он сопротивлялся, но потом понял разумность предложения. Однако перед тем как лечь, он нас забаррикадировал. Он придвинул диван к двери в спальню и, оценив расстояние от нашего восьмого этажа до земли, подтащил большой шкаф и загородил им окно.
Он грустно усмехнулся.
— Безумие… безумие! — пробормотал он.
— Доктор Уортроп, могу я задать один вопрос, сэр? В пустыне вы мне говорили, что возможно существование чего-то похожего на вендиго… Мог ли доктор Чанлер подвергнуться нападению такого существа… и чем-нибудь заразиться, как заразился я? Чем-то, что дает ему огромную силу и скорость и…
К моему удивлению, он воспринял это предположение серьезно.
— Конечно, это приходило мне в голову. Разумеется, некоторые вполне земные организмы могут вызывать сумасшествие и необузданную тягу к убийству, тропическую лихорадку и другие болезни, которые лежат далеко за пределами научных интересов монстрологии. Но я отвергаю интерпретацию фон Хельрунга по одной простой причине, Уилл Генри. Она плюет в лицо всему, чему я посвятил свою жизнь, из-за чего я отказался от… — Мысль умерла незаконченной. — Мы обречены, Уилл Генри, если мы не отставим прошлое в сторону. Суеверие — это не наука. И в конечном счете нас спасет наука. Хотя некоторые могут сказать, что она сгубила Джона — и не только Джона. — Слова застревали у него в горле. Он отвернулся и тихо добавил: — Моя вера в науку дорого мне обошлась, но подлинная вера всегда дорого стоит.
Я ждал, что он продолжит. Казалось, что он чего-то не договорил. Я могу только догадываться, что это было, но на склоне лет мы обретаем способность видеть вещи под другим углом и, если повезет, каплю мудрости. Монстролог не хотел — и не мог — ни в коем случае допустить, что его друг превратился в сверхъестественное чудовище. Допустить это значило бы признать, что женщина, которую он любил, обречена. Он должен был верить, что Джон Чанлер — человек, потому что в противном случае женщина, которую они оба любили, уже была мертва.
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ«Мне следовало знать»
Яд хорхоя, как предупреждал меня доктор, был медленного действия. В какой-то день жертва могла чувствовать себя просто прекрасно, а на следующий день впасть в полное умопомрачение. Может быть, подействовал яд Смертельного Червя. Или, может быть, я просто спал в ту ночь в общей сложности меньше четырех часов — или эти часы были сумеречным блужданием по бескрайнему морю. Как бы то ни было, я должен признать, что лишь смутно помню следующие несколько часов — видимо, на свое же счастье.
Я помню, как перед самым рассветом раздался звонок и как доктор спотыкался в темноте по комнате. «Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!»
Я помню стоящего в лобби гостиницы Коннолли и странное ощущение дежа вю. «Доктор Уортроп, прошу следовать за мной».
Холодный предрассветный воздух… звезды, меркнущие в фиолетовом небе… черная коляска, череда темных витрин вдоль Пятой авеню… орудующие на тротуарах лопатами ассенизаторы в белых одеждах, стоящие по икры в отбросах, ядовитой смеси человеческих и животных экскрементов, ежедневно заполняющей улицы величайшего города на земле.
Это действительно был час отбросов, когда тысячи и тысячи ночных горшков опорожнялись из окон особняков и многоэтажных доходных домов прямо на улицы; когда два миллиона фунтов навоза, оставленного за день ста тысячами лошадей, лежали вонючими кучами до четырех футов высотой — достаточно, чтобы в некоторых домах человек, живущий на втором этаже, мог зайти к себе домой, не пользуясь лестницей. Час, когда телеги прокладывали путь через горы грязных отбросов, увозя останки павших лошадей, которые достаточно разложились, чтобы их можно было разрубить и отвезти в жиротопки. Лошадь в среднем весила тысячу пятьсот фунтов и была слишком громоздкой, чтобы вывезти ее целиком. Поэтому ее оставляли гнить прямо там, где она пала, и на ее раздувшейся зловонной туше пировала королева навозной кучи, тифозная муха. Только потом тушу разрубали и увозили.
Это был час отбросов. Рабочая лошадь в среднем производила двадцать четыре фунта навоза и несколько кварт мочи в день. Сама грандиозность этих отходов грозила вымиранием человеческому населению, потому что на них вызревали гибельные холера, брюшной тиф, желтая лихорадка, сыпной тиф и малярия. Люди гибли буквально как мухи — по двадцать тысяч человек в год, большей частью дети, — тогда как сами мухи благоденствовали.
Каждое утро навоз собирали и везли на перевалку, в так называемые навозные кварталы, где он дожидался переправки через Бруклинский мост. Самый большой навозный квартал располагался на Сорок второй улице, всего в одном квартале от Кротонского водохранилища, которое снабжало питьевой водой сто тысяч человек.
Измученный профиль доктора… холодный ветер с реки… «Мне следовало знать… Мне следовало догадаться».
Весной дожди превращали улицы в болота из нечистот, и уборщики перекрестков расчищали дорожки, чтобы по ним могли пройти, не испачкав своих кринолинов, богатые леди. В сухую погоду по широким авеню бушевали штормы из измельченного в пыль навоза, либо она висела в воздухе, как пепел Помпеи, на полдюйма покрывая подоконники, лотки торговцев фруктами и сосисками. Частицы были совсем мелкими и втягивались с дыханием. Так что в этом самом гордом городе Америки вы буквально дышали дерьмом.
Крики и ругательства возниц. Хриплое карканье ворон. И доктор рядом со мной: «Мне следовало знать… Мне следовало догадаться».
Одуряющее зловоние шестифутовых, растянувшихся на квартал, стен из отбросов, ядовитые миазмы мусора, экскрементов и кусков животных — сводящий с ума гул от миллиона падальных мух.
На фоне этой кишащей червями копии дантова ада на Сорок второй улице появилась большая фигура в черном. Монстролог выпрыгнул из коляски и бросил старшему инспектору Бернсу:
— Где?
Бернс указал на вершину холма, и Уортроп полез по скользкому склону. Это был трудный подъем, он утопал в дерьме по самые икры.
— Нет! Оставайся здесь, — крикнул он, когда я пошел было за ним.
Бернс, видимо, был того же мнения, потому что он положил огромную ручищу на мое трясущееся плечо, жуя толстыми губами окурок сигары. Я увидел, как голова доктора скрылась за горизонтом мусора. Прошла лишь минута, показавшаяся вечностью, и я услышал его крик — такой крик, какого я никогда не слышал. Было трудно представить, что такой звук может издать человек. Это был крик не человека, а бедного животного на бойне. Этот страдальческий крик был сильнее, чем хватка большого мужчины; я рванулся на этот крик, но Бернс быстро поймал меня за пальто и оттащил назад.
— Не волнуйся, парень. Он спустится. Ему больше некуда идти.
И он спустился. Это был не тот человек, который поднялся на холм, а человек, похожий на него. Примерно как Джон Чанлер сохранил признаки человека, так и мой хозяин сохранил прежний облик. Но его глаза были так же пусты и бездушны, как глазницы Пьера Ларуза или сержанта Хока, и в них была бесконечная безысходность.
— Пеллинор Уортроп, — официальным тоном сказал Бернс. — Я помещаю вас под арест по подозрению в убийстве.
Хотя я вырывался и кричал, отбивался руками и ногами, они нас разделили, бросили меня в полицейский фургон и сразу повезли в полицейское управление. Я обернулся и увидел, как доктора уводят в наручниках. Мы на время расстались.