– Чем же? – спросил отец.
Его пронзительный взгляд заверил меня, что я могу продолжать.
– Прочитай это письмо и скажи мне, положа руку на сердце, – принял бы ты на месте Франсуа такие извинения? – спросил я, сокровенно заглядывая в глаза отца.
Мне всегда тяжело было оставаться один на один с кем-то и смотреть в глаза. Что-то дрожало во мне и хотело отвернуться, но сейчас я знал – нельзя прятать взгляд.
– Это так много для тебя значит? – пораженно произнес отец.
– Да, – кивнул я и спешно отвел взгляд, прикусив нижнюю губу. Мой план шел слишком хорошо, чтобы засмеяться сейчас.
– Я тронут до глубины души. И Франсуа, я уверен, тоже будет в безмерной радости, едва увидит тебя на пороге. Он звал тебя на вечер в честь помолвки, как и на свадьбу, которую они будут играть. Правда, в извинениях нет нужды, Этьен, – произнес отец.
Боже, он испытывал меня. Нет, я останусь невозмутим. Переведя дыхание, я все же смог справиться.
– Прошу, – произнес я. – Мне в самом деле это очень важно.
– Давай просто не будем об этом? Лучше скажи, как твоя рука? – обеспокоенно спросил отец, оглядывая меня с головы до ног с живейшим беспокойством, и мне стало даже совестно за все время нашего с ним молчания.
– Я жив, и это главное, – произнес я, и мы приступили к завтраку.
Прошло слишком много времени. Пора действовать.
Не думаю, что я смог бы заснуть накануне того вечера, а потому я не ложился вовсе. Передо мной раскрывались тайны «Elementa chemiae» Германа Бургаве[3], занимая мой разум наиболее полезным и благотворным образом.
Пока я погружался в сакральные глубины устройства мира, созданного Великим Архитектором Мироздания, слуга, приготовивший мой наряд с вечера, уже, наверное, дрыхнет себе в каморке, меньше четверти моих покоев. Не знаю, почему я сейчас думал о черни, до которых мне никогда не было и не будет дела.
Когда мои глаза, утомленные многочасовым чтением в полумраке, попросту начали подводить меня и чтение стало невозможным, я отложил «Elementa chemiae», пообещав себе обязательно вернуться к этой мудрой книге.
Встав с кресла, я как следует потянулся и размял шею. Кровь щекотливо пощипывала все тело, вновь горячо и охотно прильнув к затекшим конечностям.
После короткого, а может, и не такого уж и короткого, помутнения в глазах, я оглядел приготовленный костюм, касаясь аккуратной вышивки на белом жилете самыми кончиками пальцев. Во внутреннем кармане покоился мой тайный козырь, который, вероятно, и натолкнул меня мыслями на тот самый вечер шесть лет назад.
Мягкий запах тающего пчелиного воска. Гулкий присвист сквозняков, которыми дышит наш большой и старый замок. Свечи, скорбящие в холодном одиночестве в тисках серебряного канделябра, и слезы льются горячим воском.
Послюнявив палец, я приложил немало стараний, чтобы разъединить старые слипшиеся страницы большой толстой книги, написанной каким-то безымянным монахом. Шелест бумаги размножился, разносясь по просторному залу.
Я оставался один. Будучи совсем еще юным мальчиком, со стороны, по крайней мере слугам, я мог казаться бесстрашным юношей.
Но дело было отнюдь не в этом. Более того, сам я, положа руку на сердце, не имея привычки к хвастливости, признаюсь – я тот еще трус.
Я боялся оставаться один. Меня пугали тени и то, что в них, – а в них точно кто-то стоял или, скорее, припал своим мрачным телом к стене, взобравшись по ней как ящерица.
Все, что я мог сделать против этих созданий, которые наполняли буквально каждый угол нашего мрачного замка, это не думать о них. Или хотя бы постараться.
Но эти страхи меркли перед иным, намного большим.
Я наотрез отказался ехать куда бы то ни было с отцом и, самое главное, с тетушкой Арабель.
Мне никогда не нравилась ее костлявость, и ей не помогали пышные платья. Когда я смотрел на ее лицо, меня ужасал ее слишком широкий рот и узкие губы. Ее холодные глаза, как будто бы рыбьи, никогда не смотрели прямо. Она точно косоглазила, но я все не мог понять, они расходятся или, напротив, устремлены в одну точку.
Страшные мысли едко впивались в мой разум, и когда я смотрел на это лицо, меня охватывало жгучее желание содрать эту тонкую пергаментную кожу, ведь Господь не мог создать по своему образу и подобию такое жуткое существо.
Побуждения мои были вызваны отнюдь не жестокостью, а лишь пылким рвением к жизни, я чувствовал себя загнанным и зажатым в самый угол, едва этот рыбий взгляд касался меня.
Хоть тетушка и была добра и любезна, редко приезжала без гостинца или подарка, я не мог глядеть на нее без дрожи, и сейчас, будучи взрослым юношей, мне с трудом дается сохранить лицо, когда папа говорил о своей сестре Арабель.
Меня обливало холодным потом и трясло в лихорадке, когда я знал, что тетя у нас в гостях. Конечно, я не выходил к ней и, запершись на несколько оборотов в своих покоях, ужасался, что в наших с ней жилах течет одна кровь, кровь Готье.
Вспоминая все эти ужасы, которые неизменно тянулись за мной от одной только мысли о тете, я просто был готов употребить всю свою власть, присущую мне в моем возрасте, чтобы любой ценой остаться дома.
Отец, уже знакомый с моим отчаянным нравом и громкими заверениями, вплоть до самоповреждений, смирился с моей волей и оставлял меня наедине с моими мрачными томами прямиком из темных веков.
Стал я затворником поневоле, из-за собственной слабости, из-за немощи пред этим леденящим душу ужасом, который завладевал мной, подобно злому гению.
На старинных страницах рядом с житием Святого Варфоломея соседствовал рецепт трески с луком. Те иллюстрации, что уцелели, вызывали во мне смешанные чувства. Больше всего на свете я мечтал захлопнуть эту толстенную книгу и швырнуть ее в огонь, чтобы больше ни я, ни один из смертных не увидел этих чудовищ, что вились своими телами меж раскидистых деревьев.
Я тщетно пытался разгадать, где же все-таки начинается хвост змея, а где могучий дуб протягивает свои ветви, усеянные крупными желудями.
– Чего… – смутился я, завидев на одной из ветвей… ну, видимо, лист очень странной формы.
Не мог же средневековый безымянный творец на дубе запечатлеть растущее яблоко? В этот миг, когда мое юное сердце пылко трепетало в ярой жажде познать, как на дубе оказалось яблоко, раздался громкий стук. Невольно я отпрянул назад и может даже вскрикнул – я редко не отдаю себе в том отчета.
Я поспешил по коридору, боясь, кого же это занесло в такую ночь в наше поместье. В моей памяти медленно просыпались с десяток хмурных лиц, которые являлись абсолютно точно знакомыми папы, но я ни под какими бы пытками не вспомнил бы их имена, а это притом, что нас представляли друг другу. В конце концов, оставалось надеяться, что юному мальчишке простят его рассеянность в этот поздний час.
– Я сам встречу, – властно приказал я жестом отойти слуге, который потирал глаза спросонья, уже подорвавшись отворять двери.
Как я и ожидал, на пороге стоял кто-то даже не из тех знакомых, а из их слуг.
– Граф Готье дома? – спросил тот, заглядывая за меня, как заглядывают за плечо слуги.
Видно, принял меня за пажа, раз не протягивает мне письмо, прислоненное к сердцу.
– Прямо перед тобой, – произнес я, хотя мой голос был еще по-детски звонок и едва ли мог звучать как угроза.
Я выхватил письмо у него прямо из рук.
– Доброй ночи, – ответил я, и на этом моя любезность закончилась.
Я приложил все свои силы, чтобы резко и разом захлопнуть дверь. Получилось довольно недурно, и я был доволен собой.
Я пошел в кабинет отца, ведомый долгом благородного сына. Стараясь идти быстрее, чтобы мрачные тени не успевали за мной, я перепрыгивал через несколько ступеней сразу. Причем я делал это настолько ловко, что ни одному созданию ночи до сих пор не удалось меня поймать.
Преодолев большую каменную лестницу, я окинул проход победоносным взглядом и продолжил путь к кабинету папы.
Поскольку я сильно спешил, немного пролетел с дверью, и когда я дернул ручку на себя, замок оказался запертым.
Досадливо цокнув, я продолжил свой пусть по коридору, точно уверенный, что кабинет – одна из немногих комнат, которая была всегда открыта для меня.
Это сыграло значимую роль в том, что это было одно из моих любимых помещений, ведь именно здесь я проводил больше всего времени с отцом. Он был вечно занят, уткнувшись во многие-многие письма, наподобие того, какое я сейчас принес.
Помниться, мы сидели как-то прямо здесь, и я разглядывал проиллюстрированный атлас. С шелковых на ощупь страниц на меня глядели могучие крылатые хищники, птицы-падальщики из далеких южных стран. Мне они напоминали драконов из средневековых гравюр.
Когда я поднял взгляд и увидел своего отца, ссутулившегося за столом, одетого полностью в черное, все это, вкупе со светлой головой, вызывало у меня ассоциацию с этими южными птицами. Признаться, я не могу отделаться от такой мысли до сих пор.
Все, что у меня было сейчас, – это воспоминания об отце и надежда, что он вернется поскорее, ведь когда настоящий хозяин замка возвращается в свои владения, подлые тени прячутся по углам и не смеют распускать свои лапы, когти и щупальца.
Я положил письмо на стол отца и, клянусь Богом, вознамерился коротать эту длинную ночь в большом зале, читая старые книги, как коротенькое словечко заставило меня замереть.
– Серж… – вслух прочитал я.
Это имя значилось на конверте. Не было в принципе ничего странного в том, что дядя Серж де Ботерн, муж той самой жуткой тети Арабель, писал моему отцу – друзьями они сделались в незапамятные времена.
Но я точно помню причину своего резкого отказа – это была тетя Арабель.
Я залез на край кресла и задумался, почему дядя Серж писал моему папе, ведь они должны появиться на одном вечере?
Не в силах больше гадать что к чему, я взял письмо и осмотрел его. Мне повезло, и сургучная печать застыла в такой форме, будто бы ее нарочно делали с мыслями о том, чтобы мне было удобно снять ее без повреждений.