Я привстал на цыпочки и оглядел стол в поисках ножа для писем.
Из-за кип бумаг на меня глядела золотая рыбка-чернильница. Я с большим удовольствием смахнул пальцем ее верхнюю подвижную часть, со звонким щелчком закрывая ей рот.
Приятный мелодичный звук заставил меня улыбнуться.
А потом я вспомнил, что искал нож для писем – его лезвие идеально подходило сейчас для моих целей.
Тогда, будучи ребенком, я еще не знал, какие откровения меня ждут, и уж тем более не мог знать, что эти самые откровения придется хранить в молчании целых шесть лет, прежде чем я найду им должное применение.
И вот я, взрослый юноша, пронес с собой этот секрет, о котором знали я и ныне покойные супруги де Ботерн.
«Наконец-то мое терпение будет вознаграждено», – думал я, обхватив себя руками.
То ли порыв ночного ветра, то ли давние, давно забытые воспоминания о жуткой тете заставили пойти мою кожу мурашками.
Небо светлело. Что ж, этот день настал.
Лето смягчило свой нрав, и удушливый жар отступил. Если беспощадный зной и нагрянет в эти угодья, то уже много позже – к августу, крадя немного дней у хмурой осени. Летняя алхимия уже занялась вовсю, распушив пышные кроны могучих дубов и каштанов.
Мы с отцом пересекали в карете благоуханный летний лес, который, пережив жуткий удар палящих лучей, теперь ласкался в мягком солнце, открывая ему изумрудную листву, которая полнилась соками, струившимися в крохотных жилках. Отцу было очень важно в этот день поспеть вовремя. Он то и дело поглядывал на циферблат своих карманных часов, тех самых, с трещиной посередине. Раскол, напоминающий своей формой раздвоенный змеиный язык, удивительным образом ничуть не мешал родителю проверять, укладываемся ли мы в заложенный срок.
Я заглядывался на мельтешащие перед моими глазами стволы, пока мы не выехали на открытую равнинную местность близ деревушки без какого бы то ни было внятного названия.
Люди уже собрались у небольшой каменной церквушки, возведенной здесь в незапамятные времена. Меня привлекала наивная и первозданная кладка камня, устроившая стихийный узор мазков-кирпичиков.
Избрать такое место для венчания было так в духе моего кузена, что у меня сложилось впечатление, что я уже с доскональной точностью пережил это событие. Мы еще не вышли из кареты, а Франсуа уже вышел нас встречать, оторвавшись от толпы его приятелей, которые горячо и от всего сердца чествовали жениха.
Франсуа де Ботерн весь светился от счастья в тот день. Мы обнялись и поцеловались, едва-едва я спрыгнул с высоких ступенек на землю. С моих уст сорвалось одинокое едкое шиканье, как будто его объятие причинило мне боль.
Кузен тотчас же боязливо отступил назад, всерьез испугавшись собственной грубости ко мне.
– Ничего, – отмахнулся я и улыбнулся будто бы сквозь боль. – Просто будь поосторожней. Я еще не совсем оправился.
– Прости, ради бога, прости, Этьен, – сразу же забормотал он, положа руку на сердце. – Я просто очень рад, что ты приехал, до последнего не знал что и думать… Я получил твое письмо, и я просто теряюсь…
– Мы не властны над нашим прошлым, – вздохнул я.
Франсуа кивнул и потер затылок, оглядываясь через плечо.
– Мне правда очень жаль, – сглотнул кузен, заглядывая мне в глаза, и этот пронзительный взгляд больно полоснул мою душу.
То откровение, которое способны передать глаза, но не слова, заверило меня абсолютно точно и безоговорочно – кузен искренне не желает ничего, кроме мира и примирения. Мне стало совестно, но ничего не мог поделать с холодом в своем сердце, где я не мог отыскать прощение за отнятое у меня.
Почему мой благородный кузен не додумался хотя бы утаить, что именно его рука спустила курок, забравшая жизни моих питомцев? Вдруг тогда бы я оставил свою злость, свою обиду и прочее проявление собственной трусливой слабости?
Но Франсуа не оставил мне выбора. Праздник продолжался своим чередом. Мне рассказывали о каком-то особом значении именно этого местечка для его невесты, Джинет, но, правда, я все прослушал.
Пусть Бог будет судить меня, но мне было уж точно не до сентиментальных подробностей этой безродной, право, зажиточной девчушки со здоровым румянцем и упругими кудряшками темно-каштановых волос. Будь я хотя бы врачом, меня бы беспокоили веснушки на ее вздернутом носике и лбу. Все свидетельствовало о болезненной чуткости юной особы к солнцу.
Но, право, мне было абсолютно плевать, как долго эта чудная Джинет будет хранить свою вполне посредственную красоту.
Гости только прибывали, создавая толкотню и непрекращающийся гомон из представлений, вежливостей их светлостей и благородий. Одна карета мне запомнилась особенно сильно – она была запряжена пятью роскошными скакунами с широкой грудью, крутой шеей и длинными ногами. Лошади вели себя под стать своей великолепной наружности и давали волю своему нраву, не слушая жалкий лепет кучера.
Когда стало ясно, что остановить карету окончательно пока что не предоставляется возможным, слуги решились открыть томящегося пассажира на свой страх и риск, игнорируя, что животные порываются туда-сюда и притом вразнобой.
Боязливо оглядываясь на них, долговязый паж подавал руку, позволяя гостям сойти из этой злосчастной кареты.
Вышедший толстоватый мужчина в расшитом камзоле обтирал кружевным платком свое раскрасневшееся потное лицо.
Здоровяк прикрикнул на кучера и нерадивого пажа, что меня позабавило до глубины души.
– Вас, смотрю, что-то забавляет, месье? – обратился он ко мне с удивительным добродушием в голосе.
Я оглянулся, нет ли подле меня отца, либо же Франсуа. К моему большому счастью, представить меня было некому, и посему я с большой охотой занялся этим сам.
– Граф Этьен Готье, ваше благородие, – молвил я, положа руку на сердце.
– Граф Арно де Боше, – мужчина ответил мне поклоном. – Смотрю, нынче я, как и все явившиеся, удостоен большой чести? Так вот как выглядит сын Оноре?
– А каким же вы меня представляли, граф Боше? – удивился я, даже польщенный таким вниманием к собственной персоне.
– По правде, так и представлял, – улыбнулся здоровяк, оглядывая меня с ног до головы, – вы в самом деле похожи на своих благородных родителей.
– Правда, месье? – оживился я пуще прежнего. – Благородные родители – большой дар, но и большое бремя! Вы весьма недурно сказали, граф де Боше, очень красиво! Позвольте я покину вас с тем, чтобы взять бокал и выпить эти прекрасные слова!
Мы раскланялись и разошлись, кажется, оба оставшиеся безмерно довольными выполненным долгом к светской беседе.
Здоровяк де Боше, скорее всего, безо всякого на то умысла, вернул мои мысли к непосредственной цели моего визита.
Мне все не терпелось поговорить с кузеном наедине, но царящее вокруг оглушало и сводило с ума и ставило мне задачку отнюдь не из легких.
Громкий раскатистый смех показался мне хуже любого лая, который мне доводилось слышать. Я в ужасе озирался на мужчин, что явно были пьяны, по-свойски и от большой радости толкали друг друга, а я боязливо сторонился этого общества.
Когда я проглядывал промежутки меж многих расшитых камзолов, белоснежных блуз и сорочек, я встретился с кузеном взглядом. Право, он оказал мне существенную услугу, когда отложил свой бокал, вытер губы и направился ко мне.
– Нам надо поговорить, брат, – бросил я кузену в ответ на его вопросительный кивок.
Франсуа уже выпил, и выпил знатно, но его едва ли могло сморить за пару часов. Он был крепкий малый, и потому его разум оставался достаточно чутким к тому, чтобы расслышать в моем голосе всю серьезность моего тона. Правда, я напряг голос настолько, что не смог сделать его по-настоящему суровым или сколько-нибудь жестким.
Франсуа был истинным хозяином торжества, и ему единому повиновалась вся прислуга, бегающая на этом гулянии.
Я молча наблюдал, как кузен использует собственную власть, точно такой же инструмент, как долото или молот. Мне понравился жест, когда кузен кивнул и тем самым отдал поручения своим людям, явно желая, чтобы праздник продолжался и в отсутствие жениха.
Кузен был лишен моего природного пустословия, и его движения, короткие, четкие и понятные, были лучшими тому иллюстрациями.
Другим жестом он пригласил меня проследовать в охотничье шато, что стояло, распахнув двери и окна настежь.
Мы зашли со двора и оказались в просторной столовой. Комната показалась нам обоим слишком «проходной» – мы не успели и переглянуться меж собой, когда грохот посуды заслышался где-то совсем близко. То была рослая краснорукая кухарка, которая несла громоздкую посуду, и путь ее лежал в непременной близости к столовой.
Не обмолвившись ни словом, мы с кузеном решили избрать иное местечко для разговора по душам и поднялись по деревянной лестнице наверх, вдоль охотничьих трофеев.
Под ногами тоскливо поскрипывали доски. Со стен на меня пялились безобразные высушенные головы, уродливые и кривые. Стеклянные глаза таращились из-под сухих век. Проплешины и редеющий мех делали их вовсе не предметом гордости.
Франсуа же, вероятно, не был ничем смущен во время нашего восхождения.
То ли для меня лестница оказалась слишком крутой, то ли попросту захватывало дух от грядущего и неведомого даже мне. Проходя последнюю ступеньку, я несколько задержался, опершись о перила, и, положа руку на грудь, сделал несколько глубоких вздохов, приминая воротник.
Франсуа обернулся на меня через плечо – моему крепкому кузену, разумеется, все было по плечу, даже в такой духоте какая-то лестница вовсе не была подвигом. Мой спешный жест заверил его, что все хорошо. Я выпрямился, и мы прошли в комнату, больше всего похожую на гостевую спальню.
Занавески трепетали от дуновения ветерка, который веял нежной прохладой.
– Да? – спросил Франс наконец, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к стене, рядом с окном.
– Я давно хотел поговорить об этом, – произнес я, прикрывая дверь.