положа руку на сердце. – Я сам никак вам не изложу, что именно я прошу от вас. У меня нет ни малейшего понятия о том, как должно выглядеть некое преобразование, чтобы оно полностью отвечало всем моим запросам.
– Месье, ближе к делу, – просил архитектор.
По его лицу я все-таки заключил, что месье Хёлле не из тех, кого легко удивить.
Еще мгновение я колебался и все же решился.
– Пошли, – произнес я, ведя герра за собой.
Шаг за шагом, ступень за ступенью, мы приближались к страшному откровению, которое я готовился разделить.
Мое сердце отчаянно билось, когда Ганс не отрываясь смотрел на алжирских гиен. Затем его холодные глаза перевелись на высокие каменные подпоры.
– Так, что за задача, граф Готье? – спросил Ганс.
Меня оглушил порыв неописуемой радости. Я сорвался с места и, наплевав на все мыслимые нормы приличий, крепко обнял его.
Ганс сотворил чудо, устроив прямо под охотничьим домиком зверинец, угодив всем моим желаниям, и более того, решил ряд проблем, о которых я сам бы и не подумал.
Во-первых, что являлось для меня значимым аспектом: немец вел строительство в строжайшей секретности. Время от времени он брался «ремонтировать» то крыльцо, то одну из комнат основной части дома тогда, когда отобранный круг его рабочих трудились в подвале, работая на износ.
Причем гиен со стройки я убрать никуда не мог, разве что они могли отойти от пыли и шума в траншею, которую я заранее оградил от посторонних глаз. Сначала меня радовали темпы стройки, а потом эта нечеловеческая скорость начала меня ужасать.
За все это время, с 1752 по 1754 год, мы виделись с отцом где-то раз в полгода – иногда чаще. Отец собирался как-то приехать ко мне, но я ничуть не лукавил, говоря о том, что сейчас нет никакой возможности.
В доме постоянно стояла белая пыль от штукатурки, и при выходе во двор можно было ужаснуться, мол, посреди лета снежный покров щедро прятал сочную зелень и цветущие луга. Мое доверие к Гансу было безграничным, и только лишь поэтому я мог совершать свои короткие отлучки, чтобы видеться с отцом и напоминать обществу, что я все еще жив и славно здравствую.
В любом случае мне надо было вернуться в фамильный замок несколько раз, ведь тут остались мои вещи. После долгого отсутствия в родных стенах я отвык от них. Каждый шаг по старым ступеням, каждое прикосновение к холодному мшистому камню будили во мне старые воспоминания, которые не находились в сердце.
Я бесчувственно взирал на дом, который стал мне чужд, и древние коридоры отвечали гулким дыханием сквозняков. Как когда-то мои предки брели сквозь вечно царящий здесь полумрак, я дошел до своего кабинета и опустился в кресло. Оглядывая эту комнату, я невольно навлек на себя призраков далекого прошлого своего ученичества.
Как это часто у меня случается, мои воспоминания обернулись против меня, навевая одинокие годы непримиримого страха перед всем миром, и даже перед своей семьей – чего только стоит покойная тетушка Арабель с ее жутким, кривым и неправильным взглядом.
Я собрался и приступил к делу, ради которого и совершил этот визит. Взяв листок бумаги, я по памяти перечислил предметы, которые снес в подвал еще в пору, когда там жили питомцы. Воспоминания о том времени настолько тяготили меня, что я не нашел в себе сил спуститься, а отправил слуг, на словах подчеркнув, что из всего списка самое ценное – мои рукописи. В замке я не проводил много времени, а сразу, исполнив хоть в какой-то мере долг благородного отпрыска, спешил вернуться домой.
Ганс знал толк в обращении с моими гиенами, дело было не в том, что я не доверял ему. Напротив, этот угрюмый немец, упорядочивающий формы, подчиняя себе законы физики и механики, был единственным, кому бы я вверил мало того что свою собственную жизнь – но и жизнь моих питомцев. Строгий нрав и то, как реальность покорно переменяется по его воле, заставляло меня усомниться в его человечности.
Разумнее мне было бы остаться подольше с отцом – хотя бы на неделю, чтобы мое затворничество не породило лишней болтовни. Мои увлечения уже сложились таким образом, что если обо мне и говорили, то что-нибудь неприятное. Но сейчас разум и здравый смысл не имели никакой власти над ситуацией, как не имел ее и я.
В завывании ветров, что жалобно стенали по залам, я слышал своих зверей. Перед глазами как будто вставала пелена. Мне сразу чудилось, будто бы прямо сейчас на этой стройке, в плотных облаках белой пыли какой-то рабочий, замученный и изможденный, валится с ног, припадая в опасную близость к клеткам.
«Зверь есть зверь», – вновь пронеслось в моей голове, и запах пороха с жуткой отчетливостью ударил мне в ноздри. Я зажал рот кулаком, сдерживая подступающие рыдания. Едва подобные приступы накатывали, меня уже ничего не волновало. Будь я на аудиенции у самого его величества, чего, к слову, я через несколько лет взаправду буду удостоен, тотчас же встал бы и бросился своими руками запрягать лошадей, чтобы скорее умчаться прочь.
Каждая секунда в таком припадке обретала ценность, неведомую доныне. Я не щадил ни себя, ни лошадь, мчась домой, к своим зверям по пыльным прибитым дорогам. С влажными глазами одержимого я вбегал в подвал, перемахивая несколько ступенек.
– Где мои звери?! – кричал я, ослепленный и безвольный перед собственным безумием.
И будто глоток свежей воды, который целительной прохладой расстилается по изодранному от сухости горлу, с таким же спокойствием меня встречал Ганс, неизменно пребывающий на стройке. Никакие бы слова сейчас не подействовали, и, кажется, архитектор это знал и поэтому безмолвно и четко указывал на клетки с питомцами.
Я припадал к решеткам и сразу отшагивал назад, боясь навредить им. Обхватив себя поперек, я переводил дыхание, глядя на гиен сквозь стальные прутья.
– Все на месте, – заключал флегматичный строгий голос, и мое дыхание постепенно успокаивалось.
– Все на месте, – повторил я, пересчитав своих питомцев по головам.
От сердца отлегло, но я не сразу мог вздохнуть полной грудью. Воздух тут был слишком тяжелым и душным.
Выйдя на улицу, я сам того не замечая, побрел к озеру. Стояла мягкая июльская ночь. Вода казалась черным стеклянным диском. В ней отражался небесный купол, мерцая рассыпанным бисером где-то высоко-высоко, в темном эфире. Обернувшись на свой дом, я положил руку на грудь, будто бы тот жест мог унять волнение моего сердца.
Эти угодья преобразовывались с невероятной скоростью. Без лишнего хвастовства можно упомянуть и доныне чуждый мне порыв – я делал все возможное, чтобы обеспечить рабочим достойную жизнь. Сперва мы договаривались, что они будут жить в госпитале – здание стояло полупустым. Вскоре мне удалось убедить Ганса в целесообразности переселить его людей в гостевые комнаты шале.
Ганс и его строители делали непостижимое, так что я не скупился в их отношении. Я познал новое удовольствие, будучи полноправным и единоличным господином здешнего поместья. В новинку была роль покровителя и жертвователя во благо людей своих, и мне нравилось это созвучие с историями о великомучениках, которые, происходя из благородных семей, отдавали душу и тело свое во служение Господу и не знали никакой иной награды, как служение Ему.
Я делил с ними кровь и пищу, разламывая горячий хлеб, и мое сердце наполнялось доселе неведомой радостью и трепетом. Та близость, что породнила нас, хотя мы не знали речи друг друга, была настоящим чудом, и до сих пор греет мое сердце. В тот единственный раз, когда Ганс пресек мой порыв, дело касалось спиртного.
– Нет, – строго отрезал архитектор, попросту не пустив на порог ни меня, ни моего слугу, который тащил ящик с вином.
Я не смел перечить. В один из вечеров, когда я спустился раздавать рабочим еду, пыли стояло столько, что резало глаза, и я думал, что вот-вот задохнусь. Протерев глаза, я огляделся по сторонам, попросту не узнавая подвала. Пространство расширилось каким-то необъяснимым образом, потолки стали выше, а стены разъехались дальше, точно древний заклинатель преломил законы природы в угоду своей воле.
Ганс соорудил систему печей, которые можно было легко топить и вычищать золу, не тревожа лишний раз моих питомцев. Либо это была авторская конструкция, либо я попросту в силу собственного невежества не видел ничего подобного прежде. Говоря совсем грубо, это были четыре высокие печи, которые восходили могучими столбами вверх. Соединяясь в единый поток, они объединялись трубами, выводящими весь скопленный угарный газ через небольшое прямоугольное окошко на улицу.
Сейчас стоял жаркий август, и нужды топить не было абсолютно никакой, но мне прямо-таки не терпелось затопить это жестяное чудовище. В самом полу были продолблены желоба, что существенно облегчало уборку за гиенами. Для этого тут, в подвале, был установлен с феноменальной мощностью насос, приумножающий приложенные к нему усилия.
Уборкой помещения мог заниматься один-единственный человек, не обладая сколько-нибудь выдающимися физическими данными. Каждая из клеток имела несколько дверей, внешнюю и внутреннюю. Если внешняя не представляла из себя чего-то сверхпримечательного и выразительного, то внутренняя меня поразила. Она открывалась наподобие средневековой двери, которая уходила вертикально вверх. Тяжелое колесо приводило механизм в действие, что абсолютно предвосхитило самые смелые мои ожидания.
– Признайтесь, Ганс, вы продали душу силам по ту сторону черного зеркала? – спросил я, проводя рукой по каменистым стенам, стараясь выявить шов между новой и старой кладкой.
– Вовсе нет. Просто есть задача, и ее нужно решить, – отвечал архитектор, и я не рисковал оспаривать его слова.
Я все не мог налюбоваться случившимся преобразованием. На глазах, скорее всего от пыли, снова выступали слезы. Дух захватывало все от той же пыли, не иначе.
Одна из гиен, крупная сука, уже месяц как обремененная случайной, а не запланированной случкой, уже обитала в окончательном своем убежище.