Наверное, в жизни добряка и в самом деле приключилось немало превеселого и интересного, но я все пропустил мимо ушей.
Но сегодня мы исполнили Божий промысел, и я до сих пор не верю, что это случилось со мной, что Господь позволил мне приоткрыть завесу великого таинства жизни. Мышцы и органы, оплетенные сеткой жил и сосудов приводили меня в неописуемый и богобоязненный восторг пред Всевышним. Открывшийся мне мир поразил меня до самой глубины души, и все мое естество замирало от мысли, с явлением какого порядка я имею дело.
Я беспрекословно внимал наставлениям и указам хирургов, с которыми служил бок о бок. Мне было абсолютно наплевать на их происхождение – если им были открыты сакральные таинства жизни и смерти, – я был готов служить под их началом и с великим благоговением принимал сам шанс прикоснуться к истинному чуду. Мы одолели то кощунственное извращение, которое долгие годы червоточило несчастного лесника Жоржа.
Отбросив пустое красноречие – сегодня я впервые оперировал, и сейчас настало блаженное время триумфального и победоносного отдыха. Меня настолько потрясло все действо, что я даже не заметил, что дверь моего кабинета отворилась, а более того – скорее всего, перед этим громко стучались и спрашивали дозволения войти.
Я перевел мутный взгляд на вошедшую служанку, которая трудилась вместе с нами в госпитале. Ее губы шевелились, но слов я не слышал, оглушенный свершившимся чудом накануне. Путеводный образ медленно возвращал меня, и в том отношении она была подобна ярчайшей звезде на небосводе Сириус, который находится в созвездии Большого Пса. Мои предки, бороздившие моря, не сбивались с пути, глядя на нее, сверяя карты и выходили из черных буйных вод. Мне сейчас было суждено отыскать дорогу назад, заручившись этой лучезарной помощью.
Моя спасительница, скорее всего, и понятия не имела, как ее – случайное? – появление позволило мне сохранить рассудок, вернуться духом обратно в тело, в котором горячая кровь до сих пор стучала в ушах, а руки были во власти восторженной лихорадки.
И все же я вернулся. Точнее, случайное появление этой девицы вернуло меня. Она молча смотрела, уже смолкнув, и убрав рыжую кудряшку, выбившуюся из-под косынки, за ухо.
Я, тяжело вздохнув, понял, что девушка ждет ответа на вопрос.
– Ты не могла бы повторить? – спросил я, поддаваясь вперед и поглядывая на золотую рыбку-чернильницу на столе по правую руку.
– Я говорю, ваша светлость, что прибыла почта, – произнесла девушка. – Ее доставили вам домой.
Раздался беззвучный смех, и я пару раз слабо ударил по столу, настолько мне было плевать на любую почту. Мои руки не остыли от горячей крови, которой я окропился, причастившись к таинству жизни и смерти, а эта рыжая дура говорит мне о посылке из какого-нибудь душного Парижа, приглашения в болотистый вонючий Версаль или что-то настолько же тупое и противное.
– Потом, потом, – пробормотал я, оглядывая служанку с головы до ног.
Впрочем, я был благодарен ей. Появление постороннего человека в кабинете заставило собраться с мыслями – кто знает, сколько бы я просидел вот так, одурманенный, точно любитель дьявольского дыхания опиума.
Я решительно был настроен посвятить остаток дня тому таинству, которое открылось мне. Предо мной желтела бежевая бумага, замерев и ожидая. Руки еще не унялись от лихорадки, были безвольны и неподатливы. Сейчас писать на чистовую не было никакой возможности, но писать непременно было надо.
– Подай мне карандаш, он в левом ящичке, – произнес я, кивая на высокое бюро подле служанки.
Казалось, девушку почему-то смутила такая простенькая и незамысловатая просьба. Однако вскоре она обратилась к бюро, открыла ящичек и извлекла тонкий карандаш с жестким грифелем.
Подойдя к столу, она протянула его мне, и я уже было потянулся, как вдруг почувствовал холодное дыхание прямо над своим ухом. Ощущение было настолько устойчивым и верным, что я невольно обернулся через плечо, и мой взгляд уперся в темно-зеленые занавески.
Моя резкость заставила девушку вздрогнуть и отнять руку. Пока я выискивал призраков, она осторожно положила карандаш на край стола, подле той самой чудесной золотой рыбки, отдала поклон и удалилась, прежде чем я успел вновь обратиться к ней хотя бы взглядом.
Домой я вернулся настолько поздно, что смысла ложиться спать никакого не было. Я засиделся допоздна, накидывая в кабинете свои заметки относительно хода операции. Оставив спутанные и слишком лиричные наброски о случившемся, я брел к своему шале, все еще пребывая под неимоверным впечатлением от операции.
Холодный воздух взбодрил меня, очистил мысли. Зайдя домой, я встретил слуг, которые только-только проснулись, и сочувственно заглядывали мне в глаза, которые, скорее всего, полнились стеклянным безумием.
Мне жаль, что я, пребывая в неописуемо радостном порыве божественного откровения, пугал своих слуг, но я попросту был не властен над собой.
Все же пришлось мельком проглядеть почту, и не зря. Я выхватил одно-единственное письмо, которое сейчас могло на меня произвести хоть какое-то впечатление. Рухнув в кресло поближе к окну, я сорвал печать, и бледного нарождающегося света хватало, чтобы прочесть стройные строки.
«Дорогой кузен.
Все, что случилось между нами со дня моей свадьбы, до сих пор не укладывается в моей голове.
Мое молчание эти два года продиктовано лишь тем, что я попросту не знаю, что сказать. Даже сейчас эти слова на бумаге выглядят глупой издевкой.
И тем не менее, если ты читаешь это письмо, а не бросил не глядя в огонь, у меня есть шанс если не на оправдание и прощение, то хотя бы на высказывание.
Я бесконечно дорожу тобой. Ты мой брат, и нашего родства не отменит ни ссора, ни молчание, никакое горе и никакая радость.
Дядя ничего не знает, я не говорил ему и говорить не собираюсь. Пусть старый граф не мучается еще и распрями внутри семьи.
Скорее всего, когда ты будешь читать эти строки, я уже буду на корабле плыть в Америку. Я не могу разглашать ничего более.
Лишь скажу, что вверяю свою жизнь в руки Господа. Если я не вернусь – то была кара Небес за мои преступления против тебя.
Я буду просить у тебя не изменять себе и верить в знамения судьбы, которые видишь ты и которые сокрыты ото всех нас.
Если Господь разрешит мне вернуться домой – прошу, прими это добрым знаком.
Франсуа, твоей милостью нарекаемый и доныне де Ботерн».
Я отложил письмо и глубоко вздохнул, прижав кулак к губам. Валящая с ног усталость тем не менее не давала забыть причиненное мне зло. Не знаю, было ли в моем сердце желание в самом деле забыть. Мои глаза вновь пробежались по письму и, может, пробежались бы еще раз, но я пресек этот порыв или хотя бы отложил до поры. Убрав послание от кузена в долгий ящик, я бросил короткий взгляд на рассветные небеса.
Пунктуальность – вежливость королей, и я не мог позволить себе опаздывать в госпиталь. Но и оставить своих питомцев без внимания я тоже, разумеется, никак не мог.
Спустившись в подвал, я затворил за собой дверь. Той короткой передышки, которую мне удалось выкроить для чтения письма, хватило, чтобы я мог снова стоять на ногах и проведать зверинец. За чистотой приглядывали посменно четверо людей, уже посвященных в мою тайну, – это были строители герра Хёлле.
Они спускались днем в это подземелье, и, пока хищники, создания ночи, мирно дремали по своим углам, мои люди по двое приступали к уборке. В саму клетку заходить не было никакой нужды – как я уже говорил, Ганс Хёлле обеспечил в подземелье насос поразительной мощности, и подаваемого напора хватало, чтобы смывать любые нечистоты в продолбленные в полу желоба, которые тянулись к выходу из шале и сливались в проток к югу от дома.
Спустившись, я поглядел на своих питомцев, а они на меня. Пересчет уставленных на меня глаз-бусин заверил, что все на месте. От сердца отлегло. Письмо Франсуа навеяло довольно скверную хандру, и от нее надо было избавиться. Неудивительно, что меня, если в данном случае уместно такое слово, как заводчика, всей душой занимал молодняк. Даже я сам не столько верил, сколько надеялся на то, что они выживут. Разведение гиен – задача не из простых, разведение гибридов – едва ли возможнее. Я много слышал о том, как одомашненных охотничьих собак скрещивают с дикими волками. Не имел счастья лично видеть этих особей, но эта мысль не давала мне покоя долгое время. В окрестных лесах водились волки, и местные охотники оказались очень сговорчивыми славными малыми. Они приволокли мне трех крупных хищников, двух сук и одного кобеля. Наконец, когда волки более-менее свыклись с новыми обителью и соседями, я, ведомый надеждой и верой в лучшее, смог провести первые случки гиены и волка.
Среди самого юного поколения имелся один щенок, вызывающий у меня большие опасения. Он был намного крупнее своих сородичей, и на этом его превосходство заканчивалось. Щенок был медлителен и неповоротлив. Мне казалось, ему тяжело открывать и закрывать свою пасть, которая была слишком большой для него, слишком неуклюжей. Всякий зверь справится без лапы, или, скажем, без хвоста, но со слабой пастью он обречен. Помимо этого, глазки были до сих пор закрыты темным морщинистым веком, хотя все звери из его помета уже успели прозреть.
Его медлительные движения оставляли его далеко позади, и даже сейчас, за эту кормежку, он едва-едва успел подъесть жилистый обрывок плоти. Глядя на этого нелепого выродка, ковыляющего на запах крови и плоти, я понял, что этому крохе нужна особая защита.
Превосходство в массе никак не помогали малышу пробиться к брюху матери – более проворные братья и сестры опережали его. Он слепо ныкался, ища сосок, но его незрячесть вынесла бы жестокий приговор, будь он в дикой природе.
Но я хотел дать ему шанс. Отселив поначалу его в отдельную клетку, я лично кормил его подогретым о здешнюю печь козьим молоком. Он охотно лакал его, и еще с большей охотой кушал мелко порубленные кусочки мяса. В этом плане он обошел своих сородичей – пока другие щенки только-только отсасывались от мамаши, мой зверь уже задорно глодал косточки.