Через два месяца, когда я уже отчаялся ждать, у моего щенка прорезались глазки. Я не сразу это заметил, и долго вглядывался – не кажется ли мне это чудо? Когда я отчетливо увидел, как черное морщинистое веко приоткрывает влажные глаза, и зверек с большим интересом оглядывает жилище, построенное для него, моему счастью не было предела. Господь благословил этого выродка и мое желание вскормить его, вот так бесцеремонно нарушив порядки дикой природы.
И сейчас, в этот вечер после прочтения довольно скверного по своему духу письмеца кузена, я под пристальный взгляд здоровенной суки приблизился к клетке с молодыми щенками. Мой Слепыш, как я прозвал здоровяка, вместе с прочими вышел поглядеть, что за чужак нарушил их покой.
На звонкий лай молодняка оживилась и их мамаша.
– Тихо, тихо, я пекусь о них побольше твоего! – заверил я гиену, заходя к щенкам.
Огромная зверюга не спешила верить мне на слово: злобно скалясь, она пристально всматривалась в каждое мое движение.
– Да брось тебе! – отмахнулся я, приседая на корточки к молодняку.
Двое самых резвых и любопытных детенышей обнюхали меня и, кажется, все же признали. Они смелели, приученные ко мне, к моему запаху, и уже через несколько минут край моих белых кальсон был изрядно потреплен этой ребятней.
Мы славно порезвились, и я старался умотать их, извиняясь за вынужденное их заточение. Щенки при всем своем желании не могли бы причинить мне таких ран, которые бы я не залатал сам, безо всякой посторонней помощи и ведома.
Оттого игра наша складывалась легко и свободно – я ловко прибирал пальцы, чтобы кровожадный молодняк не откусил мне их на радостях, пока мы перетягивали друг на друга их любимую корягу, которую я нашел в здешних окрестностях.
Стоит ли говорить, что Слепыш был моим фаворитом? Ради него я нарушил законы природы, позволив ему жить, и теперь он заметно обходил своих сородичей, не уступая в игре, активно толкаясь мускулистыми лапками, которые уже обросли массой тугих мускул.
Как далеко это все зайдет, мне было неведомо тогда. Я помню лишь, что заночевал прямо там, в подземелье, выстроив три деревянных ящика, оставшиеся еще со стройки, и застелив их грубой мешковиной, надеясь на пару часов поверхностного сна без кошмаров и лихорадочных пробуждений.
Вскоре случилось два события, одно за другим. Первое меня довольно скверно огорчило. Тогда я не был научен, что теряя малое, порой обретаем бесценное. Тогда я просто с досадливой подозрительностью поглядывал на слуг, особенно на тех, кто убирался в моем доме. У меня испортился сон, и это подрывало мои силы.
Причиной моего скверного расположения духа была пропажа бритвы. Серебряная с резной деревянной ручкой в именном футляре, на котором были вытеснены мои инициалы и герб, изображающий рысь, что гордо вздымает передние лапы вверх. Уже не помню, куда я спешил накануне – очевидно, в операционную, и, побрившись наспех и вполне закономерно порезавшись под ухом, я не обращал внимание на кровь. В то утро я последний раз видел бритву. Сама по себе вещица не была особенно примечательна. Тем более что дома и в кабинете на видном месте лежали драгоценности, которые представляли куда большую ценность.
Проверка людей была практически невозможной. Пришлось расплачиваться за подход, которым я руководствовался при найме, а именно – никаких лишних вопросов, если человек честно мне служит и не вызывает нареканий. Таким образом, я не имел понятия о прошлом доброй половины своих людей. Насколько в подобных обстоятельствах это были «мои» люди – вопрос, конечно, занимательный, однако в тот момент мало меня волновавший. Разумеется, у меня были запасные бритвы, которые не уступали первой ни в удобстве использования, ни в красоте резьбы, ни в стоимости. Намного больше меня беспокоил сам факт, что в моем доме появился вор.
Пойдя со своей совестью на сделку, я решил для себя поступить следующим образом, казавшимся мне разумным тогда, кажущийся мне верным и сейчас. Внутреннее расследование я доверил двум людям, о которых знал хоть что-то. Один был аристократом, который разругался со своей именитой родней. Ссора эта была отнюдь неблагоразумна, учитывая весьма удручающий масштаб его личности. Однако он был грамотен, и нареканий у меня не было ни к нему, ни к его слуге, который какими-то узами все еще оставался верен своему господину, что вполне похвально. Я настаивал и много раз подчеркнул, что главным приоритетом является безопасность и спокойствие Святого Стефана.
– Незачем тревожить их души, и без того ослабленные тяготами плоти, – говорил я.
В сердце горела надежда, что кражу совершил мелкий и несильно разборчивый воришка, уже удравший прочь по разбитым сельским дорогам. Он наверняка прямо сейчас пьет теплое пиво в какой-то придорожной хибарке. Пока не совершилось никакой новой кражи, я по-детски наивно держался этой версии событий.
В любом случае о полноценном расследовании не могло быть и речи – мой питомник, конечно же, обрадовался новым изумленным лицам солдат, которые непременно спустились бы, обыскав госпиталь и принявшись за дом. Вот только ни солдаты, ни я, разумеется, этого восторга не разделили бы. Таким образом, как это часто бывает, мне пришлось сидеть и ждать ответов, которые дались довольно скоро.
Ко мне явился тот самый аристократ с каким-то благозвучным именем, которое никак не вязалось с его невзрачным и даже жалким обликом и грубоватыми повадками черни, а посему я не запомнил его. Впрочем, это сейчас не имело значение, ведь его доклад заставил меня действовать. Захлопнув с мелодичным звоном рот рыбки-чернильницы, я спешил вниз, в морг, где велся допрос, который, по всем моим ощущениям, проводился куда более сурово, нежели виновный заслуживал. В конце концов, тайное хищение без угрозы, насилия и разбоя – грех простительный, по крайней мере в моих глазах.
Едва я подошел к жестяной двери, по одному только крику я понял, что дело совсем плохо. Наспех я вставил собственный ключ в замочную скважину, совершил оборот, рискуя сломать замок. Мои жуткие догадки подтвердились – посреди комнаты сидела хрупкая фигура, опустив голову вниз. Рыжие волосы кудрями ниспадали вперед, закрывая лицо.
Двое мужчин нависали рядом, и один охранник сторожил дверь. Все трое отдали мне короткий поклон, когда заметили меня на пороге. Только сейчас опущенная и обессиленная голова приподнялась, и я увидел женское лицо. Нос кровоточил, а губы были разбиты в двух местах. Я совестливо сглотнул, глядя, что ей пришлось перенести.
По спине пробежал холодок, и мне не нравилось это знамение. Я узнал девушку – та самая рыжая дурочка, которая явилась ко мне в тот триумфальный день, когда я причастился к истинному откровению. Тогда она глупо неуместно доложила о почте и подала мне карандаш, и как будто этот цокающий звук прямо сейчас стукнул дерево о дерево прямо у меня над ухом.
– Люди его величества скоро будут здесь, – доложили мне. – Пусть они и разбираются с этой упрямой сукой.
– Нет, – четко отрезал я. – Боже, нет! Ради всего святого! Я же предупреждал, и не один раз! Репутация госпиталя не оправится! Категорически нет, месье!
– Но ваша светлость, дело… – Тупица еще вступал со мной в пререкания, но я остановил его жестом.
– Как прибудут офицеры, ведите их к любому полоумному лунатику, желательно к тому, который мнит себя каким-нибудь родственником покойного «короля-солнца». Скажите, что он никак не может быть бастардом или каким-то далеким сродником, что это противоречит здравому смыслу, но его речь настолько убедительна, что это дело все равно требует разбирательства. Будьте дотошными, насколько это в ваших силах. И ни слова об этом деле. Это больше не ваша забота. – Я обошел девушку со спины и принялся развязывать ей руки. – Все вон. Заприте дверь с той стороны.
Моим людям ничего не оставалось, как подчиниться приказу.
– Прошу прощения за подобное обращение, мадемуазель… – произнес я, насилу расправляясь с тугими ремнями.
– Равель, ваша светлость, – пробормотала она дрожащим от боли и ужаса голосом.
– Мадемуазель Равель… А ваше имя? – участливо спросил я, пододвигая стул, приставленный к стене прямо напротив этой несчастной девушки.
– Сара, – ответила она, опуская взгляд и потирая запястья, стертые в кровь жестким ремнем.
– Сара, слушайте меня, ладно? – произнес я. – Меня зовут граф Этьен Готье…
– Я знаю, кто вы, – закивала она со слабой ухмылкой, которая далась ей с режущей болью.
Если бы эти слова были правдой, если бы хоть одна живая душа в самом деле знала меня, может, мне было бы не так одиноко на своей стезе. Но сейчас стоило оставить неуместную лирику. Мои слова в самом деле показались слишком глупыми. Какой толк представляться пред ней?
– Что ж… тогда почему вы так напуганы? – спросил я.
Ее брови свелись, кажется, причинив ей боль.
– Я уже во всем раскаялась, – дрожащим голосом прошептала она.
– Сара, прошу вас, – произнес я. – Я христианин, и мой Бог велел мне прощать. Поверьте, я не обнищаю.
Она слабо усмехнулась.
– Они скоро найдут тело, и меня повесят, – пробормотала Сара, едва ворочая языком.
Холод обдал меня от этого признания, и черная змея удавкой обхватила ее тонкую шею. Память с подлой проворностью оживила во мне образы тех немногих казней, которые мне суждено было видеть. Я точно помню ощущение струны, натянутой до предела. Именно такое состояние взведенной одержимости способно породить звук, который в своем отчаянном надрыве затмит любой правильно настроенный инструмент. И треск, с которым проваливается дно под ногами приговоренных, шея омерзительно хрустит, и веревка туго поскрипывает. Эта картина, имеющая сейчас лишь косвенное отношения ко мне и к Саре, становилась все более близкой по мере того, как я думал о неясном, но уже жутком признании.
– Чье тело? – спросил я, сведя брови.
Сара поджала губы и подняла на меня взгляд, полный страшного отчаяния. Пробрало до мурашек.