– Ты неправильно это делаешь, – произнесла Сара, мотая головой.
Я развел руками, признавая за ней полное право отчитывать меня за произношение.
– Научи же меня! – просил я.
– В этом твоя ошибка, граф, – несколько разочарованно вздохнула она, и ее плечи весело дрогнули. – Этому не научиться, и я уже об этом говорила. И каждый вопрос, взывающий к разуму, а не к сердцу, будет все больше и больше отдалять тебя от ответа.
– Не говорите мне такой жестокости, – я сокрушенно мотал головой.
– Вы не были готовы испытать жестокость по отношению к себе? – спросила она, убирая кудряшки с открытого лба.
Под ее тонкой кожей все еще виднелись синяки, которые сходили ужасно долго.
– Мне была оказана великая честь, и я едва ли не был скормлен зверю. Он был намного больше, нежели мои питомцы, поверьте, дорогая Сара, – похвалился я.
– И что же спасло вас от неминуемой гибели? – спросила она, помешивая серебряной ложечкой кофе в высокой медной чашке.
– Чудо, – честно признался я, пожав плечами. – Иного объяснения у меня нет.
– Ты слишком суеверный, – разочарованно бросила она, пренебрежительно махнув ручкой в мою сторону.
Она сделала несколько обжигающих глотков и отпрянула.
– И это ты мне говоришь? – заулыбался я, любуясь, как она припадает тонкими губами к горячей чашке кофе.
– Да, я, – важно ответила она и кивнула на кофейник, тем самым повелевая, чтобы я добавил еще, и, если честно, эта беззлобная Сара была вправе требовать от меня что угодно.
Меньшее, что я мог сделать, чтобы искупить свою грубость перед ней, – это игривая услужливость, которую я совершал под растерянные взгляды моих слуг. Я налил ей кофе, пока она пристально наблюдала за моим жестом. Думаю, ей доставляло удовольствие моя покорность.
– То есть этой силе невозможно причаститься, если ты не был одарен с рождения? – спросил я, на что очаровательная Сара качнула головой.
Мои пальцы несколько раз постучали по столу.
– Когда ты открыла в себе этот дар? – спросил я, откидываясь на спинку кресла.
Сара на меня удивленно взглянула, вопросительно поведя бровью. Я почувствовал себя несмышленым ребенком, который ляпнул какую-то пошлость, не зная того.
То снисхождение, которое холодно и величественно воцарилось в мягком взгляде Сары, льстило мне. Я был счастлив находиться в такой близости к непостижимому созданию, и я все больше убеждался в том, что искомый вопрос не разгадается так просто. Мадемуазель Равель вздохнула, как будто бы в предвкушении долгого и очевидного разъяснения, но, видимо, сочла эту затею безнадежной.
– Какое высокое слово – дар… – протянула девушка, довольно пренебрежительно окрашивая последнее слово.
– Я преклоняюсь перед волей Всевышнего, что наделяет людей, подобных тебе, высшими дарами и дарует им власть заклинать диких зверей, – произнес я, положа руку на сердце.
– Людей, подобных мне? – спросила Сара, сложив руки замочком и опустив на них свою голову.
Ее взгляд подозрительно прищурился.
– Что же это за «люди, подобные мне»? – спросила мадемуазель Равель.
– Такого я встречал лишь однажды, – вздохнул я, грустно заглядывая в собственную чашку, в которой остывала кофейная гуща.
Призраки Алжира никогда не оставят меня, и я решил во что бы то ни стало подчинить их своей воле.
– До сих пор я пытаюсь разгадать его тайну, – вздохнул я, проводя рукой по лицу. – И надеюсь, что ты поможешь.
– Граф, ты не поймешь этого, – произнесла она, отставляя чашку от себя. – Пока ты разгадываешь, тайна будет лишь отдаляться.
– Я не такой уж и безнадежный ученик, мадемуазель, и я помню твои слова про сердце и разум. Мое сердце открыто, – пламенно бросил я, кладя руку на грудь. – Я уже принес жертву на пути к этому познанию. И готов зайти как угодно далеко – сколько потребуется.
– И думаешь, твоя жертва дает тебе какую-то гарантию? – усмехнулась Сара.
– Нет, – я развел руками. – Но я научился терять.
– Ну-ну… – протянула она, окинув меня скептичным взглядом.
Я слабо усмехнулся, не желая ничего доказывать ей, и мы просто продолжили нашу трапезу, пока за окном начали выть осенние ветра.
Широты человеческого взгляда не хватало, чтобы увидеть всю гладь целиком. Ровная поверхность озера казалась бескрайним океаном, расстилающимся черным стеклом шире, намного шире, нежели человеку дано увидеть.
Звезд не счесть, весь далекий зодиак, казалось, разом предстал передо мной: половина – от Овна до Девы, располагались на небе, но озеро, вместо того чтобы отвечать небесам, решило поведать мне об иных звездах, сейчас сокрытых от моего взора, и на непогрешимо ровной глади застыли отражения всех остальных созвездий.
От такого зрелища захватывало дух, и, пока я пытался разгадать эту открывшуюся мне тайну, я даже не заметил корягу на противоположном берегу озера, вернее, заметил слишком поздно.
Она уже чуть выпрямилась и ковыляла к воде, переставляя свои сухенькие корешочки. Коряга медленно и неуклюже добралась до воды и с головой ушла ко дну, не потревожив глади ни единым кругом, не нарушая поверхности бескрайнего черного диска.
Я приблизился к берегу, не ведая, куда ступаю, и я наклонился на водой, не зная, что на меня посмотрит в ответ. То самое мучительное пробуждение, которого я страшился все это время, настигло меня. Я лежал в кресле, облитый липким холодным потом, не в силах сделать ни вздоха: мои губы тщетно глотали воздух, точно жабры рыбешки, выброшенной на берег, бесполезно вздымаются, припорошенные горячим песком.
Тяжелые шторы колыхались от сильного осеннего ветра. Я цеплялся за это колотящее безумное трепыхание, как за путеводную нить, чтобы выйти из охватившего меня леденящего кошмара. Как будто мне пришлось учить свое тело вновь биться в едином ритме, и ритм надо было откуда-то позаимствовать.
Бешено бившееся сердце все же согласилось повиноваться моей воле, и вскоре начало подобиться ритму приоткрытых ставень и штор, которые издавали шум, похожий на хлопанье крыльев стаи огромных птиц.
Я медленно возвращался в норму. Хоть у меня была под рукой моя тетрадь, в которую я записывал свои сны, в этот раз я нарочно изменил своей привычке, желая ни за что не воскрешать в памяти тот жуткий образ, который посмотрел своим не то раскосым, не то сходящимся взглядом на меня по ту сторону черного озера.
В комнате стоял удушливый жар. Тому виной – переносная печь, которую меня убедили поставить старшие хирурги, наслышанные о моей семье и ее слабости к простудам, и я не перечил им.
Меня трясло. Это была не просто лихорадка.
Мне нужна была помощь. Мне нужна была Сара.
Хоть я и считал это большой дерзостью, но у меня не оставалось выбора: я вновь постучал в дверь спальни Сары. Мне было плевать на поздний час. Дверь со скрипом приотворилась, и ее лицо осторожно выглянуло в щель.
– О господи… – пробормотала Сара, и голос ее красноречивее всего говорил о том, какого скверного я был вида.
Милосердная мадемуазель Равель впустила меня в свои покои, и я рухнул на кресло, пряча лицо в руки. Мой остекленевший взгляд уставился на догорающие угольки в камине.
Вдруг тепло, спасительное тепло, от которого буквально зависели моя жизнь, мой рассудок, это самое тепло снизошло на мои плечи таким нежным прикосновением, которого я не знал ни до, ни после.
С моих губ сорвался звук, который я не в силах описать, но сердце будто бы было выпущено из мертвой хватки и забилось свободно, наконец-то свободно. Она все знала. Я не понимаю как, но она знала.
– Не отзывайся, – тихо прошептала она, чуть подавшись к моему уху. – Не отзывайся на их зов.
– Она не зовет, – пробормотал я осипшим слабым голосом, взяв Сару за руку, – Если бы звала… Но нет, она не зовет, она явилась ко мне, снова явилась…
– Тут никого нет, Этьен. – Как же мягко она произнесла мое имя! – Пока ты сам не призовешь, пока ты сам не отзовешься – тут никого нет.
Я крепче сжал ее руку, и мое сердце дрогнуло от знакомого чувства. Лихорадка охватила меня вновь, с большей горячностью, с большей жестокостью. Мне придется однажды отпустить эту руку, эту теплую руку, которая дарует покой и дарует исцеление, ту, что даровала мне и новый страх, неистово пробравший меня насквозь.
Мне вновь было чего бояться.
Мне вновь было что терять.
Наступили первые заморозки. Я хотел, чтобы эта зима, хотя до декабря оставалась пара дней, была особенной.
Святой Стефан дал мне больше, чем я мечтал вообразить, и меньшее, что я мог сделать, – это порадовать своих подопечных разной степени обреченности каким-нибудь событием, которое придется изобрести на ходу.
До Рождества было далековато, а осенние праздники уже ускользнули, как песок сквозь пальцы. Посему я решил учредить бал-маскарад без повода, ведь эта самая что ни на есть христианская благодетель – простая радость, безо всяких привязки и повода.
Объявив о своей идее почетным хирургам, я сыскал искреннее одобрение и заручился посильною поддержкой. Эти благородные месье отправили с десяток писем своим множественным потомкам, приглашая высший свет навестить мою обитель – до чего же любезно!
Воодушевившись, я занялся прочими приготовлениями, и в нынешней закупке мяса, кажется, втрое превосходящую предыдущую, никто не углядел ничего дурного или подозрительного.
Когда я возвращался в госпиталь, я встретил Сару на крыльце. Хоть девушка была и освобождена от любого труда, ей самой в радость работалось, и, кажется, ее любопытство к природному человеческому естеству было сродни моему.
Очаровательная и милосердная Сара стояла, закутавшись в накидку, отделанную мехом, и прятала раскрасневшиеся щеки в мягкий воротник.
– Мадемуазель, – я отдал поклон, пребывая нынче в прекрасном расположении духа.
– Граф, – ответила мне девушка.
– Что бы вы хотели видеть к столу? – спросил я, останавливаясь на крыльце подле Сары.