– Не боитесь, что подобное поведение посеет страх и тревогу среди пациентов? – спросила девушка, с лукавой ухмылкой заглядывая в глаза.
– Что? – Пораженный, я опешил и даже несколько отстранился. – Моя дорогая, вы стали для меня непостижимой загадкой и с достоинством вновь и вновь отстаиваете этот статус. Прошу, давайте зайдем в тепло, и вы истолкуете хотя бы эту тайну?
– Тогда лучше зайти в дом, – пожала плечами мадемуазель Равель и кивнула в сторону шале. – Боюсь, в стенах госпиталя о таком шептаться не стоит.
– Ты пугаешь меня, дорогая Сара, – глубоко вздохнул я, и, собственно, мне ничего не оставалось, как повиноваться ее воле.
– Страдания – своего рода здешняя валюта, – произнесла она, едва мы переступили порог, и я даже не успел снять ее верхнюю одежду.
– Как тебе удается так легко меня сбить с толку? – недоумевал я.
– При твоей-то внимательности? Помилуй, это проще простого, – просто заявила Сара, пожав плечами.
Я с нетерпением пригласил девушку жестом в столовую, где нам подали соленые печенья с лавандой и горький кофе – излюбленный напиток нас обоих, лично я пристрастился к нему именно после работы в госпитале.
Сложив руки в замке, я принял вид послушного ученика, готовый внимать ее словам.
– Даже сейчас ты продолжаешь извиняться за те страдания, которые были принесены мне, – сказала Сара, помешивая ложечкой горячий кофе.
– Ох, и мне никогда не отплатить свой долг, – всплеснул я руками.
– Кто знает, кто знает, – она пожала плечами, лукаво блеснув короткой улыбкой.
– Будешь любезна, продолжишь свою мысль? – просил я, добавляя себе три кубика сахара в напиток.
– Ты не заметил, насколько скверно стали себя ощущать наши подопечные? – спросила Сара.
Я размешал сахар и сделал глоток, чтобы скрыть улыбку от этого коротенького и сказанного как бы между делом «наши».
– Суровая и хмурая погода, холодные ветра… Я сам склонен хандрить, а когда моя душа слабеет, слабеет и тело, – просто ответил я. – Не вижу ничего странного в том, что к зиме у нас добавилось работы. К тому же не каждая жалоба имеет под собой должное научное обоснование – накануне мерил температуру у особо «безнадежного» чада Святого Стефана. И что же думаешь, моя дорогая? Все в пределах нормы. Его жар был надуман либо и взаправду случился, но краткосрочным приступом.
– А ты не думал, что больные намеренно сгущают краски? – Она потянулась к фарфоровой тарелке с печеньем.
– Думал, – кивнул я. – Конечно же, я проявляю особую любовь к самым нуждающимся и страждущим. И я не вижу ничего в этом странного, моя дорогая. Разумеется, самый слабый ребенок в потомстве нуждается в большей заботе со стороны матери. Думаешь, что больные надумывают себе, как ты выразилась? Валюты?
– Все именно так, – кивнула Сара, – Но все же не так просто. Не скрывай, тебе нравится биться над неразрешимыми загадками, потому ты и уделяешь большее внимание даже не тяжело больным, а непонятно чем больным. Поэтому такая милость, граф, может сильно взволновать, встревожить, даже напугать ваших подопечных. Они явно углядят в этом желание скрыть какую-то жуткую новость.
– Вот как? – В большом удовольствии я забарабанил пальцами по столу. – Моя дорогая, клянусь, никто до тебя не понимал меня и вряд ли поймет. Чувствую себя разделанным на холодном столе в нашем неуютном и мрачном морге. Мне нравится эта беспомощность перед тобой. И ты совершенно права: мне нравится биться над неразрешимыми задачами, ведь горечь поражения попросту невозможна – неминуемый провал, а меня провалы постигают один за другим, стали закономерностью, ожидаемой реакцией. А когда ученый выдвигает гипотезу, и все его пророчества оправдываются в ходе эксперимента… понимаешь, к чему я клоню?
– Конечно, понимаю – ты любишь стучаться не просто в закрытые двери, а в те, к которым ключа попросту не существует. Настолько боишься провала, что попросту не оставляешь себе выбора, – ответила она, пожав плечами. – Да, понимаю. При таком раскладе у тебя всего один итог, и называй его хоть провалом или, напротив, победой…
– Мне нет дела до слов, мне нет дела до того, как вы это назовете, – отмахнулся я. – И впрочем, теперь ты мне ответь на куда более важный вопрос, моя дорогая.
– Ну-ка? – спросила Сара, отставляя эмалевую чашечку на блюдце.
– Ты так и не ответила, что хочешь видеть на столе к предстоящему вечеру, – повторил я свой вопрос, которым встретил очаровательную рыжекудрую мадемуазель Равель.
Она вскинула бровки, а глаза пробежались по столу.
– Вот эти печенья просто прелестны, – ответила Сара, надламывая еще кусочек.
Мои старания были вознаграждены восторженными взглядами в тот день, когда двадцать восьмого ноября мои подопечные, даже самые обреченные, спустились в обеденные залы с расписными потолками. Мое сердце трепетало от восторга. На этот вечер я отменил столь гнетущие меня условности, в том числе и в отношении слуг.
Я несколько раз публично объявил о необходимости отбросить формальности, чтобы все, обязательно все, разом наплевали на достопочтенное «вы», на «ваши светлости и благородия», на графства и прочее. Сегодня я вершил реальность, и этой ночью я хотел, чтобы по моей воле отступили порядки, много старше меня и моих предков.
И, конечно же, я хотел, чтобы в этот вечер под аккомпанемент живой музыки я мог публично танцевать с милосердной очаровательной Сарой Равель.
Накануне я заказал платье у славной мастерицы из Юбака. Моя память и славный глазомер позволили добиться поразительной точности относительно объема, и, славно приплатив свыше меры и наперед, я обеспечил свою милую подругу платьем на этот вечер.
Мне противила современная мода, когда платья напоминали чудовищно-истеричное нагромождение оборок. Поболтав с мастерицей, я проявил все посильное красноречие, чтобы изложить видение не только собственного вкуса, но и самое главное – вкуса моей очаровательной спутницы.
Получился славный наряд нежно-вишневого цвета, и когда Сара получила анонимный подарок, с присущим ей высокомерием не подала мне никакого знака. Она не изменяла себе, чем лишь больше укореняла мое очарование ею.
Ведомый именно этим самым очарованием, я пригласил мадемуазель быть моей партнершей по танцам на этот вечер, мой голос почти не дрожал. Ее короткое согласие было очередным милосердным подарком, на которое я не мог отплатить в той же мере.
На самом балу я надел белый камзол, на пышном воротнике блестел круглый наследный изумруд в золотой оправе.
В тот вечер мне казалось, ничто не могло омрачить моего счастья, пока на бал не явился гость из самой преисподней. Меня ничто не отвлекло бы от танца, но на пороге обеденного зала стоял человек герра Хёлле, один из четырех, что следил за моими зверьми.
Мужчина оглядывался, выискивая в пестрой круговерти меня.
– Прошу прощения, – произнес я, оставляя Сару, но она была слишком умна и сразу поняла, в чем дело, поэтому последовала за мной.
Покинув праздник, мы пробежались по каменистой тропинке, жадно вдыхая промозглый, почти зимний воздух.
В подвале меня ждало подтверждение тех ужасных слов, которые едва слышно прошептал мне на ухо один из строителей Хёлле.
В клетке с молодняком лежал Слепыш. Его бок неровно вздымался. Малыш хрипел, а из открытой пасти шла пенистая слюна. Его лапы бодали воздух, и, кажется, будь у него еще силы, он бы скулил.
Мне не хватало мужества смотреть на моего Слепыша без содрогания сердца, и не было сил отвести взгляда.
Я с ужасом припоминал сейчас, как мой Слепыш мог запыхаться во время игры, неужели я был так глуп и не видел этих знамений?
Я закрыл рот рукой, чувствуя охватывающий меня приступ.
– Нет, нет, нет, нет… – бормотал я, представ один на один с угасающей жизнью безмерно дорогого мне существа.
– Уйди, – услышал я жесткий голос Сары.
До этого момента я беспрекословно подчинялся воле Сары, подчинился бы и сейчас, но тело замерло. Я лишился власти над своими конечностями, силы покидали меня, как и рассудок.
– Не могу, – тихо прохрипел я.
– Тебе незачем это видеть, – сказала Сара, подходя к рычагу, открывающему перегородку.
Мой мутный взор едва скользил по царившему вокруг полумраку.
– … что? – я с трудом ворочал языком, пока Сара решительно и уверенно привела механизм в действие, отворяя себе дорогу к питомцу.
Пока я не был в силах сдвинуться с места, Сара сняла ключи и зашла в клетку, замарав подол своего платья.
– Тебе незачем это видеть, – повторила она. – Уходи.
«Что ты хочешь сделать?» – немой вопрос встал у меня в горле, когда я вытаращил свой стеклянный взгляд на нее, приближающуюся к моему безнадежному питомцу.
И острая мысль вонзилась в мой мозг наточенной спицей: чем больше спрашиваешь, тем дальше от ответа.
На меня сошло осознание, заставившее меня продрогнуть, будто бы я ночевал на голой земле в февральскую стужу. Я не хотел знать ответов.
Насилу отвернувшись от Сары, от хрипло издыхающего Слепыша, я обратил свой взор на лестницу, ведущую наверх. От одного вида ступеней мне стало дурно, и ватные ноги дрожали в разбитости.
Мне неведомо, как я преодолел подъем, преодолел ли я сам, или кто-то из слуг поднял меня на полпути, или вовсе у самого подножия.
Хотя бы частичная ясность наступила лишь через несколько часов, когда я открыл глаза, лежа на спине, четко по центру своей кровати, сложив руки на животе. Глаза, не видя, уставились в потолок, а разум милосердно безмолвствовал.
Шаги заставили меня содрогнуться.
Я зажмурился, не готовый сносить новый удар судьбы.
Сидя на краю кровати, я упер локти в колени, сложив ладони, будто бы в молитве, но ни в голове моей, ни в душе, не было ничего христианского и в помине.
Одежду я не переменил со вчерашнего вечера, так и оставшись в нарядном камзоле с расшитыми рукавами и изумрудом на груди.