А меж тем шаги все близились.
Я так сидел в безумном рвении и ужасе пред грядущей вестью, к которой я не был готов.
На пороге отворенной настежь двери появилась Сара в своем простеньком платье, а ее волосы были спрятаны в чепец.
Наши взгляды встретились, но девушка, наученная уже общению со мной, наверное, решила, что я дремлю с открытыми глазами. Осторожно сжав кулачок, она постучала по дверному косяку.
– Я тут, – тихо и не сразу отозвался я, поразившись собственному голосу, до того он был мертвецки хриплым и скрипучим.
– Пошли, – произнесла Сара и поманила за собой.
Я был прав. Я не был готов к увиденному.
Мой Слепыш твердо стоял на четырех чуть косых лапках, резво и живо уплетая принесенную ему пищу.
Я не мог верить увиденному.
– Прошло меньше суток, прошла одна ночь, – бормотал я, припав к решетке. – Всего одна-единственная ночь, это меньше суток…
Сара стояла позади меня, и когда я обернулся через плечо, предстал один на один перед ее снисходительным победоносным взглядом.
В тот миг она покорила меня, и я упал на колени, как падают пред Чудом, и дальше память подводит меня.
Даже сейчас все, что случилось между мной и Сарой, кажется сном. Явь не могла породить такого образа, никак не могла.
Мне изменили все чувства разом. Руки жгло от огня этих мягких кудрей, к которым мне было дозволено прикоснуться, мягкая кожа трепетала от моих прикосновений.
Страх и преклонение пред этой сущностью иного порядка, облаченной в ласковое тело милосердной и величественной Сары Равель, слились в едином порыве. Мне было позволено преступить черту, и я лежал без сна, распростертый на своем ложе, не в силах заплатить за то откровение, которого исполнился.
Она лежала тут, подле меня, и я слышал в ночной тишине сквозь завывания холодных ветров ее теплое дыхание. В тот миг я не был уверен ни в чем, кроме того, что я хочу связать свою жизнь с Сарой Равель.
– Отправьте это письмо немедленно, – произнес я, протягивая через порог запечатанный конверт.
Мой слуга, явно спавший в это время, как и полагается любому нормальному человеку, спешно протер глаза и принялся собираться в деревню.
Я же направился обратно в спальню, ступая уже изученною манерой: тихо-тихо, по-кошачьи.
Письмо моему отцу с намерением о женитьбе было написано, может, и путано – мой рассудок не скоро придет в трезвое, так называемое здоровое состояние, но это было честное откровение, которого мой старик, безусловно, заслуживает.
Я поспешил запечатать письмо и скорейшим образом его отправить, чтобы лукавый разум не заставил меня надумать каких-нибудь трусливых отговорок и не пойти на подлость.
Отрезав себе пути для злодеяния, я вернулся в спальню, которую покинул часа на полтора: примерно столько времени у меня ушло на то, чтобы накинуть халат и восточные бесшумные туфли, дойти до кабинета, который располагался в шале, написать письмо, скорейшим образом запечатать его, даже не перечитывая, и отдать заспанному слуге.
За это время Сара решила покинуть спальню. Досада горько полоснула мое сердце.
Преодолев мучившую меня усталость с помощью горького кофе, я сразу направился в госпиталь разыскать милосердную трудолюбивую Сару, чтобы объявить и ей о своих намерениях.
Я слонялся по полупустому каменному зданию, которое с этого дня пришлось топить еще сильнее, ибо в стенах воцарился холод, не виданный прежде.
Обращаясь к врачам и слугам, я спросил трижды: «Где Сара Равель?» – и трижды не получил никакого ответа, прежде чем холодный и снисходительный голос ожил в моей голове.
И каждый вопрос из этих трех все больше и больше отдалял меня от ответа.
Глава 2.3
1763 год.
Я не представлял, какого масштаба событие завершилось в этом году. Наверное, не представляю до сих пор.
Сейчас, как и все время, что шла недавняя война, я вспоминаю, и чего греха таить, – в порыве одолевающей меня сентиментальности даже перечитываю письмо моего дорогого кузена Франсуа де Ботерна.
Быть может, не будь я так поглoщен заботами Святого Стефана и, разумеется, своими питомцами, я бы мог считать знаки судьбы, затесавшиеся между строк.
Меня не волновали стычки где-то за океаном, и теперь я расплачивался за собственное невежество. В конце концов, мне было бы не под силу осознать, что именно случилось в эти семь лет.
Меня не покидало ощущение, что я стою вплотную, едва ли не касаясь носом, расписной стены. Я мог видеть мельчайшие трещинки в темперной краске, мог разглядеть дрожание руки живописца, которая оживляла линии темных контуров, делая их то уже, то шире, то прерывая и возобновляя уже немного отличным оттенком.
При всем многообразии удивительных недочетов и оплошностей я видел саму жизнь, которой способно дышать искусство, но мне, вероятно, к большому счастью, попросту было не суждено узреть всю фреску целиком.
Говоря же простыми словами, наконец-то закончилась война с Англией, и, к большому сожалению, война эта не оказалась победоносной. Мне пришлось смирить гордые порывы горечи за отчизну и исполниться уже переживаниями о своей семье.
Отец и кузен оказались на одной войне, но на разных фронтах. Франсуа прямо сейчас лежал на лечении за океаном, не в силах преодолеть полмира в силу тяжелого ранения в живот. Я не получал от него никаких вестей, вернее, правильнее сказать, непосредственно от него. И все же до меня доходили слухи о службе моего кузена, и притом, что я никогда не чаял сыскать успеха в ратном деле, слава Франсуа досадно саднила мою гордость.
Но мне ничего не оставалось, как мириться с успехом кузена, и, положа руку на сердце, признать за ним его заслуги. Я охотно верил в то, что Франсуа действительно мог сделаться самым что ни на есть героем, способным проявить силу духа даже среди пылающего адского пекла.
Тем же временем у меня и Святого Стефана дел заметно прибавилось. До сих пор поразительно, сколь удачно судьба свела меня с герром Хёлле, как быстро и как уместно был возведен госпиталь, точно само Провидение вело меня к этому свершению.
Я был польщен той поддержкой, которую благородные месье и мадам оказывали моему богоугодному предприятию. Будучи столь увлеченным безродными бедняками, которые представляли для меня вполне себе практичный интерес, я совершенно забыл и о господах моего окружения.
Как выяснилось с их же слов, я многим спас жизнь и здоровье, хотя, признаться, мне сложно ложились на память случаи без каких-то аномальных примечательных курьезов. Так что я каждый раз будто бы знакомился заново с людьми, которые находились в моем попечении долгий срок – один офицер вообще заявил, что лечился лично у меня больше года, а мне уже было неловко как-то спорить.
Вот так вот я, ставши большим отшельником, чем прежде, стал вхож в салоны, и на балах шептались, не явится ли молодой граф Готье? Что было в общем-то настолько лестно, что я даже пересиливал себя, стараясь укрепить не столько свою репутацию, сколько репутацию Святого Стефана.
К слову, о роскоши и былом размахе празднеств Франция на время должна была забыть. Но, разумеется, должна – не значит, что в действительности так и происходило.
Отчаянная жажда былого великолепия толкала мое окружение к неистовым безумствам. Расточительность достигала поистине пугающих масштабов. Это походило на отчаянную предсмертную лихорадку, как больные на смертном одре чувствуют прилив сил, неведомый ими при жизни. Подобная деятельность вспыхивает с прощальной торжественностью. Люди, окрыленные таким воодушевлением, радуются и ликуют, видя, как наступает светлая полоса. До чего же горько мне, врачу, наблюдать за их счастьем, ведь кому, как не мне знать, что смерть ночует у его кровати каждый день. Да, смерть стала самым частым гостем, которого принимали днем и ночью, на улице и дома, в бедности и грязи или в особняках, дворцах и залах, увитых лепниной, золотом и расписанных фресками.
Так Франция свыклась с этим мрачным гостем, умалчивая о его очевидном присутствии. Балы шумели, несмотря на разруху, несмотря на то, что люди падали замертво от голода и болезней. И речь сейчас не о черни, которая всю свою жизнь тянула унылое полускотское существование, и любое волнение экономического устройства милосердно останавливало их страдания.
Волею судьбы я оказался на улицах этого и без того ненавистного города, так теперь еще каждый второй прохожий был истощен настолько, что мне хватало одного взгляда, чтобы считать вероломное отречение от всего человеческого.
У меня были смутные догадки, что горожане, доведенные голодом до отчаяния, теперь невольно причастились к зверским порокам и день ото дня теряли человеческий облик. Я видел в их глазах что-то похожее на опустошенные стеклянные шары, вложенные в глазницы уродливым чучелам, а любое чучело уродливо, с этим спорить глупо.
Эти пустоты вместо живых взглядов провожали меня во время моей короткой отлучки в Париж. Мне пришлось все же посетить этот ненавистный городишко, ибо мой волшебный алхимик соглашался на свидание лишь в своей лавке, которая укромно притаилась в грязном и зловонном переулке.
Разумеется, меня не ожидал никакой сказочный персонаж – волшебным алхимиком я его обозначил за незнанием имени этого торговца. Скорее всего, его звали Якоб, Ноа или что-то в этом духе. Он был бескомпромиссен в торговле – я это сразу понял и выложил ту цену, которую он назвал с самого начала.
Он поблагодарил меня, и в голосе зазвучал ближний восток. Я коротко кивнул и поспешил вернуться домой, ведь жизнь моих людей в госпитале Святого Стефана буквально висела на волоске.
Будучи истинным хозяином своего поместья, я не скупился на лекарства и еду, переплачивая втридорога. Когда я был мальчишкой, я был уверен, что призраки и мрачные тени отступают, когда отец находится в замке, признавая в нем истинного хозяина. Теперь я с доброй улыбкой вспоминал это наивное убеждение. После стольких лет это бремя, бремя настоящего хозяина поместья, легло на мои плечи, и едва ли я бы носил королевскую мантию с такой же гордостью.