Я видел Божье знамение в том, как славно сложилось у меня дело с этим госпиталем. Врачи, отобранные лично мной, проявили неожиданный для меня и, вероятно, для них самих героизм. Льстивые языки уверяли меня, будто бы я подавал благородный пример, берясь за врачевание собственноручно.
Мне наплевать, как это выглядело в глазах общественности, но я точно знал: сейчас лучшее время, чтобы насытить хоть на какое-то время мою врожденную страсть к человеческому телу, к его глубинным хтоническим таинствам.
Материала присылали настолько много, что мне физически было тяжело сдерживать собственный восторг. От такого разнообразия гнойников, язв, переломов, ожогов и ранений, не поддающихся никакому словесному описанию, я не мог и мечтать, и вот мое сокровенное желание угадывалось и представало предо мной.
Тела, живьем или уже падалью, прибывали и прибывали. Речь шла не только о солдатах – мирская жизнь тоже несет в себе немало угроз. И, разумеется, нельзя забывать о спящих проклятьях, которые просыпаются время от времени в наших телах, передаваясь от поколения к поколению.
Скрепя сердце, я объявил о том, что госпиталь Святого Стефана переполнен выше любой меры и его стены не в силах принять новых прихожан – в разговоре такие эпитеты производили должное впечатление.
Несмотря на все это красноречие, мои слова были больным ударом для многих и многих просителей, но я знал и с чистой душой заверял, что очень скоро место освободится.
По-прежнему никто не догадывался о моих питомцах, которые фривольно разгуливали под землей. К концу войны мои звери уже произвели пять поколений, и милый Слепыш породил целую династию.
Мой фаворит дал потомство, обладающее рядом отличительных черт, позволяющих говорить о какой-то зачаточной стадии целой породы. Притом, что я добился существенных и даже впечатляющих результатов на поприще разведения, мне удалось смирить их дикий нрав. Я отбирал для случек спокойных особей, которые гордо несли бы наследство славного предка.
Больше всего я боялся, что неведомая хворь, чуть не сгубившая Слепыша еще в детстве, вернется страшным родовым проклятьем, сразит его потомков. Но небеса пока что были милосердны к моим питомцам, которые не переставали меня удивлять.
Дело было под конец зимы. Это было чудовищное время. Неведомая хворь гуляла по городам и селам, скашивая честной народ. Работы было невпроворот, я боролся за каждую жизнь, что была вверена мне. Весь госпиталь и окрестности были охвачены неведомой чумой. Мы нашли исцеление и теперь примешивали лекарственный порошок, проявивший свои свойства, в еду и питье, подаваемое в госпитале.
Насилу я управлялся с людьми, вверенными мне, но я не имел никакого права забывать о зверях. Будучи так обременен врачеванием, я даже не стал глядеть, что именно я несу своим питомцам под покровом ночи, перекинув кожаный мешок через плечо.
Когда я спустился в подвал и ослабил шнурок, мешок приоткрылся с порывом удушливой трупной вони. Я с отвращением заглянул внутрь, и меня едва не стошнило от резкого запаха. Мне стало поистине совестно перед зверьми, которые уже сглатывали слюну, привыкшие к регулярной кормежке и пристрастившиеся уже к излюбленному лакомству.
Мои колебания не могли разрешиться так быстро. Возвращаться в основное здание, спускаться в морг, зажигать везде свет, чтобы найти более подходящее мясо, было слишком рискованным делом. Хоть у меня и были ключи от всех дверей, и я допускал, что весь персонал, изнуренный своей тяжкой службой, уже спит крепким сном на втором этаже основного корпуса, сомнения не оставляли меня.
Более подходящего куска попросту могло не быть в морге. Я держал в голове учет тел, и на моей памяти не было никакого подходящего случая. Тяжелый вздох сорвался с моих уст, и плечи смиренно опустились. Делать нечего, и я решил отдать на этот раз своему зверью гнилое мясо.
Каково же было мое удивление, когда гибриды буквально накинулись на эту падаль, как не набрасывались ни на какое другое свежее мясо! Оцепенев, я не мог отвести от них взгляда и, ударив себя по лбу, вспоминал о побережье Алжира, об их повадках падальщиков.
Я корил себя, что мне пришло это в голову так поздно, но с любопытством наблюдал, особенно за самым молодым поколением.
– Конечно же… – думал я и отныне носил питомцам лишь поддетую зловонным гниением падаль.
Март в этом году, как уже можно было понять, выдался скверным, и погода решила соответствовать настроению, царящему в умах и сердцах французов.
Промозглым утром я вышел на крыльцо, завершив утреннюю работу в подвале. Я взял с перил немного талого снега, который уже не был по-зимнему мягок и пушист. Сейчас я был лишен каких-то ребяческих восторгов, вроде порыва покидаться снежками или взгромоздить крепость – моя уже стояла взгроможденная и строго взирала на меня рядом прямоугольных темных окон.
Я продолжил умывать руки в снегу, смывая кровь, поглядывая на черные пятна проталин, как вдруг одно из пятен шевельнулось. Глубоко вздохнув, я уже принялся было корить свой слабый изможденный ум. А пятно тем временем все приближалось ко мне, заставив широко-широко улыбнуться.
Ноги ныли от усталости после более чем часовой игры с молодняком гибридов. Посему же, когда я присел на корточки, колени поблагодарили меня стрельнувшей болью и характерным хрустом.
Однако эта досадная неурядица не омрачила моего настроения, и я протянул руку новому гостю моего дома.
– Ну, привет, – я погладил вовсе никакую не проталину, а роскошного черного кота с медовыми глазами.
Черныш мяукнул и боднулся мордочкой, а я улыбнулся, придумав имя своему новому питомцу.
Часть 3. Сitrinitas[4]
Глава 3.1
Весенний дождь тоскливо постукивал в окна шале. Этим вечером почтенные хирурги осчастливили меня своей компанией. Столовая утопала в уютном полумраке. Мы пили чай с шоколадными пирожными с ягодками голубики и земляничным вареньем. Я был самым молодым за столом, и, сказать по правде, мне довольно льстило уважение коллег.
– И все-таки столь справедливо и милосердно, – произнес один из седовласых хирургов, который меня в свое время очаровал приятным голландским акцентом. – Что всякий больной полностью располагает всеми силами для борьбы с собственными недугами. Недавняя трагедия для нашей славной родины дала понять, как многое человеческое тело способно выдержать, самоисцелиться или, на худой конец, приспособиться к новому своему бытию.
Это был доктор Питер Янсен. Пожалуй, самый достойнейший из всех, кто трудился в Святом Стефане.
– Но ведь не всем приходит смирение, – молвил я.
– А каков же выбор? – отвечал Питер. – Или вы о тех невежах, что пренебрегают дарованным чудом самой жизни?
– Я предпочитаю говорить о них «решил уйти пораньше», доктор, – пояснил я, пожав плечами.
В любом парижском салоне эти слова посеяли бы такой раздор, который не унялся бы в течение долгих часов. Но здесь, в моем доме, собрались иные умы, с куда более высокими точками сборки.
Вместо возгласа ужаса я услышал сдавленное довольное хмыканье себе под нос. Немецкий хирург кивнул и сделал одобрительный жест рукой, прежде чем взяться за фарфоровую чашку.
– Да даже так, – сказал Питер еще раз. – Даже на такой, как вы остроумно выразились, «уход пораньше» нужна сила воли, отнюдь не присущая здоровому человеку. С немощью и слабостью приходит и неимоверная звериная сила. Чувства могут милосердно притупиться, либо же, наоборот, возвыситься до доселе неведомых вершин. Здоровый человек радуется каждому вздоху так же, как простуженный? Нет, отнюдь. Как много надо здоровому человеку, чтобы хоть наполовину исполниться того восторга, который испытывает больной всего-навсего вздохнув полной грудью!
– Но полноте, – встрял другой мой коллега. – Но ведь здоровому человеку неведомы и горести больного. Вы говорите о болезни как о великой благости, что довольно кощунственно для людей нашего рода деятельности.
– Отнюдь, я не считаю это какой-то благостью! – ответил голландец, беззлобно, но вполне заметно возмутившись. – Как раз я сторонник мысли, что болезни – тяжкое, а в ряде случаев и вовсе великое испытание. Мои долгие годы службы явили мне откровением некий закон мироздания: что всякая болезнь порождает если не лекарство, то такие же великие пути принятия неизбежного и жестокого рока. С того же я и начал: каждый недуг несет и страдание, и способствует исцелению.
– Как славно сказано, – заметил я.
Доктор Янсен благодарственно кивнул, опустив руку на грудь.
– Я вот что интересное заметил, – молвил другой врач, один из «Стефанов», как о нас, о врачах госпиталя, уже говорили в деревне. – Вы никогда не думали, как славно порой сочетаются недуг и его носитель?
– Сочетаются, позвольте? – просил уточнить я.
– Ну взять даже болезни душевные, с которыми нам есть несчастье иметь дело в Святом Стефане. Вот, положим, как на демонические образы реагируют люди здоровые? – спросил другой «Стефан».
– Что за демонические образы, что являются здоровым? – спросил я, разумеется, ведомый не лишь врачебным, но и сугубо личным интересом. – Положим, что уже выявлена закономерность с тем, как человек переживает удар по голове и, травмируя таким образом тело, искажает дух, и вот, нам явлен новый пророк, терзаемый, как вы поэтично выразились, демоническими образами. Но ведь едва ли несчастный имел какую-то особую предрасположенность к своему недугу? Вы же утверждаете, что болезнь под стать своему носителю, или наоборот?
– Граф, вы меня пугаете, – с какой-то отцовской заботой вмешался Питер, как раз имевший больше всех из нас сношений с душевнобольными прихожанами госпиталя.
– Какая же крамола вас смутила, мениэр[5]? – обратился я не без удивления и замешательства.
– Отчего же в вашей речи промелькнуло словцо-то такое, «пророк»? – лукаво прищурившись, спросил мой седовласый наставник.