– Разве?.. – пробормотал я и сделал несколько глотков.
Мои брови чуть нахмурились.
– Так и сказали – пророк, – заверил меня и, к сожалению, всех присутствующих в том, что это слово прямиком из восточных мифов и сказов очутилось рядом с нами и невидимым гостем восседало на одном из мягких кресел с медово-золотистой обивкой.
– В самом деле, ежели и так, то, прошу простить мою пустословную тягу к красному словцу, – сказал я и поспешил отвести разговор от себя. – Что ж вы говорили, мениэр, о подобии хозяина и болезни?
– Так то и говорю, – спасительно быстро собрался Питер. – Образы по той или иной причине могут явиться, скажем, во сне. Абсолютно здоровый человек, или, выразимся иначе, менее склонный к сакрализации ночных кошмаров, попросту их забудет. Ведь так и говорят: «забыть, как страшный сон».
Я отхлебнул еще чая и отвел взгляд в сторону, отрекаясь от мелькнувшей затеи показать достойным мудрецам свой дневник снов, который я трепетно вел большую часть своей жизни, или хотя бы объявить о его существовании.
– Верно, верно, – кивнул я.
Притом, что я вполне владел собой, я не мог быть избавлен от трогательного замечания «Стефана»-голландца.
– А наш дорогой граф, замотанный делами не только научного и философского толка, часом, сам не желает пройти обследование? – спросил он.
Первый порыв какого-то стыдливого ужаса быстро сменился пламенной радостью. Я с большим рвением дал на то согласие.
Я довольно быстро и с охотой проходил все процедуры осмотра и сбора анализов. Меня даже удивило, что за все эти девять лет с момента основания Святого Стефана и усердной службы в этих стенах я ни разу даже не задумывался о собственном здоровье.
И это притом, что я окружил себя умнейшими людьми, которые абсолютно и безоговорочно завоевали мое доверие. С раннего детства я остро нуждался в подобного рода присмотре, будучи особенно болезненным ребенком, даже имея в виду нашу славную родословную. Восполняя давнее упущение, я охотно и покорно проходил все процедуры, и сегодня настал последний день обследования.
– На этом все, – произнес доктор Янсен, и я принялся надевать сорочку. – Из того, что можно сразу предположить: у вас, ваша светлость, глаза дрожат.
– Что-что вы сказали? – переспросил я и метнулся к круглому зеркальцу, которое покоилось на столике подле кровати.
Пока я пристально вглядывался в отражение, Питер лишь развел руками.
– Зная ваш образ жизни, – произнес он, – то явно не от пьянства или каких-либо прочих дурманящих веществ. И ваша светлость имеет завидную тягу к чтению.
На этих словах врач посмотрел на темно-бордовый томик Антона де Гаена[6], где тиснеными буквами было написано «Ratio medendi in nosocomio practico Vindo bonensi»[7]. Я с гордостью кивнул, как бы хвастаясь своим сокровищем, и потом вновь обратился к зеркалу, стараясь подловить свой взор на той самой дрожи, о которой говорил голландец.
– Полноте, граф! – всплеснул руками мудрый «Стефан». – Я же говорю, с вашей страстью к чтению вряд ли можно говорить о слабом зрении. И, положа руку на сердце, подобный недуг вовсе не бросается в глаза, а как раз-таки напротив. Я же вглядывался долго и внимательно и в непосредственной близости, призывая всю свою врачебную наблюдательность, и лишь тогда заметил движения ваших зрачков.
– В самом деле незаметно? – спросил я, откладывая зеркало.
– И более того, – продолжил он. – Судя по тому, что от вас поступали жалобы совсем иного толка: та же простуда, неизменно следующая с каждым порывом осенних ветров, следует положить, что о ваших глазах нет никакой нужды беспокоиться.
– В самом деле… – вздохнул я, продолжая одеваться.
Обследование еще не завершилось, а уже подало мне немало пищи для ума.
– Забавно-забавно, – произнес я, поглядывая в окно.
Оно впускало мягкий аромат весны.
Нежная оттепель постепенно раскутывала сад, близлежащую рощицу и далекий голубеющий лес.
– Что именно? – спросил Питер, убирая медную трубку, которой меня прослушивал, в футляр.
– Как будто впервые исполняю ведомую партию, – произнес я, шагая к креслу, через спинку которого был перекинут атласный жилет горчичного цвета. – Мне знакомы и ритм, и мелодия, я исполнял все фигуры с закрытыми глазами много раз, однако есть разительное отличие: ведь я всегда вел, а теперь ведомый.
– Врачи – тоже люди, дорогой граф, – отвечал мениэр Янсен. – И нет в том ничего странного, что порой вам стоит занимать иную позицию в этой партии. Более того, дорогой друг, – я бы настоятельно рекомендовал вам более трепетное отношение к себе и своему здоровью. Тем более, учитывая вашу непосредственную близость с болезнями всех видов и мастей.
– Если какая болезнь и позарилась бы на меня, за эти годы было столько возможности! – улыбнулся я, застегивая пуговицу жилета.
– Вам нравится испытывать судьбу? – спросил мой врач, что в общем-то довольно непривычно думать о человеке, над которым я главенствовал по праву основателя Святого Стефана.
– Мне нравится быть подле заразы, – ответил я. – В такой близости, чтобы не бояться ее.
– Болезням плевать, боитесь вы их или нет, ваша светлость, – пожав плечами, положил Питер.
– Вы совсем отрицаете силу духа? И его способность к исцелению? – удивился я.
– Вы неисправимый романтик, граф, – вздохнул голландец, беспомощно разводя руками.
– Кто-то же должен, – гордо заявил я.
– Не стань вы врачом, вы бы сделались славным поэтом, мой друг, – таковы были спокойные и разумные напутственные слова.
Уже у самого порога я оперся рукой о дверной косяк и обернулся через плечо.
– А мне вас сложно представить где-либо еще, доктор, – произнес я.
Питер сдержанно, но искренне поблагодарил за эти слова, и на том мы разошлись.
До меня медленно доходило, какие возможности меня окружали все это время, и столь позднее обследование было прекрасным тому подтверждением.
Когда я сидел, подобно очередному пациенту, и стойко терпел щекотливые прикосновения холодного металла к своей коже, меня осенила навязчивая идея.
Я самолично прослушивал прочих подопечных, и потому точно знал, что по ту сторону трубки врач внимает каждому хрипу, сокрытому от человеческого слуха.
Приятное озарение сподвигло меня совершить лишь частичное обследование, в силу порядочной аномальности моих подопечных. Конечно же, речь шла о питомцах. Наконец-то выдался свободный вечер, что большая удача и редкость: еще засветло я спустился в подвал.
Игры с молодняком моих зверей уже выматывали меня порядком сильнее, нежели в начале моего тернистого пути. Старик-Слепыш, а по звериным меркам он был уже самый что ни на есть старик, тихо сопя глядел на эту возню.
И вновь я вынужден оговориться, что «глядел», конечно же, слишком громкое слово. Его морда с отвисшими черными брылями и торчащими из-под них желтыми клыками тяжело поворачивалась на особенно громкие взвизгивания щенков.
Колесо его жизни дало оборот, и как Слепыш был незряч первые месяцы с рождения, так сейчас глаза его вновь заволокло пеленой. Когда щенки утомились достаточно, я проявил немало ловкости и сноровки в обращении с этими косолапыми непоседами, а затем отловил относительного мирного и спокойного щенка.
Не знаю, чего ожидал, прикладываясь к полосатому боку маленького гибрида, и когда я, затаив дыхание, напряг весь свой слух. Крохотное сердечко еще не отошло от забавы и бешено колотилось, отчего я даже немного забеспокоился. Влажный язык выкинулся на плечо, и зверек быстро смотрел из стороны в сторону своими живыми черными глазками.
Щенки меня радовали, но радость моя была огорчена своенравием молодой особи, которая подала голос.
– Нет, все же вставил свое слово! – вздохнул я, опуская щенка наземь и подходя к клетке зверя с характером. Он, будучи худым и долговязым, с лихвой восполнял эти уступки своим собратьям в свирепой злости.
Он часто вгрызался в драки, притом не имея никакого превосходства, и мне пришлось его отселить в одиночную клетку, несколько стеснив мирных обитателей зверинца.
Так же этот гордец отличался каким-то неистовым аппетитом. Я-то глупец, думал, это Слепыш тот еще прожора! Остервенению этой псины мог позавидовать сам черт, и я, несколько грея сердце определенными успехами в отношении его сородичей, впадал в исступление при одной мысли об этом звере. Каждое следующее поколение все лучше привыкало ко мне: приятный опыт со Слепышом, уродцем, которому я решил дать шанс, заставил меня поверить в то, что я смогу отыскать подход к дикому зверью.
Господь решил осадить мой гордый порыв и послал мне испытание в виде этой твари. Его скверный нрав сочетался с особенно мерзким многоголосьем, на которое было способно это существо. Ни один щенок на моей памяти не визжал так звонко, а рык долговязого зверя взывал в моей памяти к той самой ночи в далеком Алжире, когда я познал лик истинного зверя, вышедшего из тьмы.
Кроме привычных звуков, ожидаемых от собаковидных гибридов, волков и даже медведей, это чудище однажды разразилось утробным рыком, природу которого я до сих пор не могу разгадать.
Я отвлекся от чтения томика Декарта в песчано-желтой обложке и, отложив книгу, приблизился к клетке, вглядываясь в вечно царящий полумрак подвала. Как и при выявлении болезни легких, в этих холодных стенах приходилось полагаться на слух.
Хитрый гибрид точно чувствовал мое любопытство, оттого дальше забился в темный угол и продолжал не то отхаркиваться, не то взвывать, срываясь в звонкий визг, чем-то напоминающий бойкий свист.
Пока я стоял в нерешительности, зверь посмотрел на меня, харкнул последний раз и унялся так же резко, как разразился своим жутким приступом.
Он вперевалку прошелся по клетке туда-сюда несколько раз, поглядывая на меня, и, напоследок оскалив зубы на меня, улегся посреди клетки. Он закрыл морщинистые черные веки, оставив меня в полном непонимании перед его выходкой.