Молчание становилось все более тревожным.
Я не получал писем от отца, и меня это начало сильно беспокоить.
Сейчас стоял конец марта 1763 года, но память о своей глупой наивности до сих пор меня саднит.
Никому не было ведомо, отчего я с такой тревогой в глазах и нервной суетливостью собирался каждую неделю в деревню близ поместья.
У меня, лишь у меня одного, было неоспоримое доказательство, что на почте какой-то перебой и послания попросту теряются.
И началось это не сейчас – еще далекой зимой 1754 года, в тот день, когда я накануне устроил праздник просто так, без повода и причины, когда я написал глупое и амбициозное письмо отцу с намерениями жениться.
Письмо волей Провидения затерялось: нерадивый слуга, которому я передал послание в руки, божился, что в то утро я не то что не передавал письма, но даже не покидал своих покоев до полудня. Малой точно врал, ведь моя работа в госпитале начиналась самое позднее к одиннадцати часам утра.
Я не стал отчитывать паренька, ведь так даже все лучше устроилось. Я гнал прочь из своей памяти и из своего сердца ту рыжеволосую мадемуазель, и мне не было никакой нужды ворошить прошлое.
Однако это прошлое настигало меня против моей воли: два моих письма остались неотвеченными, что не могло не волновать меня как любящего сына. Тем более что крайнее послание отца содержало более чем скверные знамения.
Я хотел винить либо перебои на почте, либо попросту занятость своего дорогого родителя. Ожидание становилось все мучительнее и тревожнее с каждым днем, и я повадился выбираться в деревню с тем, чтобы проверить почту.
Путь занимал около получаса в хорошую погоду и до бесконечности в скверную. Я дорожил собственным временем, и потому я не мог тратить как минимум час на путь, получить короткое: «Для вас ничего, ваша светлость», и сразу ехать обратно домой.
Тут в жизни Святого Стефана зародилась новая традиция: моя врачебная практика расширилась за пределы белокаменных стен госпиталя. Обездоленная и убогая деревенщина с алчностью взирала на меня, видимо, ожидая как минимум чуда и мгновенного исцеления всех недугов и скорбей их души и тела.
Я уже был не тем юнцом, который легко переносил изнуряющий труд и бессонные ночи. К тому времени мне исполнилось уже двадцать восемь лет, и я чувствовал это в пробуждениях, которые становились тяжелее, чаще ныла спина, и восхождения по крутым лестницам уже требовали больше сил, большей выносливости.
И тем не менее телесные страдания не могли перевесить той потребности в труде, которую я взрастил в себе до чудовищных размеров, служа в Святом Стефане. Я гасил обуревающие меня страхи в беспрерывном потоке уродств, ран и болезней.
Притом, что я видел нашу – мою и «Стефанов» – власть над плотскими недугами бренного тела, внутри меня поселилась какая-то новая, неведомая до этого жажда.
До этого дня я был уверен, что призраки прошлого безобразны.
Они являлись ко мне во снах, уродливо топорща свиные рыла с выступающими желтыми клыками, заставляя меня просыпаться посреди ночи в холодном поту.
Призраки являлись ко мне и наяву, и когда я был совсем еще молодым юношей, и даже сейчас, в пору уверенной зрелости. Но, кажется, то ли я заслужил милосердие Небес, то ли попросту там случился какой-то недосмотр, право, – мне знать не дано.
Однако сегодня я познал, что у призраков прошлого может быть доброе и открытое лицо с густыми, пусть и седоватыми усами, светлыми глазами с морщинками в уголках от радостной и искренней улыбки, которая практически не сходит с лица, и мягкой речью, полной заботы и живейшего участия.
Речь идет о лесничем по имени Жорж, в котором самом по себе нет ничего примечательного, но это был мой первый пациент. Прошло уже почти десять лет, и этот добряк решил навестить меня, ну и заодно поправить здоровье.
Бедолага угодил в капкан, который оставил какой-то нерадивый егерь на прогулочной тропе в лесах. Само по себе ранение, разумеется, скверно отразилось на старике, но большую угрозу несло заражение крови. Лесничий хотел было уже сам как-то выкарабкаться, но все же добрая память о Святом Стефане и обо мне лично сподвигла его вернуться сюда.
– И ведь ни одна зараза не признается! – даже ворчал он как-то мягко и добродушно во время нашей прогулки.
После моих недолгих уговоров я убедил лесничего занять кресло-каталку, которая свободно могла обеспечить ему безопасную прогулку по каменистым дорожкам сада близ госпиталя.
Скорее всего, этот глуповатый старик даже не знал, какую роль играл в моей жизни, в становлении меня тем, кем я есть. Мы прогулялись вдоль тонких деревьев, которые ласковыми кронами шептались под окнами Святого Стефана, и направились к живописному озеру.
Стоял приятный апрель, и я снял туфли, закатал край кальсон, насколько это было возможно, и бродил туда и обратно вдоль берега, позволяя холодной воде пробирать меня до мурашек.
– Ваша светлость, вот простудитесь же, и лечить вас кто будет? – спрашивал добряк, поудобнее устраиваясь в своем кресле и подставляя лицо апрельскому солнцу.
– Так оттого и закаляюсь, – отвечал я, чувствуя, как под моими ступнями расходится мягкий податливый песок. – Коллеги это очень рекомендовали, особенно в силу слабости не только моей, но и моей семьи к холодным осенним ветрам.
– Да что ж вы, ваша светлость! – отмахнулся лесничий, беспомощно разводя руками.
Добродушная забота старика Жоржа не оставила мне выбора, кроме как в самом деле выйти из холодной воды – озеро действительно было еще не готово для купаний. Мои ступни быстро раскраснелись от холодной воды, и я уже хотел было обуться, но обнаружил подлую пропажу.
– Алжир… – пробормотал я с улыбкой под нос, ринувшись босиком в погоню.
Алжир уже был на полпути к камышовой заросли, держа в зубах мою туфлю. Обувь касалась земли, но этот здоровый кот был настолько упрям, что решил во что бы то ни стало уволочь мою вещь.
И все же я успел настигнуть его и поднял на руки тяжеленную зверюгу.
В самом деле, я никогда не видел таких больших котов!
Забрав его добычу, я опустил Алжира на землю и хотел погладить, но черныш, конечно же, обиделся на меня и удрал в камыши.
– Ну и больно-то хотелось! – всплеснул я руками, глядя, как пушистый черный хвост мелькнул и исчез в приозерной поросли.
Обувшись, я вернулся к старику Жоржу.
– Ну что? Отвоевал свое у зверя? – усмехнулся лесничий.
Я победоносно указал на туфлю.
– Как видишь, старина, – объявил я в ответ.
Солнце перевалило за полдень, и тени начали удлиняться. То было знаком мне и Жоржу, что пора вернуться в госпиталь, если мы хотим успеть на обед.
Моя природная бережливость, даже отличительная, если мельком пробежаться по моему родословному древу, позволяла Святому Стефану пережить потери, нанесенные проигранной войной.
Мне удалось покрывать все расходы на лекарства и еду. Капитального ремонта, слава Господу, не требовалось. С какими же добрыми словами я вспоминал этого удивительного архитектора Ганса Хёлле из Франкфурта! До сих пор слышу его по-немецки четкое: «Есть задача, и ее надо решить».
Его трезвый холодный расчет доказал сквозь года свою непогрешимость.
Самые заметные следы увядания отразились на моих любимых фресках. Сетка трещинок придавала старинный шарм, присущий старым зданиям, и я не сильно печалился на этот счет. Пусть история оставляла свои необратимые следы прямо на стенах и потолках Святого Стефана, мои двери были открыты для всех, в том числе и для самого хода времени.
Забот в госпитале было достаточно, но все они были разрешимы, и к апрелю стало понятно, что мы в общем-то очень славно пережили недавнюю войну.
Эта благая весть сподвигла меня больше служить в деревне. Я не только врачевал, но и проповедовал. Моя просветительская деятельность была избавлена от надменного снобизма и высокомерия.
Я развеивал наиболее губительные народные мифы, которые бытовали даже в стенах моего госпиталя. Забыв о сложных терминах, я сделался скорее проповедником, нежели человеком науки.
Хоть мои слова, простые и бесконечно искренние, коснулись сердец моих страждущих слушателей, я читал в их глазах совсем иную жажду.
Как бы ни были успешны мои проповеди, им нужно было Чудо во плоти, и очень скоро их прошение будет услышано, как было услышано и мое прошение.
Наконец-то я получил письмо от отца и открыл его прямо на улице, в нетерпении сорвав нашу семейную печать. Пробежавшись уже по первым строчкам, еще не вникая в суть, лишь в родительский почерк, я невольно сглотнул, предвещая недоброе. С большой нерадостью в собственной правоте, я прочитал долгожданное послание, в котором мой дорогой отец поведал о горестях не только своего тела, но и души.
Он приносил свои извинения за ту безмолвную отдаленность, которую проявил в отношении меня и кузена.
С этого места я принялся читать еще более бегло, ибо наши отношения с Франсуа так и повисли в воздухе, и после грянувшей недавней войны я попросту не знал, что чувствовать по его поводу.
И все же письмо было не о кузене, а о моем отце. Он подробно и убедительно разложил причины своего безмолвия и некоторого отшельничества, и кто-кто, а я точно не мог винить его в этом.
Папа честно признался, что не столько недомогание и раны не давали ему сесть за перо и написать пару строк. Его душу одолевало страшное уныние, пред которым он, в оказавшемся физически уязвленном состоянии, был попросту бессилен.
Говоря простыми словами, отец не мог никого видеть, и даже эти строки дались ему с большим трудом. Родительское сердце обливалось кровью, но поделать он ничего не смог. Отрешенность вскоре восстановит его силы, и как только он будет готов преодолеть дорогу, непременно навестит меня в Святом Стефане.
Я долго не мог понять, рад ли я полученной весточке или нет. В любом случае благо, у меня была работа и были силы на ее исполнение. Спасительный труд помогал отвлекаться от неурядиц более мрачных, нежели эта, и я продолжил трудиться бок о бок с прочими «Стефанами», чтобы жизнь госпиталя шла своим чередом.