Вечера выдавались все теплее и все приятнее. Наверное, я даже слишком сильно сблизился со своими коллегами. Мы оставались на веранде, и я уже был намного осторожнее с высказанными суждениями. Коллеги очень тепло поддержали мои начинания и согласились с положением о том, что следует укреплять у обитателей Святого Стефана не только плоть, но и дух.
Речь шла не о том, что по вопросам телесных немощей мы достигли каких-то небывалых высот – отнюдь нет, скорее, напротив. При всей моей щедрости в адрес всего Святого Стефана я не мог преодолеть ту чудовищную реальность, которая обрушилась на всю Европу в ходе недавней войны.
Лекарств не хватало, а количество прибывающих больных вынуждало их размещать теснее в палатах, хоть я и пытался как-то совладать с потоком страждущих. Все это столкнуло нас с очевидной и жестокой беспомощностью перед телесными муками, и приняв поражение на одном поприще, решили вступить в бой на другом.
В целях борьбы с упадническим настроением мной были приглашены музыканты из округи. Они славно отыграли концерт, устроенный после ужина, который несколько оскудел с начала войны, но в целом об острой нужде говорить не приходилось.
В тот вечер мы со «Стефанами» сидели на последних рядах, предоставляя лучшие места нашим подопечным, среди которых было немало и глуховатых.
Приятное безволие овладело мной. Если и говорить о том, что искусство эксплуатирует человеческое сознание, то больше всего в этом преуспела, конечно же, музыка, обогнав даже подлую литературу.
Это был славный весенний вечер, по-своему уютный и торжественный.
Только-только дослушав концерт, мне пришлось распрощаться с коллегами и поспешить в шале, в подвал. Когда я брел по скользкой от талого снега каменистой дорожке, в воздухе все еще стенала безутешная скрипка.
Этот вечер растрогал меня, и я дал волю чувствам, которых не в силах описать. Я взмахивал рукой в прохладном воздухе, дирижируя уже закончившимся концертом, а с уст беззвучно срывались отголоски стихнувшей мелодии.
Несколько раз, когда я слишком расходился, я взмахивал рукой так сильно, что во внутреннем кармане раздавался глухой стук – то бились мои часы на цепочке с медной трубкой для прослушивания, которую я решил прихватить в этот вечер с собой.
Спустившись в подвал я перво-наперво оглядел того злющего долговязого зверя, с которым мы ладили скверно. Кормежка закончилась чуть меньше часа назад, и, вероятно, пока это живое и уродливое воплощение греха чревоугодия набивало брюхо потрохами с рыбьего рынка, оно на время поумерило свою злость. Едва ли его взгляд можно было назвать добродушным или сколько-нибудь приятным.
– Я тоже не в восторге от тебя, – я посчитал нужным донести это до его сведения, на что он ворчливо фыркнул.
Эту выходку я игнорировал, ведь сейчас я пришел не к нему и даже не к молодняку, который охотливо играл со мной и с большим задором и резвостью ободрал мне уже не один и не два наряда. Сейчас я хотел повидать Слепыша, который притаился в темноте.
– Могу? – спросил я, поднимая преграду меж нами и отворяя дверь.
Зайдя, я сразу затворил ее за собою.
Слепыш поднял тяжелую громадную морду и смотрел не на меня, а скорее на скрипучие петли, на которых держались тяжелые двери. Он не проявил никакой враждебности, лишь напротив: тихое его оживление стало мне приглашением войти.
– Ты так вымахал, друг мой, – произнес я, оглядывая своего седоватого здоровяка.
Он самодовольно выдохнул. Не понадобилось никаких хитроумных приспособлений, чтобы услышать тихий хрип.
Я опустился перед Слепышом на колено, не ослабляя внимания ни на секунду. Малейшего одергивания черного неба хватило бы, чтобы в тот же миг отпрянуть назад, и я не посмел бы приблизиться к нему.
Но Слепыш оставался спокоен. Настолько, что я прикоснулся к его шерсти. Лохматые клочья разнились на ощупь, будто бы шкура его была соткана из множества разных ошметков, что оказались у Создателя под рукой в час прилива вдохновительной идеи.
Осторожно и с опаской я гладил Слепыша, чувствуя, как под моей рукой вздымается горячий бок, сопровождаемый хриплым дыханием.
Уступка зверя сподвигла меня зайти дальше. Я прислонился ухом к плешивому полосатому боку. Глубокое, уже угасающее дыхание. Сердце билось через силу, и я слышал в этом грузном мерном ритме годы, проведенные здесь, в заточении.
Я совестливо сглотнул, оглядывая подземелье. Этот подвал был всем миром для Слепыша. До своей глубокой старости он не видел ничего вне мрачных стен. Никогда подвал не казался таким гнетущим.
– Устал тут, наверное? – пробормотал я, прислонившись к зверю, заверившись в его доверии.
Он тяжело выдохнул.
– Понимаю, – я провел по своему лицу рукой. – Не хочешь об этом говорить… И уж точно не со мной…
Горько усмехнувшись, я пожал плечами. И я решился. Лучшего шанса быть не могло.
– Пошли, – произнес я, вставая на ноги.
Траншея, вырытая мной по наитию, давно пустовала. Долгие годы, снега и дожди размывали ее, и теперь она настолько поднялась к уровню земли, что мне пришлось запереть на замок выход к траншее, а верхнюю перегородку попросту снял за ненадобностью, и отдал герру Хёлле для строительства.
Слепыш поднялся на своих косолапых ногах и по-собачьи отряхнулся. Я потрепал здоровяка по холке, и мы пошли к траншее.
Как будто он знал, зачем я отворяю тяжелый замок, поэтому боднул меня в локоть, словно поторапливая.
– Я делаю, что могу! Тут все заржавело! – бормотал я, борясь со старым закостенелым механизмом.
Недовольство Слепыша осело горячим дыханием в руку.
Наконец я справился, и ключ повернулся с омерзительным скрежетом, который до сих вызывает у меня мурашки. Замок разжал свою пасть, и я распутал цепь. Дело оставалось за малым.
– Береги себя и не делай глупостей, – пробормотал я, трепля седой загривок.
Слепыш дал мне обещание, и оно так же окатило мое плечо жарким дыханием.
– Ага, – кивнул я, отпуская его.
Он взбежал мелкой рысью, переваливаясь с одной косолапой ноги на другую. У самого выхода на божий свет он боязливо осмотрелся по сторонам, и лишь тогда удрал.
Я не собирался провожать его взглядом. Вместо этого я поспешил запереть выход из траншеи, чтобы молодняк не ускользнул.
Возвращаясь к лестнице, я услышал какой-то незнакомый до этого мгновения звук. Звонкая стрекотня быстро заполнила тишину. Это был тот самый злющий пес. За эти долгие годы я не слышал ни разу, чтобы зверье издавало что-то подобное.
При всей романтичности моей натуры я не рехнулся до такой степени, чтобы очеловечить каждый порыв обитателей зверинца, но как описать этот издевательский прерывистый звук, как не смех, – других идей не было.
– Тебе не светит, – с самодовольной улыбкой я подошел к клетке.
Долговязая зверюга смотрела на меня не мигая и затем резко тряхнула головой, содрогнулась всем телом, вновь издав короткий смешок.
– Серьезно, – холодно произнес я, – Слепыш славный и покладистый. Он заслужил побродить на воле на старости лет. Мы оба ему сильно обязаны. Потому он на воле – он не доставит проблем ни себе, ни нам, и в этом я готов поклясться на распятии. А когда у тебя еще зубы не прорезались, ты уже намеревался загрызть весь молодняк!
Кажется, зверь то ли чихнул, то ли в самом деле хихикнул.
– Будь здоров, – произнес я и на всякий случай проверил, исправно ли топят.
Жар печей успокоил мое сердце – опасаться за тепло не приходилось. Тем временем зверь отошел в дальний угол, и я его понимал: кому будет приятно, если вменять ему в упрек заслуги предков? Конечно, эта тварь затаила на меня обиду, это было мне так же очевидно, как и то, что зверье сменит гнев на милость, едва настанет час кормежки.
Поднявшись наверх, я хотел провести хотя бы несколько минут за чтением, но когда я увидел, что из-за приближающейся утренней зари нет никакой нужды в источнике света для чтения, я все же решил предаться сну.
Меня разбудил пронзительный звук и ритмичный тихий скрежет.
– Что такое? – сквозь сон бормотал я, проводя рукой по лицу и насилу садясь в кровати.
Это был Алжир. Он сидел на окне и настойчиво скребся лапой о стекло. Я закатил глаза и, проведя рукой по затылку, попытался размять скверно затекшую шею.
Порыв все же покинуть постель был скоро прерван удивительным осознанием того, что окно-то открыто, и Алжир может преспокойно выйти на прогулку безо всякой посторонней помощи, и в общем-то никакого толку меня будить у него и не было. И тем не менее кот настойчиво и громко мяукал.
– Да боже ж ты мой! – Я рывком поднялся с кровати, и пока подходил к окну, в глазах потемнело.
Пришлось подождать, чтобы кровь вновь прилила к глазам, которые, как говорил “Стефан”, возможно, прямо сейчас дрожат. Я прислонился лбом к холодному стеклу и ждал, когда смогу вновь видеть.
«Бедный Слепыш…» – подумал я, пребывая лишь несколько мгновений в такой темноте, которая была спутником моего любимца и в раннем детстве, и на старости лет.
Наконец я прозрел.
– Ну и что ты орешь? – спросил я, поглаживая Алжира.
Мои брови резко свелись. Я наспех сбежал вниз, натянув на босые ноги сапоги и накинув на плечи сюртук.
– Ваша светлость, какое счастье, что вы уже проснулись! – всплеснули руками две служанки Святого Стефана.
– Да уж, счастье неописуемое, – усмехнулся я и, протерев глаза, оглядел всех троих.
Помимо двух служанок тут был, собственно, тот, кто заставил меня с такой поспешностью покинуть постель и сбежать едва ли одетым. Мальчишке было около восьми лет. Кудрявый блондин внимательно озирался по сторонам, растирая руки в это промозглое весеннее утро. Кроха глядел широко открытыми голубыми глазами, хлопая светлыми, почти незаметными ресницами, переводя взгляд то на служанок, то на меня. Его щеки раскраснелись, свидетельствуя о долгом пребывании на холоде. На мальчике была теплая шерстяная куртка, а за плечом мешок, сродни какому-то солдатскому.