– Как тебя зовут? – спросил я, присев на корточки перед мальчишкой.
Он прищурился на странный манер и, кажется, глядел не в глаза, а чуть ниже.
– Он не проронил ни слова, ваша светлость, – доложила одна из служанок.
– Вот как? – Я повел бровью.
Мальчик вновь принялся вертеть головой, и тут зародилась догадка о причине его непоседливой вертлявости.
– Откуда он? Кто привел его? – спросил я, поднимаясь во весь рост слишком резко, и колени благодарно стрельнули.
– Вот право, без понятия, граф, – залепетала служанка. – Он бродил по саду близ госпиталя, озираясь по сторонам. Видать, с деревни кто отправил малютку.
Пока служанка тараторила, я обхватил себя рукой поперек, а второй зажал рот и, сам того не замечая, пребольно прикусил костяшку.
Я прервал сердобольную докладчицу жестом.
– Хорошо, хорошо, я о нем позабочусь, – пробормотал я, потирая свой щетинистый подбородок, еще не имея на руках никаких доказательств, кроме простого совпадения сроков.
Я вновь обратился взглядом к мальчику, наклонившись к нему и подав руку.
Он охотно взялся за нее, и мы пошли к дому, где на пороге нас ждал Алжир, торжественно и победоносно взирая на меня, плавно взмахивая пушистым черным хвостом.
Я решил провести обследование ребенка у себя дома. Сразу же были отданы поручения нагреть воды. Мальчик, очевидно, продрог. Лишь Господу было известно, сколько времени этот крохотный странник блуждал по размытым неровным дорогам, которые лукаво уводили в топи и дремучие дебри.
Пока слуги готовили ему воду, мы сели в столовой пить горячий чай с печеньем. Малютке безумно полюбилось угощение, но верно дело не только в славных и безоговорочных заслугах моей кухарки: боюсь, кроха просто оголодал.
– После ванны будет полноценный обед, потерпи немного, – произнес я, отряхивая с краешков губ крошки.
Он не слышал, но кивнул. Ребенка быстро заняло убранство моего дома. Его живой и любопытный взгляд перекидывался с картины на картину, очень скоро гостя заняла моя коллекция препаратов, выставленная в столовой.
Речь шла о цельном скелете змеи, притом не просто вытянутым вдоль – крепления искусно удерживали форму, сохраняя пластичность изгибов, присущую лишь живым существам.
Когда гости меня, как они думали, едко и колко попрекали моей нелюбовью и даже омерзительным отвращением к чучелам, мне оставалось лишь вздыхать и закатывать глаза.
Такая глупость – объяснять невежественным «острякам» разницу между чучелом, которое бесконечно уродливо по исполнению: я не видел ни разу, чтобы его действительно можно было сравнить с той красотой, которую Создатель вдохнул в свои творения. Больше всего меня раздражает абсолютно ублюдское стремление этими раскошенными, передутыми и пересушенными мордами к какому-то правдоподобию.
Совсем иное дело – анатомические препараты, скажем, вот этот скелет, который так зачаровал мальчика. Сама суть создания чего-то подобного зиждется не на глупой погоне за Божественным гением, а скорее что-то вроде конспекта. Разбирая великий роман на цитаты, анализируя их, сначала в отдельности, потом и в контексте, – это милосердная мера, позволяющая осторожно, шаг за шагом, букву за буквой изучить великое писание, которое окутывает всю землю с незапамятных времен.
Мы так и сидели молча, пока не явился слуга и не доложил, что ванна готова. Я подал руку ребенку, и он ловко и беззвучно спрыгнул на пол. Когда мы поднялись в ванну, мальчик сел на корзину с плоским верхом и подманил меня к себе жестом.
– Что такое? – спросил я, садясь на корточки.
Кроха глубоко вздохнул, расстегнул верхние пуговицы своей сорочки и извлек круглый медальон размером не больше его собственной ладошки. С трепетом ребенок протянул мне свое сокровище и не отводил своих ясных голубых глаз.
Сглотнув, я нашел в себе силы и открыл медальон. Короткий звонкий щелчок, и изнутри вспыхла давно угасшая искра.
Я выронил медальон на пол, не в силах совладать с охватившим меня жаром, который исходил от той кудрявой пряди, пряди огненно-рыжих волос, трепетно вложенной в медальон и переданной мне удивительным посланником. Все сомнения растаяли, как тает воск от пламени.
Я провел самолично обследование Лю[8]. К сожалению, мои самые скверные страхи подтвердились, и мой мальчик был нем и глух. Несмотря на свои недуги, он оказался жизнерадостным малым. Он резво бегал по госпиталю. Особенно забавно он бегал по лестницам, опускаясь на четвереньки, точно дикий звереныш.
В первый же день он очень быстро освоился в госпитале, оббежав его несколько раз вдоль и поперек. Для него не было закрытых дверей, и его любопытство я удовлетворял полностью.
Когда Лю натыкался на запертый замок, он какое-то время упрямо и настойчиво дергал ручку, и если я не подходил сам и не отпирал дверь, то юный исследователь уверенно подходил ко мне и тянул за одежду, подводя к двери. Убедившись, что я точно смотрю, он дергал за ручку еще несколько раз, четко и демонстративно.
– Конечно, конечно, – кивал я, перебирая связку ключей.
Лю деловито стоял и выжидал, когда я открою ему очередной затхлый чуланчик, в котором нет абсолютно ничего примечательного. И тем не менее требования его я был обязан уважить, и я стоял, как страж со связкой ключей, пока этот проказник заглядывал в каждую корзинку, взбирался на бочку ногами и проглядывал содержимое полок.
Завершая свой обыск, кроха кивал мне, и его золотые кудряшки вторили кивку. Лишь после этого я имел право запереть чулан, в то время как Лю уже бежал на поиски новой запертой двери.
Этот день меня знатно умотал, но, к счастью, дитя умоталось не меньше, а наверное, и больше моего. Я решил оставить мальчика в шале. Слухи меня не волновали раньше, с чего бы они волновали меня сейчас?
Выбор для комнаты Лю пал на гостевую спальню, самую ближнюю к моей. Уложив его, я погасил свечу, как вдруг мальчик резко подскочил с кровати и принялся тихо мычать и озираться.
– Тише, тише, прости! – Я сразу метнулся к нему и взял за руку, слишком поздно опомнившись, как много для бедняги значит свет.
Отпустить его руку я не мог, как не мог и зажечь вновь огонь.
– Прости, прости, иди сюда! – Я взял мальчика на руки и вынес в коридор, где еще было светло, и, к моему огромному облегчению, Лю быстро успокоился.
– Все хорошо, – говорил я и, погладив ребенка по голове, повел его в столовую, чтобы угостить чем-нибудь, пока в комнату несли новые свечи.
Прошло три дня, и Лю отчаянно дергал единственную на тот момент запертую дверь. Я вышел на этот шум и, еще не найдя мальчишку, с леденящим трепетом догадался, куда он так стремится попасть. Тяжелая дверь подвала не спешила поддаваться, как и я не спешил отворять замок. Единственный запрет вобрал в себя силу прочих. Нужно было решиться.
– Такой любопытный, в кого же это? – спросил я, погладив мягкие кудряшки своего исследователя.
Борьба с оцепенением продолжалась еще какое-то время. Вероятно, для ребенка прошла как минимум вечность – мальчик в нетерпении вновь постучал кольцом о дверь. Нарастающий шум не прекращался, пока я не потянулся к связке ключей.
– Что ж, перед тобой отворятся все двери, мой мальчик, – произнес я. – Но сперва позволь взять фонарь: боюсь, там недостаточно света.
Глава 3.2
Решение открыться своему сыну, заставило сердце замереть. Мы вместе переступили порог подвала. Моя рука почти не дрожала, держа руку Лю. Что-то странное было в том янтарном свете, который освещал путь. Он струился через полумутное стекло, подчеркивая все уступы и сколы на старой каменной лестнице. Долгие годы приучили ориентироваться едва ли не в тотальной темноте. Свет был чуждым гостем в этом подземелье, как и в любом другом. Мы преодолели лестницу, и Лю ловко спрыгнул на каменный пол, бесшумно и осторожно.
Проходя вдоль клеток, мальчик заглядывал туда, по ту сторону тяжелых прутьев. Свет бегло касался черно-рыжеватой шерсти, случайно и резко очерчивались морды. На одной из балок торчал резким когтем крюк, на который вешался фонарь.
– Ну что? – спросил я, сжав ручку Лю крепче.
Мальчик широко раскрывал глаза, таращась в изумлении на зверинец. Пришлось удержать Лю, предостерегая наивный чистый порыв подойти ближе. В памяти ожила моя собственная глупость, и тут же горечь расплаты омрачила ум.
– Осторожней, и не подходи слишком близко, – молвил я, придерживая своего мальчика за плечо.
Зверинец, привыкший ко мне, к моему запаху и голосу, пришел в тихое оживление, завидя юного гостя. Особенно проснулся молодняк, все поджидающий, когда придут с ним поиграть. И тут какой же славный сюрприз их встретил в виде гостя: новых лиц они не знали уже много лет. В золотистом свете фонаря мой сын отвечал чуть ли не большим интересом, нежели заскучавшие щенки.
Лишь сейчас становилось очевидно, как долго и отчаянно мне не хватало разделить хоть с кем-то тот трепет, то неописуемое влечение, сродни одержимости. Чуть ли не большим поводом для радости стало то, что это мой сын, моя плоть и кровь.
Именно в эту минуту, полную озаряющей светлой радости, раздался резкий оглушительный лай. В этот миг я позавидовал глухоте Лю.
Заорал тот самый проблемный зверь, отселенный прочь ото всех. Причем «заорал» – слово непомерно скудное, по сравнению с тем, что за звук вновь изрыгнулся из этой вытянутой, как у гончей, пасти.
– Уймись, – злобно шикнул я ему, и он оскалился и клацнул зубами.
Зеленая дымка наполнила рощи и леса. Мягкая земля напитывалась влагой, чтобы потом передать ее лугам, которые зацветут со дня на день. С восточной пестротой расстелились ковры полевых цветов, застрекотали сверчки.
Особенно четко слышались их перещелкивания, когда мы сидели на балконе со «Стефанами» и Лю. Будучи абсолютно глухим, в чем я, к сожалению, заверился при повторном осмотре, мальчик часто сидел с нами, ну или вился где-то неподалеку.