Он с осмысленным вниманием и истинным научным рвением заглядывался на нас, особенно на говорящих, иногда повторял наши жесты, но еще чаще попросту стягивал со стола не печенье или пирожное, а всю тарелку сразу, и, усевшись на ступенях, выбирал себе лакомство с удивительной для подкидыша привередливостью.
Часто нам составлял компанию и Алжир, незаметно скользнув под деревянный столик, вынесенный по случаю слишком уж славной погоды, либо неспешно прогуливаясь по деревянным перилам.
Мне нравился этот здоровый наглый кот, и его присутствие ощутимо скрашивало мою жизнь. Июньским вечером мы все вместе сидели на веранде, вдыхая мягкий остывший воздух, который уже успевал исполниться нектаром цветущих лугов.
Я поглаживал тяжелого Алжира, который оказал большую честь, запрыгнув мне на колени. Его глубокое урчание мерно утопало в текущей беседе. На краю крыльца сидел Лю, болтая своими ногами в воздухе и воровато таская с миндального печенья засахаренный орешек, красовавшийся в центре.
Уже тогда я был счастлив, что Господь милосердно послал мне эти летние вечера. Оглядываясь назад, я все же считаю, это было самое счастливое лето в моей жизни.
Лето 1763 года выдалось настолько благодатным, что вынудило меня больше проводить времени на свежем воздухе, и речь идет не только о моих вечерах на веранде шале за беседой в кругу моих друзей-«Стефанов».
Днем я решился больше уделять времени прогулкам, что активно рекомендовал пациентам, которые имели возможность передвигаться сами без какой-либо посторонней помощи.
Эти прогулки, конечно же, очень полюбились Лю. К тому времени, когда жаркий июль уже догорал, предвкушая плодоносный август, мой мальчик очень скоро стал всеобщим любимцем.
Хоть было и очевидно мое расположение к Лю, на мое удивление, никаких слухов не ходило, ну, или я был для того не слишком уж и любопытен.
Недуг Лю, его глухота и немота, быстро породнил его с подопечными Святого Стефана, и посему никто не мог попрекать мальчика моей милостью.
Лю оказался до глупого жизнерадостным ребенком. Он продолжал бегать туда-сюда по всему госпиталю, иногда опускаясь на четвереньки, когда надо было взбежать на лестницу.
Однажды сидя в своем кабинете, я услышал приближающийся частый топот и увидел пробегающего Лю через открытую дверь. Лишь мельком блеснула его златокудрая голова и тотчас же исчезла.
Опустив взгляд на бумаги, я услышал, как дверь очередной каморки открылась, и потом я никак не ожидал, что мой мальчик заявится на порог моего кабинета.
Я отложил перо и закрыл золотую чернильницу-рыбку, что стояла мне по правую руку, и она задорно звякнула своей крышкой.
– Иду, иду, – заверил я, поднимаясь из-за стола и уже держа связку ключей наготове.
Лю подвел меня к той самой каморке, о которой я и думал, что меня в общем-то удивило. Это была деревянная дверь, покрытая лаком. Хранимое за ней белье и подушки покоились ровными рядами на длинных дубовых полках.
Смутило меня то, что я точно распоряжался держать эту дверь открытой. Однако Лю упрямо схватился за изогнутую ручку из латуни и принялся толкать ее.
Тут я окончательно запутался, потому что дверь отворилась, и мальчик ее тут же закрыл, даже не заглянув туда.
– Открыто, – произнес я и, разведя руками, пытался угадать, зачем же он вообще привел меня сюда.
Мальчик надул щеки и выразительно посмотрел на связку ключей, потом на меня, как будто бы уже злясь моей тупости.
– Да вот же, – сказал я, открывая дверь. – Открыто!
Лю ухватился двумя руками за дверь и захлопнул со всей силы, аж подняв шум в коридоре.
– Так… – Я отдернул свою руку, боясь сделать еще какую-то глупость.
Лю уже откровенно был недоволен мной и настойчиво мыкнул, что случалось с ним очень редко.
Кажется, у меня была последняя попытка как-то оправдаться перед ним.
– Так, погоди, кажется, понял, – произнес я, выискивая в связке нужный ключ.
Лишь когда я плотнее прикрыл дверь и повернул ключ, как раз напротив, запирая дверь, лишь тогда Лю, безумно довольный собой, с большой радостью навалился на ручку и принялся так рьяно ее дергать, что я испугался, что замку точно уже несдобровать.
– Действительно, иначе неинтересно, – усмехнулся я, и, погладив сына по голове, отправился обратно в свой кабинет.
Август радовал пылающим великолепием крон.
Не помню, чтобы я когда-то так много гулял. Мы взяли карету с открытым верхом: Лю безумно нравилось глядеть вокруг по сторонам, и я смотрел на обрушившуюся на нас пестроту нашего чарующего волшебного леса и всем сердцем разделял то детское очарование, которое всецело овладело моим славным отпрыском.
В деревне нас узнавали почти сразу, и я был счастлив, по-доброму и беззаветно счастлив, видя эти глаза, выглядывающие из-под шляп, которые бедняки спешно стягивали со своих загорелых голов и с благоговением засматривались на нас с мальчиком.
Лю быстро полюбились вылазки в деревню. Мой любопытный мальчик подходил к домам, особенно с каменной кладкой, и с большой охотой и трепетом касался неровностей.
Я прогуливался по главной, ну, и, если честно, единственной улочке, когда Лю вновь подбежал ко мне, дергая меня за рукав.
По привычке рука сама собой стала искать связку ключей, которая осталась висеть в бюро кабинета. Слава богу, Лю не просил открыть или, как приключилось совсем недавно, закрыть дверь. Сейчас мальчику нужна была не помощь, но внимание.
Лю опустил мою руку на особенно полюбившийся ему угол каменного дома, и мягкий притаившийся мох осторожно защекотал ладонь. Кажется, сын был оскорблен недостаточным моим восторгом и стал при мне прощупывать старый камень, сколотый и шершавый от лишайника.
– Будем почаще выбираться сюда, – усмехнулся я, поднимаясь в полный рост и чуть потянувшись – моя спина тихо ныла еще с дороги.
Эта чудаковатая привычка ощупывать приглянувшиеся штучки показала себя дважды за прогулку. Второй раз Лю очаровала скромная лавочка резчика. Мальчик взял фигурку медвежонка и с огромным любопытством разглядывал ее с пристальностью еврейского ювелира, пока я стоял чуть поодаль, подставляя свое бледное лицо щадящему вечереющему солнцу.
– Дай научу, – добродушно произнес лавочник, и полилась простенькая мелодия.
Эти слова заставили меня улыбнуться и подойти к ним.
– Боюсь, месье, эта затея глупая, – я взял в руки ту самую дудочку, на которой так славно разыгрался лавочник и которую так любезно протянул моему сынишке.
– Да отчего же, ваша светлость? – Лавочник сорвал соломенную шляпу с головы, обнажая лысину и седеющие виски.
Я лишь улыбнулся и опустил взгляд на славные безделушки.
– Ты славный умелец. Как твое имя? – спросил я.
– Аим, ваша светлость, Аим Тома, – с поклоном ответил лавочник.
– Славная работа, Томас, очень славная, – сказал я, покупая того медвежонка, который приглянулся Лю.
– И позвольте дерзость, ваша светлость, – с еще более низким поклоном, произнес Аим. – Мальчику стоит поупражняться: чуйка есть в нем!
Лавочник стал щелкать своими пальцами, иссеченными старыми рубцами, и Лю сперва попросту вторил за ним, а затем, что повергло меня прямо-таки в оцепенение, мой мальчик продолжил отщелкивать заданный ритм с такой безукоризненной точностью, что мне стало не по себе.
Казалось, он бы щелкал и щелкал еще целый день, но, когда его живой и юркий взгляд наткнулся на медвежонка, Лю прекратил ненужное отбивание ритма и требовательно протянул ко мне руку.
Визгливый заливистый лай разносился под каменными сводами подземелья. Молодняк безумно полюбил Лю, а он его. Сын играл со щенками, и радости мальчика не было предела. До чего же тепло и отрадно моему сердцу было слышать, как глухонемой Лю мычал, смеялся и как будто бы пытался говорить.
Но был среди нас и тот, кого к игре не приглашали из-за скверности его нрава. Приходилось делать вид, что попросту незаметно, как долговязый ублюдок скалит свою морду, поскуливает и зазывает к себе в игру. Этот гад решил, что все уже позабыли, как он грызся со своими сродниками в детстве, так что о том, чтобы пустить Лю поиграть, не могло быть и речи.
Благодатная погода продолжалась вплоть до конца сентября. Царящее раздолье, особенно когда грянул бордовый листопад, просто не оставило мне выбора. Практически все время я проводил вне стен госпиталя, хоть и трудился на его нужды.
Мы с Лю гуляли в лесу. Любование здешними красотами отрадно врачевало душу и разум. Длинные стволы чернели в стоявшем осеннем зареве. Нет-нет, я и оглядывался: не ковыляет ли где вразвалку горбатый Слепыш, и, положа руку на сердце, был рад не найти никаких его следов.
Лю не терял своего любопытства ни на секунду, и подобно тому, как аппетит разгорается от долгих прогулок, так же и исследовательское начало пробуждалось во всей мере.
Мой мальчик охотно находил ягоды и цветы, причем даже не собирался их срывать, просто хватал меня за бежевый рукав сюртука и подводил к кустику или скоплению мухоморов, чьи шляпки ярко пылали. Сын не отпускал меня до тех пор, пока доподлинно не убеждался в том, что я внимательно оглядел со всех сторон его находку и в полной мере восхитился ей. В таком и только таком случае Лю отпускал меня, но все равно лишь до поры до времени, и спешил уже переворачивать какой-нибудь камень в поисках здоровых слизней горчично-болотных цветов.
Воздух пьянил. Сон сделался крепче. Пробуждения стали легче, намного легче. Все чаще мой ум либо милосердно безмолвствовал, позволяя предаться всерасстилающемуся покою, либо дарил добрые мирные сновидения.
Одно из таких я записывал, сидя в кабинете и распахнув окна настежь. Что-то мне подсказывало, что никакие резкие осенние ветра, несмотря на свою правомерность и своевременность, не обрушатся сегодня на мои угодья.
Моя вера была вознаграждена – за окном разливалась чудная заря, сверкая драгоценным янтарем в небесах. Торжество, разыгрывающееся над нами, лилось мерным мягким светом в открытые окна.