Мои губы шевелились, но сдавленное невидимыми клещами горло не давало издать ни звука. Раздалось поскрипывание лестницы. Донеслись шаги лишь одного человека. Пока незримое удушье сильнее окольцовывало горло, подступившая к глазам влага прожигала веки насквозь. Мой насилу поднятый взор был затуманен, когда на пороге встал Франсуа с ношей на руках.
Мой сын, мой мальчик был здесь. Лишь сейчас, видя его славную голову с золотистыми кудрями, которую тот сонно опустил на плечо Франсуа, моя грудь наполнилась воздухом. Радостный смех вырвался будто бы из плена. Я хотел ударить по столу от обрушившегося на меня доброго восторга и торжества, но, видя сонность малютки, сдержался, сжав кулаки. Шмыгнув носом, я пригласил их обоих сесть подле меня.
Франсуа усадил Лю рядом со мной. Мальчик потирал глаз кулаком, но по мере того, как его взгляду попадались сладости, уже расставленные на столе, сон постепенно отходил. Трепетного прикосновения к его мягким золотым кудряшкам хватало, чтобы окончательно увериться, что это не дурной сон, не лукавое видение, не призрак. Глубокий вздох облегчения вторил тому, как я подался назад, ввалившись вглубь кресла. Сложив руки домиком, я ждал, когда нам подадут завтрак. Прежде чем поведать кузену историю мальчика, нужно было собраться с мыслями, хотя бы с тем, чтобы изложить, как было дело, не упоминая зверинец. Сразу два откровения было бы непростительной и даже жестокой расточительностью.
Кузен слушал рассказ о Саре, о том, как ее уличили в преступлении, но как дошло дело до наказания, мне был явлен божий знак. Моя торопливая манера позволила ускользнуть от расспросов Франсуа, которые, безусловно, у него возникли. И вот мы подошли к зимнему балу-маскараду и к тому, что в тот вечер она вдохнула в меня жизнь, она отворотила мою душу от преступного отчаяния. Но она исцелила мою плоть и дух. И с тех пор я проклят, причастившись однажды к той силе, которой горели ее волосы.
– Кто-то в госпитале знает о том, что Лю твой сын? – спросил Франсуа.
– Нет, – я качнул головой. – И узнать не должен. Такое знание не принесет никому блага. Прости, но тебе ли не знать?
Франсуа горько усмехнулся и отпил горького кофе, который нам подали с засахаренными дольками апельсина с корицей.
Моя голова опиралась на сложенные на карабине руки. Люди герра Хёлле наводили порядок в зверинце. Все замки и механизмы работали исправно, но тревога заставила снова перепроверить каждую петлю, каждый засов. Все лотки для еды и воды вынесли во двор шале и отмывали от крови до тех пор, пока стекающая вода не стала абсолютно чистой. После этого длинные лотки проскоблили песком и снова промыли.
Подобные гигиенические меры стоило проделывать куда чаще, но сейчас известие в виде слухов о некой рыжей мадемуазель, которая искала меня на балу, вынудили действовать. Гадать, чего она хотела, – испытание не из простых. Сара не просто знала о моем зверинце, она имела над ними власть, мне недоступную. Я терялся в догадках и, тяжело вздохнув, провел по своему лицу.
Пока проделывались эти приготовления, все звери вели себя мирно, за исключением, разумеется, остервенелого дурного выродка. Он грыз зубами, ладно бы прутья! Он взялся за стены. Ужасаясь силе его челюстей, я был свидетелем того, как уродливая пасть вновь и вновь бьется, вгрызается в камень. Когда с его рта начала капать кровавая слюна, я просто в отвращении отвел взгляд. Рисковать людьми, а уж тем более своей жизнью ради этой особи я не был готов. А даже если и рискнул бы – я был бессилен перед людскими безумствами, что уж говорить о безумии зверя?
Зверь есть зверь.
…
Франсуа остался на неделю и вызвал большую радость, попросив обследовать его. Такая честь была приятной неожиданностью. Кузен еще с детства казался мне существом, уму которого чужды даже волнения о собственном здоровье. Как часто он сидел у моей кровати, пока рядом на столике дымилась нетронутая тарелка лукового супа. По сути дел, Франсуа и был моим врачом, оттого нынче и была особая гордость принять его пациентом в Святом Стефане. Роли сменились, и я находил в этом зеркальном отражении порядка вещей стройность чудесного узора.
Было бы удивительно, если бы тело знаменитого своими ратными подвигами Франсуа де Ботерна не было бы исполосовано рваными шрамами и ожогами. Старые ранения затягивались, но великодушно оставляли напоминания о себе. Впрочем, внешние следы тяжкой службы были видны невооруженным глазом, а обследование подразумевало взгляд иного порядка. Кузен сидел ко мне спиной, оголенный по пояс, и я слушал его легкие, ровно ли бьется его сердце.
– Говоришь, куда пришлась дробь? – спросил я.
– Черт его знает, куда-то по ребрам. Мне было немного не до этого, – ответил Франсуа.
– Мне не нравится твое дыхание. Мне кажется, Новый Свет для нас проклят. Но ты пошел по стопам наших славных предков, – я отстранился от кузена и убрал медную трубку для прослушивания.
– Ты правда веришь в проклятья? – спросил Франсуа.
– Не делай вид, что удивлен, – я развел руками.
Кузен тряхнул плечами и стал одеваться.
– Когда до меня доходила твоя слава на поприще врачевания, я удивился, как ты смог освоить эту науку, не отринув свое увлечение демонологией, алхимией и чем там еще? – спросил Франсуа.
– Я больше скажу, – усмехнулся я в ответ. – Напротив, я лишь прочнее укоренился в том, о чем ты так мило ухмыляешься, братец.
– Как у тебя это уживается в голове?
– А как это вы видите мир ровно наполовину? – спросил я, положа руку на сердце. – Меня с детства окружали знамения, сокрытые от прочих глаз. Ты знаешь, Франс, что я не вру. Помнишь, как я нашел закатившиеся за кровать часы? Отец обыскался их, велел перевернуть весь дом. И мне, конечно же, никто не поверил бы, расскажи я свой сон накануне, что я видел, как они притаились там, ближе к изголовью, и от удара стрелки замерли без четверти двенадцать, и пошла трещина, похожая на раздвоенный змеиный язык, рассекающая стекло, но, слава богу, не фарфоровый циферблат. Ты же помнишь? Я лишь с тобой поделился тем сном. Даже от отца умолчал.
Взгляд кузена все глубже уходил в далекое прошлое. Добрая улыбка мягко скользнула на его губах.
– Помню, помню… Как такое забыть? – ухмыльнулся Франсуа. – Ты меня тогда славно напугал.
– Да я сам был в ужасе, – всплеснул я руками.
Вечером я, Лю и Франсуа пошли на берег озера. Ласковый закат пестро раскрасил окрестности. Клочки облаков заволокли все небо и сейчас ловили своими пуховыми волокнами благородное розовое золото закатного солнца. Все царственное великолепие, столь щедро занимающееся на небе, отражалось в озерной глади. Безветрие сохраняло тихую ее и позволяло глядеться точно в зеркало.
Невесомые объятия холодной воды охватили все мое тело сразу. Дыхания хватало надолго. Мое собственное сердцебиение отчетливо раздавалось здесь, под водой. Оттолкнувшись от дна, я вырвался вверх. Первый глоток воздуха был самый жадный, но именно он и заставляет чувствовать саму жизнь на вкус, это давление в груди, когда распирает от слишком глубокого вдоха. Насладившись ободряющим заплывом, я вышел на берег. Там на тканом ковре с иранским узором сидел Франсуа, а рядом с ним дремал Лю. Мальчик лежал на боку, поджав под себя ноги, подложив под голову сложенные руки. Едва я умилился, что, впрочем, вполне свойственно для любящего родителя в схожих обстоятельствах, как улыбка сама собой сошла на нет. Взор кузена был чем-то встревожен. Он уставился куда-то на противоположный берег, заросший соснами. То было дикое место, совсем не пригодное ни для рыбалки, ни тем более для купания – слишком крутой утес. Франсуа что-то выглядывал там вдалеке, и я кивком спросил, в чем дело. Де Ботерн поднялся с ковра, видимо, не желая нарушить сна моего сына.
– Какие дикие звери тут бродят? – спросил кузен, когда мы сделали несколько шагов прочь.
– В непосредственной близости к госпиталю – никаких, – ответил я. – Здесь слишком шумно, новый народ то приезжает, то уезжает. Ты помнишь, какая толкотня была наутро после юбилейного вечера? Никакой крупной дичи я тут не видал, сколько себя помню.
– Значит, почудилось, – вздохнул Франсуа, обернувшись через плечо.
Его взгляд вновь обратился к дикому берегу.
– Что за зверь тебе почудился? – спросил я, сдерживая волнение и дрожь своего голоса.
– Да вот, самому бы знать, – кисло усмехнулся кузен. – Не то волк, не то…
Он умолк, собираясь с мыслями, и, надеюсь, не замечал моего пристального взора.
– Должно быть, почудилось, – повторил он.
Мой взгляд уже искал там, среди сосен, объятых вечерним заревом, здоровую горбатую фигуру Слепыша. Его шерсть, должно быть, неистово горит в свете позднего солнца, а маленькие глаза никак не реагируют на свет. Но тепло, он не может не чувствовать тепла.
– Если вдруг что увидишь, дай знать, – вздохнул я.
Никто из «Стефанов» не возражал против отъезда кузена. Его отменное здоровье, по крайней мере, физическое, не подвергалось никакому сомнению. Что же касается его душевных терзаний – все было много проще. Франсуа спешил домой, к своей дорогой семье. Мы простились на ранней заре, еще до восхода солнца. Напоследок мы пообещали друг другу беречь себя и обнялись намного крепче, чем при нашей встрече.
Каменистая дорожка постепенно зарастала мхом, травой, и самые бойкие цветы упрямо пробирались сквозь просветы меж плит. Не помню, от каких именно дум меня отвлек шум кареты. С удивлением я оглянулся через плечо, будучи на полпути к шале. Первой мыслью было то, что Франсуа забыл какую-то вещь у меня, но даже сквозь ранний сумрак было видно, что это другие лошади и другая карета.
Не ожидая никаких гостей в этот час, я решил было встретить гостя уже днем, поспав хотя бы несколько часов. Где-то за лесом уже золотилась заря. Однако врожденное любопытство взяло верх. Неспешным шагом я вернулся назад, к крыльцу, и, скрестив руки на груди, ожидал столь припозднившегося гостя.