Дверь со скрипом отворилась, и фигура, облаченная в строгий черный сюртук с высоким воротником, сошла на землю, не дожидаясь помощи пажа или кучера. Старомодная треуголка была надвинута, закрывая лицо. Наконец гость поднял на меня взгляд.
– Прости, что не поспел на торжественный вечер, – произнес отец, снимая шляпу.
Голос вырвал меня из охватившего оцепенения. Я медленно спустился по ступеням, боясь упасть, ведь ноги мои дрожали от волнения.
– Ты приехал? – спрашивал я, ибо с трудом верил своим глазам.
Намного проще было поверить, будто бы Франсуа де Ботерн забыл все наши многолетние обиды, учиненные по глупости, нежели тому, что мой отец взаправду стоит передо мной. Не столько годы, сколько тяжелые переживания души сказались на нем. Он выглядел уставшим, ибо дорога всегда давалась ему скверно. И все же он нашел в себе силы обняться со мной. Отчего-то этот добрый жест заставил содрогнуться, и внутреннее волнение щекотливым холодком коснулось моей груди.
Первый же мой порыв идти в шале тут же стих. Я не был готов, чтобы отец знал про Лю, который прямо сейчас спал дома. Скверные вести прямо-таки роились на бледном изнуренном лице отца, и новые тревоги в виде бастарда-калеки сейчас были ни к чему. Из этих доводов я принял отца в кабинете госпиталя. Мы сели на диванах, и, когда принесли завтрак, слуги оставили нас наедине.
Каждое безмолвное мгновение сгущало ту тишину, которая повисла в воздухе. Не решаясь заговорить первым, я глядел на сквозящий из-за плотных занавесок робкий луч золотого утра, которое с опаской, вопреки запрету, пробиралось в кабинет. Отец оставался мрачен, пока собирался с мыслями. Его руки были плотно сложены замком. Пальцы заметно исхудали, подчеркнулись вены и узловатые суставы.
– Я уезжаю, – произнес наконец отец.
– Что? – вздрогнул я.
– Я уезжаю в Фару, – продолжил он. – Ты был прав, когда уехал. Сейчас я это вижу. Твой отъезд пошел тебе на пользу. Да, ты был прав, наш замок сыр и холоден, а наше северное небо уныло и нагоняет тоску, а с ней и болезни. Хоть на старости лет я хочу каждый день видеть солнце.
– Пап, подожди! – Мне пришлось его перебить жестом. – Но наш замок? Кто останется в замке Готье, кто будет следить за ним?
Тут он ухмыльнулся и качнул головой. То была гримаса, какую я не видел ни разу на его лице и от которой становилось не по себе.
– А что с нашим замком? – спросил отец.
Я отупело уставился на него, не узнавая своего родителя. Что-то в нем оборвалось.
– Это просто стены, притом ветхие и холодные, в которых бегают крысы, – продолжал отец. – Это наше наследие, твое и мое. Даже, скорее твое, если пересчитать мои седины. Я пришел не с тем, чтобы просить тебя вернуться – Боже упаси! Просто хотел поделиться с тобой. Я никогда не был так тверд в своих намерениях, как теперь.
– Почему ты покинул замок только сейчас? – спросил я, подавшись вперед. – Что, стены стали ветхими за эти десять лет, которые я провел здесь? И крысы завелись вчера?
Он колебался.
– Пап, прошу тебя, – кротко просил я.
Отец шумно выдохнул, проведя по лицу. Он сдался, но еще собирался с силами. Опущенный утомленный взгляд пялился на ковер. Его рука потянулась к внутреннему карману, из которого извлек те самые часы, с трещиной на стекле в виде раздвоенного змеиного языка. Пульс самого времени, тихое тиканье, наполнили мой кабинет. Заря настойчивей пробивалась сквозь узкий просвет упрямо плотных штор.
Его рука дрогнула, протягивая мне это памятное сокровище. Приняв часы в свои руки, меня пронзил такой холод, который никак нельзя было списать на волнение или страх. Мои глаза в порыве надежды оглядели кабинет, нет ли где термометра, чтобы увериться, будто бы и впрямь холод воцарился здесь, что это не обман злого гения. Но, увы, доказательств тому не было никаких. Это крохотное золотое сердечко продолжало тикать удар за ударом с упрямой и неумолимой точностью.
– А если ты был прав и проклятья существуют? – спросил отец.
Невольно моя рука сжала часы с такой силой, что стекло скрипнуло, а не совладей я с нахлынувшим волнением – треснуло бы еще сильнее.
– Что ты видел? – спросил я не своим голосом.
– Что ты был прав, что уехал, – ответил отец.
– Это не ответ, – хмуро процедил я.
– Другого не будет, – ответил он.
Мои зубы стиснулись до скрипа. Ничего не оставалось, как принять волю отца. В тот же день мы простились, и он покинул Святого Стефана и более не переступал порога сей обители. Его прощальный подарок до сих пор отмеряет пульс времени, и мне так и не выдалось возможности заменить стекло, так что и по сей день там красуется трещина в виде раздвоенного языка змеи.
Настал роковой день, 31 мая 1764 года. Карета отца скрылась в тенистой рощице. Святой Стефан еще не проснулся. Живописная заря отыграла воинственную увертюру, но никто тогда не внял этому знамению. Не внял и я, быстро скрывшись в подвале.
На моем плече поблескивал металлический ствол карабина. Молодняк приветствовал звонким лаем, хвостики поднялись вверх и игриво виляли. Даже если бы у меня было желание сейчас резвиться со щенками, резкий запах ударивший мне в нос, вмиг отбил ту охоту. Трупная вонь и тишина, воцарившаяся в клетке долговязого ублюдка, того самого, с остервенелым характером, заставили меня встать как вкопанного. Сведя брови, я вглядывался в пустоту. Зверь не шевелился, распластавшись в неестественной позе. Его здоровенная голова почти полностью сводила на нет даже подобие шеи, оттого и удивительна та гибкость, с которой она была сейчас повернута вбок. Чем больше я вглядывался, тем больше становилось не по себе.
На морде запеклась кровь, по кривым желтоватым губам ползали здоровенные черные мухи, ехидно потирая своими лапками. Хмуро сведя брови, я смотрел на его тело, безжизненно валяющееся на земле. Клочья шерсти, испачканные черной кровью, уже успели прилипнуть к полу.
Не знаю, сколько времени я простоял вот так, с карабином наперевес. Точно знаю, зверь не дышал. Его тощие бока не шевелились, как и стеклянные глаза, на которые садились мухи.
– Вот так?.. – спросил я, не знаю у кого.
Ноги подкосились, спина больно ударилась о стену. Тщетная попытка опереться о карабин не увенчалась успехом. Я прислонился лбом к холодному стволу, раздираемый изнутри одновременно знакомой болью, но притом сила ее была доселе неведомая. Даже когда мрак окутывал мои глаза, даже когда я гнал от себя эту голову, неестественно и круто повернутую, слышалось жужжание мух, слетевшихся на падаль.
Некого было винить. В этот раз некого. Не было никакой жестокой воли, не было никакого злодеяния против меня. Я и был этим злом. Моя воля принесла смерть существу. Единственной виной зверя было рождение в стенах этого подземного зверинца. С того момента он и был обречен.
– Тебе-то повезло, – процедил я, скрипя зубами от злости.
Пришлось насилу подняться на ноги.
– Ты-то отмучился! – злобно бросил я, ударив кулаком о шершавую стену. – А вот, молодняк, только-только прозрел! И жить ему всю жизнь здесь, в этих сводах!
Гнев закипал во мне. Гнусная мысль скользнула в моей голове, и, ужаснувшись ей, я отбросил прочь карабин, боясь того губительного порыва, который вспыхнул в больном рассудке. Оружие с грохотом упало наземь, подле клетки с тремя молодыми особями.
Не знаю, что за сила вела мои ноги и заставила вновь предстать перед Зверем. Моей воли на то однозначно не было. Сняв перегородку рычагом, я уже хотел было отворить дверь, но в последнее мгновение рука одернулась прочь от замка. Шикнув, я повиновался чутью и обратил взор на отброшенное оружие.
Под жужжание мух я все же взял карабин, и уже с ним зашел в клетку к зверю. На его искривленной шее выступил заметный отек, и я в ужасе отвел взгляд. Лучшего момента было не подгадать. Лапы оглушительно ударили о камень, и зверь метнулся прочь, сшибая меня с ног. Раздался глухой удар и омерзительный хруст – чудовище ударилось головой с невероятной силой, вправляя скрученную голову. Мой выстрел пришелся мимо и ничуть не напугал зверя. С рыком он рванул к траншее и врезался в закрытую решетку со всей силой.
– Место, тварь! – приказал я, перезаряжая оружие.
Зверь украдкой оглянулся, не прекращая снова и снова таранить запертую решетку. Ствол уже был наставлен на гибрида, но оледеневшие и дрожащие руки не слушались. Гарь от предыдущего выстрела еще стояла в воздухе, и я терял рассудок. Очередной удар чудища о решетку – и петли с лязгом слетели. С оглушительным ударом дверь рухнула, и мой Зверь сбежал.
Часть 4. Rubedo[10]
Глава 4.1
«1 июня 1764 года.
Дорогой кузен!
Я безмерно был рад тебя видеть в стенах Святого Стефана. Это место для меня многое значит. То отшельничество, которому я придался, возводя госпиталь, мучило меня намного больше, чем я был готов признаться сам себе. Спасибо, что ты скрасил мое одиночество. К сожалению, ты разминулся с отцом – он приехал буквально спустя несколько минут после твоего отбытия. Думаю, вы даже пересеклись на дороге, но просто не придали тому значения. В любом случае я был счастлив видеть вас обоих.
Пишу эти строки после ужина с коллегами. Врачи удивляются твоему здоровью. У тебя славный ангел-хранитель, пусть он и впредь бережет твою душу, ибо тело у тебя прямо-таки в отменном порядке.
Буду рад видеть тебя гостем, но в другое время. Твой ангел тебя уберег, но прежде чем вернешься, проверься, у нас тут лихорадка, о которой я преступно умолчал. В следующий раз обязательно предупреждай, прежде чем приехать. Или даже я к тебе приеду.
P.S. Ты как-то обмолвился, что видал волка поблизости. Я бы и не вспомнил о твоих словах, если бы охотники накануне не принесли бы тревожную весть. Если соберешься гостить у меня либо просто выберешься на охоту в этих лесах, прошу, держи оружие наготове и следи за своими людьми. Думаю, это просто толки суеверной черни, которой постоянно надо чего-то бояться, особенно сейчас, чтобы забыть тяготы недавней войны. В любом случае береги себя».