На следующий же день окрестности содрогнулись от ужасного известия. Некая пастушка вывела свои стада из городка Лангонь. Как давно в лесах Меркуар не видали хищников? Седовласые старики сокрушались – до войны, задолго до войны не видали они таких борзых волков. Всякий зверь знает, что человек пахнет порохом, и его нужно сторониться.
Ни ворчливые старики, ни тщеславные юнцы не стали задаваться вопросом, отчего же хищник не напал ни на скот, ни на собак, а непременно на человека и уж тем более почему не поживился добытой едой. Есть что-то милосердное в том притуплении рассудка, которое настигает в минуту истинного ужаса. Ведь будь народ сметливей, им бы открылась та страшная правда, с которой мне приходилось жить, а именно – что Зверь жесток, насколько может быть жестока бездушная тварь.
Таково было начало душистого лета, так встретил меня солнечный июнь. Мы с сыном больше не выходили ни к озеру, ни к лесу. Резкая перемена неприятно удивила Лю. Он хмуро дулся на меня, пока мы сидели в кабинете. Мальчик брал меня за руку и подводил к окну, указывая на цветущее великолепие первого летнего месяца. Мычание призывало снять эти непонятные детскому уму запреты.
– Подожди немного, – просил я, садясь перед сыном на корточки. – Кровавый след потянется вдоль рек вниз, на юг, к морю. Зверь есть зверь, и он ведом голодом. Вот увидишь, мой мальчик. Его добыча – рыба, не люди. Видно, время от времени он ради забавы будет бросаться и на людей, богомерзкая тварь…
С глубоким вздохом я поднялся в полный рост и потянулся. Тягостное ожидание сковывало меня, но работа не ждет. Как только я вновь опустился обратно в кресло, сына охватило еще большее неистовство. Лю все играл со шторами, стучал по столу, дергал меня за рукав блузы, отбегал к окну и снова возвращался к столу. Под конец он ударил по нему так, что чернила вылились из горла золотой рыбки. Я отпрянул назад, и мальчик схватил меня за блузу и потянул с такой силой, что вызвал тот самый звук, с которым расходится ткань.
В следующий миг Лю упал на пол с обрывком моего рукава в руке.
– Тебе не больно? – сразу же метнулся я к нему.
Глаза мальчика быстро наполнились горькой влажной обидой. Он шмыгнул носом, бросил обрывок ткани мне в лицо и выбежал из кабинета прочь. Я отпустил его. Все равно никого из обитателей Святого Стефана не выпустили бы праздно шататься за пределы сада.
К 30 июня 1764 года в окрестностях Лангоня, то есть совсем недалеко от Святого Стефана, пропавших без вести заочно приписывали проклятью здешних лесов. Оттого-то ни у кого не возникло вопросов, какое же исчадие преисподней разорвало в клочья девчушку, то ли Жанну, то ли Сюзи, которая уже шла домой с тугой вязанкой хвороста за спиной.
С одной стороны, у страха глаза велики. Не было никакого проку верить на слово обезумевшим от увиденного охотникам, ведь согласно их словам, несчастную растерзали с маниакальной жестокостью, и ее внутренности разбросаны были на два туаза[11], не меньше. Если так оно и есть, то дело обстоит и впрямь так же скверно, как я и полагал. Ведь Зверь не тронул внутренности, оставив пиршество чернокрылым воронам и подлым крысам. До этого страшного известия где-то в глубине моей души теплилась надежда, что Зверь, вырвавшись из заточения, уймет свой голод и примет осторожность, как меру для собственного выживания. Чем дольше я слушал очевидцев, тем бледнели мои надежды.
Мысли о невезучей девочке из Юбака рассеялись от резкого стука, причем стучали не в дверь и даже не в дверной косяк. Гость, мой глубоко почитаемый мениэр Питер Янсен, стоял прямо передо мной и стучал о стол.
– Простите, задумался, – сказал я, проведя рукой по лицу и приглашая Питера сесть в кресло подле меня.
– Не вы один, – произнес мениэр Янсен, охотно принимая мое приглашение. – Многие коллеги озадачены.
– Чем же? – спросил я, сложив руки замком.
– Отчего вы запретили купаться на озере? Многим больным идет на пользу физическая активность, в особенности плавание. Даже в благодатный, но все еще прохладный май вы позволили всем посещать берег, исключая уж самых пропащих. Что же переменилось?
Я глубоко вздохнул и, прикрыв веки, подался назад, впадая глубоко в кресло. На меня смотрела рыбка-чернильница, а подле нее тикали часы с памятным расколом.
– Мне показалось, в воде какая-то зараза. Я не могу пока что рисковать, – ответил я, не поднимая взгляда на своего учителя.
– Прикажете не брать из озера воды? – спросил Питер.
Неровная ухмылка сама собой искривила мои губы.
– У нас нет других источников, – пожал я плечами.
– Вы же сами говорите – она отравлена, – развел руками мениэр.
– Вода пригодна для питья, я сам ее пью, – отрезал я.
– Не сочтите за грубость, граф, но после ваших слов… Как вы тогда выразились? «Уйти пораньше»? Помнится, речь шла, конечно же, о пациентах. Но вам ли не знать, коллега, как больных легко увлечь, рассказывая об их недуге.
Я сдался и поднял руки.
– Вы слишком проницательны, доктор Янсен, – признался я. – Врать я не буду, но и всей правды, поверьте, вам тоже знать не стоит. Не волнуйтесь за меня. При всех своих недостатках, которых у меня, как и подобает любому грешному смертному, в избытке, все же я человек исполнительный. У меня появилось дело, требующее разрешения. Пока я не закончу с ним, я никуда не уйду.
– Как знаете, ваша светлость, – улыбнулся Питер, всплеснув руками. – Уж простите мне старческое беспокойство.
Дело обретало намного более скверный оборот, нежели предполагалось. Уже к августу стало известно о двоих детях, белокурых мальчике и девочке, убитых Зверем. В деревне слышали их крики – до того близко подобрался свирепый хищник, до того близко было спасение. Смерть омерзительна, когда вторгается во время, совершенно не положенное для нее.
Я был на похоронах, и это было нестерпимо. Мужчины, женщины и самые старшие дети держали при себе простецкие оружия или, кому бедность не позволяла, попросту вилы или примитивные штыки.
Так внимательно разглядывать толпу мне было просто необходимо, чтобы не смотреть на гробы. Когда все же мой взгляд ненадолго и вскользь коснулся юных погибших, самообладание, не отходившее ни на шаг все долгие годы практики, растаяло в воздухе. Холодный пот выступил на лбу, а руки тряслись, даже насилу сжатые в кулак. Когда закрыли гробы, я думал, что смогу ровно смотреть на плоские крышки из грубо отесанных досок. Но один только размер этих крохотных могил вверг меня в ужас.
Помню, как я уже сидел, опершись на свой карабин. С этого пологого склона открывался вид на низину, на топкие болота, на коварную поросль ив. Путник, пришедший издалека, верно, обознается, и, порешив, что там под деревьями пролегает твердая земля, на которую можно смело положиться. Не может же обманывать тонкий слой дерна с цветами и мелкими кровавыми капельками волчьей ягоды? Не может же там прятаться гиблая топь? Я знал, что может. Так я и глядел на эту низину, стараясь перевести дух.
Самообладание медленно возвращалось, проясняя рассудок, и тем горше были мои мысли. Жестокость Зверя меня не удивила. Увиденное потрясло до глубины души, ужасало и до сих пор колотилось леденящей лихорадкой где-то в глубине моего сердца. Но куда более страшная мысль нависла надо мной чернокрылой птицей, паря, точно над падалью. Зверь никуда не спешил.
Он мог уйти куда угодно, и я предполагал, что кровь алжирских гиен взыграет в нем, и тварь двинется на юг, к скалистому побережью. Отыскать направления несложно даже тупоумным ласточкам. Глупые птицы, не различающие, когда пред ними стеклянное окно, а когда нет, все равно безошибочно знают, в какой стороне находится юг. И то не одна, не две особи порешили между собой так поступать, а целые стаи перелетают каждый год и возвращаются в наши родные леса, вьют гнезда, чтобы вылупились птенцы, которых следует научить тому немногому, что знают сами родители.
Сбежавший же Зверь был ужасающе умен. Он бы без труда определил стороны света, чтобы держать свой путь, будь у него цель. Тут-то и таилось самое жуткое открытие. Он не шел никуда, он сделал крюк и попросту блуждал в окрестностях.
– Уже смеркается, ваша светлость! – окликнули меня.
Карабин сослужил как посох, когда я вставал с земли. Глаза сами поднялись к небу. Густела благостная, добрая ночь, так и созданная для того, чтобы провести ее на свежем воздухе. Занялся рокот цикад.
– Слава богу! – две служанки встретили меня прямо на пороге моего шале. – Мальчик никак не хочет ложиться спать!
Мои плечи невольно опустились.
– Спасибо, что попытались совладать с этим сорванцом, на сегодня вы свободны, – молвил я, кладя карабин на стойку в прихожей.
Женщины поклонились и пошли прочь. Я поднялся к сыну и осторожно заглянул к нему в комнату. Он стоял на подоконнике в ночной сорочке и упирался руками и лбом в стекло. Прошло время, прежде чем Лю заметил меня.
– Злишься на меня? – спросил я.
По его хмурому лицу было очевидно: злится – это еще мягко сказано.
– Понимаю, – кивнул я. – Я бы сам злился.
Лю жестом велел идти мне прочь.
– Хорошо, хорошо… – вздохнул я. – Потом поговорим об этом. Спокойной ночи.
Я обернулся через плечо посмотреть, хватит ли света до утра, чтобы, даже если Лю проснулся бы посреди ночи, его не застал кромешный мрак.
Страшно представить, как круто поменялась жизнь моего мальчика. Он смышленый малый, намного смышленее, чем следовало от него ожидать. И все же, при всей своей родительской любви мне следовало признать – Лю не знал и половины той беды, которая обрушилась на нас. Он привык, что закрытых дверей попросту не бывает, и я, не дав никакого объяснения, фактически запираю своего мальчика дома.
Это было жестоко, и я до сих пор корю себя за то, что не придумал тогда иного пути. Тогда мне казалось, что единственно верный путь – ждать. Зверь рано или поздно разведает здешние угодья – куда же подевалось его любопытство?