– Да, не место! – вспылил я. – Но я прибыл, потому что в лесах погибают наши дети!
И эта ошибка меня захлестнула. Дыхание стало неподвластным. Горло сжалось, и голова раскалывалась из-за приступа ярого гнева. Моя тоска и страх из-за сына были так велики, что я не позволял себе ни на мгновение предаться воспоминаниям. Как только появилась малейшая брешь, вся стойкость и самообладание покинули меня. Дюамель что-то говорил – его губы шевелились, но я не слышал ничего, будто бы прямо над ухом раздался выстрел и оглушил меня. В нос ударила едкая сера. Я оперся рукой о стол, чтобы не упасть наземь.
Капитан поднялся с места и помог мне опуститься. Слишком поздно я ощутил, как щеки горят от слез, пролитых от неконтролируемого страха за свое дитя. Жак продолжал что-то говорить, но я не слышал его.
– Удачи в охоте, – сиплым и сорванным голосом произнес я.
Это последнее что я помню из тех дней, проведенных в лагере.
18 ноября 1764 года я вернулся в Святого Стефана и сразу слег. Простуда разбила меня. Первые несколько дней лихорадка не отпускала, все тело обливалось холодным липким потом. В ту тяжелую пору мук и испытаний мой милосердный ангел-хранитель в лице мениэра Янсена заботился обо мне с поразившим меня усердием.
Однако был еще один постоянный посетитель, который хмуро супил свои брови. Хоть он и сидел несколько поодаль от нас обоих, забравшись на стол и болтая ногами в воздухе. Он не шибко радовался моему возвращению, но мне все равно было большим успокоением видеть своего сына живым и здоровым. На его коленях лежал Алжир и бил хвостом.
– Думал, вы ненавидите охоту, – говорил Питер, сидя на крае моей постели.
– Я тоже так думал, – отвечал я, придерживая тарелку лукового супа перед собой. – Но, как выяснилось, я ненавижу охотников.
Питер добродушно усмехнулся в бороду.
– Поправляйтесь и возвращайтесь к нам, – произнес мениэр.
Я кивнул и продолжил трапезу, сидя в кровати. Именно в это время Алжир решил размяться и бесшумно прыгнул на пол. Лю глядел то на меня, то на доктора Янсена, затем скучающим взором обходил мою спальню. Такому непоседе явно опротивела жизнь взаперти. Пока я предавался тягостным мыслям об участи сына, Алжир прыгнул мне на кровать, боднув локоть с такой силой, что тарелка опрокинула все содержимое до последний капли прямо на меня. Лю рассмеялся, быстрее болтая ногами. Питер метнулся ко мне с опаской, но я отмахнулся.
– Все в порядке, – заверил я своего ментора. – Он уже не был горяч.
Алжир, видимо, до крайности довольный своей проделкой, вышел прочь, и Лю спрыгнул со стола, поспешив за ним.
– Все равно перестилать пора… – с неохотой я встал с кровати.
– Найдите какие-то другие развлечения для мальчика, ваша светлость, – молвил Питер, наполовину высунувшись в проем двери и жестом подозвав служанок.
Забота и уход доктора Янсена не могли дать иного результата, кроме как скорейшего выздоровления. Уже через три дня я был на ногах, а через неделю болезнь отступила настолько, что я мог позволить себе забыть о ней.
Помимо своих подопечных людях, я беспокоился и об иных, томящихся в подвале невесть сколько времени. Коря себя как скверного хозяина, я спустился в подвал, оглядывая свой зверинец. Любые перемены кажутся разительными, если долгое время пустить все на самотек, а в какой-то момент торжественно сорвать покров. Подобное чувство охватывало меня в тот день.
Особое внимание привлекла здоровая кормящая сука. По размерам она почти могла сравниться с прародителем породы, с моим любимцем Слепышом. Однако я не помню никакой мороки с этим животным, какая сопровождала самые первые дни и месяцы жизни Слепыша. Здоровая и крепкая, она кормила месячных щенков. Опросив своих угрюмых и в меру нелюдимых работников, я заверился в ее спокойном нраве. Закончив осмотр клеток, я с большой охотой приступил к той рутине, по которой успел соскучиться.
Приятная усталость накатила на меня, когда перевалило за полдень. Разумеется, в подземелье не было никакой возможности узнать, как там решило идти время – спешит ли оно или, наоборот, замедляется, прижимаясь всем грузным телом к земле. Каменные своды только и могли, что повторять за кем-то, отзываясь гулким эхом.
Я сидел на деревянном ящике напротив клетки той особи, у которой я разглядел все предпосылки для того, чтобы стать новой фавориткой. В целом новые поколения намного лучше шли на контакт, не считая одного чудовищного исключения.
В этот раз я явился без ружья – настолько мне опротивела жизнь в солдатском лагере. Единственный Зверь, в которого я готов стрелять, находился вне стен подземелья, да и к нему заявляться вооруженным было моей ошибкой, за которую сейчас расплачиваются капитан Дюамель и его драгуны. Именно от меня Зверь выучился, что человек даже с ружьем – не опасен.
Подобное происходит с болезнями, ведь самые уязвимые две группы. Первая – неженки и белоручки, бледная кожа которых никогда не знала прикосновения сквозняка. Когда такой искусственный мир пошатнется, а ему следует пошатнуться хотя бы ради соблюдения драматического клише, организм оказывается беззащитен к вредоносным факторам, для которых он становится самой простой, а оттого и желанной мишенью.
Вторая же – лютые дикари, которые едят коренья и ягоды прямо с земли и не брезгуют сырым мясом. Вопреки расхожему романтическому поверью, я никогда не разделял идею закаливания. Как часто такие люди будут бросать вызовы судьбе, рискуя своим здоровьем, отправляясь в дальние походы безо всякой нужды или приказа, – знает только Бог.
Я пришел к этим рассуждениям, раздумывая о двух пограничных крайностях, имеющих уже более очевидное отношение к Зверю. Судя по всему, для самого свирепого и бесстрашного хищника так же предусмотрены два диаметрально противоположных сценария.
Первый озвучил Дюамель. Возьмем, к примеру, охотничью собаку. Она привыкла к выстрелам, привыкла к своему хозяину, который ходит с ружьем наперевес. Едва ли такая собака испугается вооруженных людей. С чего бы ей бояться чего-то такого знакомого?
Второй же сценарий равно противоположный. Зверь из дремучих чащ, где никогда не ступала нога человеческая, древняя обитель, на которую не в силах посягнуть воля и не будет в силах посягнуть еще много веков. В тех глубинах, сокрытых от глаза людского, вполне, быть может, и обитает что-то сродни волку или собаке – сейчас это не суть важно. Такое существо, каким бы ни был его внешний облик, попросту не будет иметь ни малейшего понятия о человеческом оружии. А по сему обстоятельству, там страху – заведомому страху от вида оружия – тоже взяться неоткуда.
Так что едва ли есть моя вина в том, что Зверь не боится карабинов, ружей и штыков. Кто знает, быть может, мое приобщение, если это допустимо в таком контексте, Зверя к едкому запаху пороха и оглушительной вспышке сделала его более осторожным.
Короче говоря, нет моей вины в том отчаянном бесстрашии, которое Зверь явил несчастным охотникам и местным жителям.
Наступила зима, тихо и незаметно. Святой Стефан отметил и Рождество, и Новый год. Насколько уместно было танцевать, слушать музыку и угощаться в это проклятое время – пусть рассудит Бог. Единственное, что я как господин и хранитель Святого Стефана мог противопоставить кошмару и ужасу, поселившемуся не только в лесах, но и в деревне, и даже в стенах госпиталя – это упрямая жизнь вопреки. Именно жизнь, а не вынужденное существование жалким, вечно дрожащим существом. Жизнь с ее светлыми праздниками, которые так легко забываются, если о них не напоминать.
Январь выдался мягким. Окна подделись морозными узорами, и я самыми добрыми словами вспоминал гений Ганса Хёлле. Его колдовство не покидало эти каменные стены, которые вопреки козням погоды оставались теплыми, притом не требуя сверхмерных расходов на отопление.
Несмотря на тепло, царящее внутри, я кутался в шарф из темно-бордовой шерсти, который связала Шарлотта. По настоянию Питера Янсена, мне и впрямь стоило бы позаботиться о себе и не спешить отвергать ее подарков. Эта усердная труженица поселилась в моих стенах и с утра до ночи ходила неслышной тенью от одного больного к другому.
Мы ни разу не обмолвились ни словом с того разговора, когда она призналась в моей схожести с ее женихом, разорванным Зверем. Сама того не зная, она открыла тайну куда более важную для моего сердца, нежели она сама думала.
Когда я вошел в палату, Шарлотта заботливо склонилась над деревенским мальчишкой. Сегодня накануне шайка оборванцев из последних сил добралась до Святого Стефана. Как только до меня дошла весть, которую они принесли с собой, я пожелал немедля воочию увидеть их.
Шарлотта поднялась и отдала поклон, и мой жест, просящий отставить расшаркивания для Версаля, увы, не поспел. Мне сразу не понравились эти дети. Четыре мальчика и две девочки в общей сложности заняли две койки. Их лица были еще красны от зимнего мороза, а одежда намокла от растаявшего снега. При одном взгляде на них в памяти сразу промелькнуло, что у меня ценного есть в карманах.
– Поздравляю вас, – тем не менее дружелюбно произнес я, не спеша садясь подле них.
В глубине внутреннего кармана жилета тикали памятные часы, и я отнюдь не горел желанием проверять порядочность детворы, ставя на кон семейную ценность.
– Как же вы отбились? – спросил я, искренне удивляясь.
– Мы играли на опушке, когда чудище выскочило к нам, – заговорил самый бойкий мальчик.
Видимо, он был их главарем.
– Он бросился, но мы не растерялись, и Сюзи первая кинула в него камень, – рассказывал мальчик. – И я не растерялся и тоже подобрал камень. И так каждый, и мы отбились.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Жак, – кивнул мальчишка.
Мое сердце сразу почуяло, что он либо и сейчас лжет, либо попросту волнуется, что его предыдущий обман раскроется.
– Идти можешь сам? Хочу с тобой поговорить, – я кивнул на коридор.