– Место, – тем же тихим шепотом приказал я, мельком глянув на тайник Жана, и Зверь повиновался.
Рука Жана чудом уцелела. Так думал я, склонившись над его разодранным до мяса предплечьем и закрывая рану тем, что сыскалось в охотничьей хибаре Шастеля. Сам Жан, побледневший от потери крови, переживал из-за руки намного меньше, чем следовало. Когда я накладывал очередной стежок, Шастель очень некстати дернулся, разразившись хриплым смехом.
– Уймись, пока не закончу, – просил я.
Взгляда я не поднимал, но догадываюсь, что Жан был по меньшей мере удивлен моим тоном. Наконец, я сделал все, что мог, и протер рану настойкой с едким острым запахом. Шастель поднял руку, которая, по моему скромному заключению, вообще шевелиться не очень-то и должна была. Тем не менее Жан принялся рассматривать мою работу.
– Так значит, он понимает меня, – пробормотал я, потирая переносицу и усталые глаза. – Притом так, как люди понять не в силах.
Шастель бросил на меня короткий взгляд с каким-то невысказанным укором, но не сказал ничего. Мне было не до него. Перед моими глазами все висела та уродливая морда набекрень, которую Зверь сам додумался свернуть, чтобы притупить мою бдительность. Определенно, он превзошел любую тварь, которая когда-либо обитала в моем зверинце, ибо он навязал мне свою волю, вырвался вопреки моим планам. Эта сущность не была мне подвластной, она вообще не признает никакой власти над собой. Так мне думалось до этого момента. Передо мной сидел человек, живое доказательство того, что я ошибался, что Зверь способен внимать моей воле. Знал ли Шастель, какое откровение он открыл мне своей жертвой? Знал ли, как долго я искал эти ответы? Я терялся. Я даже не мог внятно ответить, какой толк был Шастелю вообще идти на какой-то риск. Кажется, разноглазый дикарь попросту жаждал схватки, только и всего. Сейчас мои мысли вновь и вновь возвращались к Зверю, к тому обману, до которого чудовище само додумалось, томясь в заточении моего подвала, и который нам придется повторить все с той же целью – чтобы освободить Зверя.
– Ты был прав, – произнес я.
Шастель не сразу понял, что я обращаюсь к нему, а не к самому себе.
– Насчет? – прищурился он.
– Мне тут не место. – По мере того как я проговорил это, что-то менялось, эта истина, обращалась настоящим предсказанием.
Шастель принял слова коротким упрямым кивком.
– Мне нужна твоя помощь, – сказал я Жану.
Наступило 19 июня 1767 года, что запомнится как последняя охота на Зверя. Уже тогда чутье подсказывало – сегодня все закончится, но мне не было ведомо, с каким исходом. Я прибыл вместе с охотниками к лесной опушке близ Жеводана. Бессонная ночь, на удивление, не ломила, не ложилась тяжелой ношей на плечи. Вопреки очевидным ожиданиям, окрыляющая легкость очень кстати бодрила меня. Первым делом на сборах я выискивал старика Антуана, который на этот раз примкнул к добровольцам.
Солнце пробиралось сквозь сочные кроны. Ветки шептались между собой, быть может, о нашем с Жаном плане. Деревья же все слышали и видели все приготовления. Я никогда так не радовался людской слепоте к знакам между строк, к языку ехидных сплетниц со стройными стволами. Таких свидетелей нечего было бояться.
– Тварь снова восстанет из могилы, ворвется в ваши спальни! Она сожрет ваших жен и детей, ибо вы противитесь воле Господа, глупцы! – ворчливый проповедник, старик Антуан, начал свою речь.
То был знак, что действо начинается. Как бы охотники ни крутили пальцем у виска, заручиться помощью Господа было отнюдь не лишним. Мы собрались в круг и положили оружие на землю. Видимо, Жану нравилась роль проповедника – какой же запал был в его словах! После молитвы он предложил всем зарядить ружья серебряными освященными пулями.
– То ясно, как день! – провозглашал Антуан, и теперь я слышал, как его старческий хриплый голос то и дело срывался на сильный, твердый бас. – Тварь не берет простая пуля, ни нож, ни штык! Все потому, что плоть его из скверны соткана, и пускай же святое оружие поразит скверну и очистит ее, умертвив, придав земле, на сей раз уж навеки вечные!
Тут старик перегнул. Охотники, как и полагается добрым христианам, уже прочитали должные молитвы, просили заступничества небесного, помолились за упокой души растерзанных Зверем. Пора было пускаться в охоту, а не перезаряжать ружья.
Как то было и в прошлые облавы, я никогда не стремился оказаться в авангарде. Сейчас, когда старик Антуан нарочно у всех на глазах зарядил свое ружье серебряными пулями, я сложил руки и прислонил их к лицу. Как же колотилось мое сердце! Пылко, отчаянно, безумно – не те слова. Это была агония, последняя агония, когда силы поднимаются с таких глубин, о которых ты попросту не ведал до этого самого момента. Переведя дыхание, я в самом деле вознес короткую и тихую молитву и, воззвав к Богу, заранее испросив прощения за все безумства, я воззвал к Зверю.
Мои веки были прикрыты, и лишь по возгласам, полным неистового ужаса, я понял – Зверь внял моему тихому зову. Раздался залп ружей. Порох затмил все благоухание душистого июньского леса.
Раздался последний выстрел.
– Умри, – прошептал я, ужасаясь, как много могущества в том слове и как же много в нем долгожданной свободы.
– Он мертв?… Мертв? – раздавались крики охотников.
В тот миг я смотрел на себя со стороны. Такого изможденного вида у меня не было давно. Я брел пустым невольным призраком к Зверю, который лежал бездыханно на земле. Старик Антуан не давал охотникам приблизиться к нам, пока я склонился над этим созданием, явившимся на свет согласно моей воле. Пульс не прослушивался. Я встал в полный рост и обернулся к толпе, которая на меня завороженно смотрела, выжидая моего слова. Самый пристальный взгляд принадлежал разным глазам, которые не покидали меня с той самой поездки в Алжир.
– Мертв, – ответил я и жестом пригласил, чтобы любой проверил подлинность моих слов.
Часть 5. Lapis philosophorum[12]
Глава 5.1
Я понял, что довольно скоро я буду на месте. Этот удушливый смрадный дух болот ни с чем не перепутать. Всю дорогу меня не покидало ощущение, что я что-то забыл, что мне надо вернуться домой за какой-то необходимой вещицей, ведь лучше сделать крюк и потратить несколько часов, чем явиться и вспомнить, что цель твоего визита и была передать письмо или посылку. Что-то было не так, и я догадывался об этом, но не мог объяснить своего предчувствия самому себе.
Меня отчего-то не мучило и не терзало волнение, которое стоило бы испытывать перед аудиенцией с его величеством. В силу опустошающего истощения мое сердце решило оставить любые тревоги – и добрые, и злые, для других времен. В поразительном для моих обстоятельств спокойствии я прибыл в Версаль и дожидался его величества, стоя у окна, сложив руки у себя за спиной. Мне нравился вид на сад.
В коридоре послышались шаги, и я обернулся, представ перед владыкой. Людовик XV Возлюбленный поразил меня, явившись, вопреки моим ожиданиям, в черном камзоле, который еще сильнее подчеркивал и без того выразительную природную бледность. Конечно, одежда короля изумляла даже меня искусной вышивкой и изяществом, а от драгоценных камней, которые украшали перстни и золотой романский крест на груди, у меня вовсе сорвался короткий вздох восхищения, когда я припал к ним в поцелуе. Руки у короля были сухие и белые, мне даже сперва показалось, что он явился в перчатках. Мои примерные подсчеты подсказывали, что его величеству уже пятьдесят лет, может, больше, я вполне мог ошибаться. Особенно сейчас, глядя на его бесстрастное бледное лицо с глубокими серыми глазами, я терялся в догадках об истинном возрасте короля.
И все же черный не мог быть королевским цветом. Если бы я не так рьяно пренебрегал бы приглашениями в Версаль и вместе с отцом чаще появлялся бы при дворе, эта встреча для меня сейчас не была бы наполнена таким разительным несоответствием образов и реальности.
– Значит, – произнес король, медленно расхаживая по комнате, остановив на мне взгляд своих холодных серых глаз. – Вы и есть тот самый граф Готье?
– Большая честь, что ваше величество удостоило меня аудиенции, – ответил я с поклоном. – И, право, я теряюсь в догадках. Вам служит ваш добрый народ, прозвавший вас своим Возлюбленным. При всех своих заслугах, я готов назвать с десяток имен честных людей, которые заслужили вашей милости намного больше, нежели я.
Холодная бледная маска шевельнулась, и на крае губ пробилась едва-едва заметная ухмылка.
– Милость невозможно заслужить, граф Готье, – произнес король, проходя к дивану.
Я не стал дожидаться, когда владыка укажет, где мне сесть, и избрал такое место, чтобы одновременно видеть его величество и мимолетом поглядывать на цветущий сад.
– Скажите мне, – произнес король, – есть ли в этом десятке имен некто по имени Франсуа де Ботерн?
– Разумеется, – охотно кивнул я. – Будет лукавством и большим прегрешением говорить, что я никогда не завидовал ему. Тем более в свете последних событий. Мне отрадно было слышать из ваших уст его имя.
– Неужто вы завидуете его трофею из Шаза? – спросил король.
– Кровь дает о себе знать, – пожал я плечами, глянув на сад, а затем вновь вернувшись ко владыке. – Готье – охотники. Были ими испокон веков, а какой охотник не будет завидовать такому трофею?
– Это правда, что вы начиняли чучело Волка из Шаза?
– Да, ваше величество. И меня уже упрекали в том, что оно получилось слишком безобразным.
Людовик улыбнулся вновь, что было хорошим знаком.
– У вас большой талант, граф, – сказал король. – Подумайте о том, чтобы жить согласно заветам вашей семьи и родовому признанию. У вас большое будущее на этом поприще. Это никак не умаляет ваших успехов в Святом Стефане, но все же вы зря завидуете кузену.
Он умолк, и его пальцы стучали по спинке дивана, унизанные роскошными камнями, которые я до сих пор не могу описать – едва ли мне знакома такая порода, руда или минерал.