– В конце концов, – произнес Людовик, – на его счету, безусловно, ценный трофей – Волк из Шаза. Но на вашем – Зверь Жеводана.
Я сглотнул и продолжил смотреть на сад.
– Прошу прощения, ваше величество, – произнес я, положа руку на сердце. – Но вас ввели в заблуждение. Да, я и впрямь присутствовал на облаве на Зверя, но сразил его не я, а охотник по имени Жан Шастель.
– Вот как? – спросил король. – Мне доложили, что именно вы, граф, спустили курок.
– Оградите свои уши от этих слухов, ваше величество, – замотал я головой. – Думаю, все дело в том, что я был единственным аристократом на той охоте. Намного красивее исход великой охоты, ежели Зверь падет от руки аристократа, да притом потомственного охотника, нежели от руки какого-то бродяги. Хоть этот обман мне был бы на руку, но все же придется его развеять.
– Я вижу ваше благородное сердце, – вздохнул король. – Не скрою, я сам бы ратовал за то, чтобы присудить победу вам, а не этому Шастелю. Подыграйте вы мне, все бы так и было.
Я улыбнулся и опустил взгляд.
– Если ваше величество прикажет – да будет так. Но если владыка, Возлюбленный народом, внемлет моей просьбе, то не будет идти против того исхода, который был уготован и который свершился.
– Аминь, – вздохнул король и перекрестился. – Раз это был Шастель, то пусть так и будет.
Из Версаля я ехал домой, в замок Готье. Мне надо было закончить все как можно скорее. Лю выбежал меня встречать, едва мой экипаж въехал в ворота. Я открыл дверь прямо на ходу, подхватил своего сына и крепко-крепко обнял его. Помню, еще тогда поразился, какой же тяжелый мой мальчик. Спина гнусно заныла, и пришлось опустить сына на землю.
Суетливые метания не справлялись со своей главной задачей – заглушить мысли, ведь мыслей было слишком много, так много, что они, томимые в тесноте, так озлобились друг на друга, что принялись грызться между собой. Давно мой разум путался разными демонами, и я не внимал им. Чему меня и научили порывы безумств, которые я видел со стороны, в том числе в Святом Стефане, которые испытывал и на своей шкуре, так это слушать свое сердце. Пусть зов его и лукавый, и неправедный, и глупый, но сердце лишено того оглушительного многоголосья, которое стояло неуемным гомоном в такой ответственный и роковой момент.
Перерыв свой кабинет, поставив все с ног на голову, я в ярости пнул деревянный короб, который вытряхнул из дубового шкафа.
– Ваша светлость? – спросила служанка, робко стоящая на пороге.
– Где часы моего отца? – запыхавшись от бесполезных поисков, спросил я.
Бедная женщина свела брови, как будто я просил чего-то невозможного.
– Часы отца, золотые, с откидной крышкой и фарфоровым циферблатом, и разбитым стеклом, – я тряхнул пару раз рукой в воздухе, пытаясь пробудить в нерадивой прислуге память об этой памятной вещи.
– Ваша светлость, этих часов точно тут нет, – сглотнув, пробормотала она.
Каждое слово служанки напоминало робкие шаги по скрипучему льду, который покрывается все новыми и новыми трещинами.
– А где они? – спросил я, стоя посреди учиненного бардака, как гордый победитель на поле боя, и уперев руки в боки.
– С вашим отцом, ваша светлость, – сказала она.
Мой гнев в следующее же мгновение обрушился бы на служанку, как вдруг стих, а затем и вовсе сменился волной холода, окатившего меня с ног до головы. Я попятился назад и, едва не споткнувшись, сел на край дивана.
– Уйди, – тихо попросил я.
Служанка тотчас же удрала прочь, оставив меня один на один с жестокой истиной, которую она мне и открыла. Прямо сейчас тиканье, пульс самого времени раздавался в этой комнате, из внутреннего кармана. Загвоздка была в том, что на мне была лишь блуза. Ни жилета, пиджака или камзола, ничего, где могли бы лежать эти часы. Но они тикали, я же отчетливо слышу их, главное, не опускать взгляда. Проведя рукой по лицу, я вытер выступивший холодный пот, вспоминая наше прощание с отцом, как он передал мне в руки те самые часы, которые сейчас куда-то исчезли, породив своим исчезновением вереницу вопросов.
Почему отец не написал ни одного письма из Фару? Почему я не написал ни одного ему письма? Почему кузен ни словом не обмолвился о делах отца или, в конце концов, не спросил меня о нем? Почему я не удивился, не увидев отца на триумфе в честь Франсуа? Почему этому не удивился Франсуа? Почему все называли лишь меня графом Готье и никто не спрашивал: «Граф Готье? Отец или сын?» Почему служанка стала бледнее фарфора, когда я заговорил об отце?
Так я просидел до поздней ночи среди разбросанных книг и коробов под жуткое тиканье часов, раздающееся из внутреннего кармана. Наконец, когда луна робко заглянула в мою разбитую обитель, очередной шаг, очередной тик, дал понять, что уже пора. Эти часы были единственной вещью, которой я дорожил, какую я собирался брать с собой. Поняв, что их нет, или вернее, что и так всегда со мной, я поспешил вниз и в последний миг вернулся в свой кабинет. На столе золотая рыбка-чернильница разевала свой рот. Я последний раз закрыл его, наслаждаясь этим звоном, которым так часто ознаменовывался долгожданный отдых, когда большая и важная работа была исполнена. Переставив чернильницу на ее законное место, я вновь покинул кабинет, в этот раз уже окончательно.
Самое нежеланное в тот миг настигло меня. Когда я вышел на широкую каменную лестницу, внизу стоял Лю. Предстояло тяжелое прощание.
– Почему ты не спишь? – спросил я, спускаясь к нему и садясь на предпоследней ступеньке.
Моя слабая улыбка дрожала, как и мой голос, как, наверное, и мои зрачки. Хватка мальчика была слишком крепкой, когда он держал меня за воротник. Ткань скрипнула. Я прикусил губу, чтобы сдержаться и мягко обхватил руки сына и убрал их. Осторожно обняв его за плечи, я последний раз взглянул в его умные глаза, которые всегда говорили намного больше, чем я, по своей глупости был готов понять. Я поцеловал его в лоб. Мой мальчик все понимал, и то, как раньше это вызывало отцовскую гордость, сейчас жгло изнутри страшной горечью. Мы обнялись, и, когда оторвались от сердца друг друга, я поднялся в полный рост, благословил его. Ни разу не обернувшись, я покинул замок Готье.
Прибыв к хижине Жана, я не стал спешиваться, хоть меня морили голод, жажда, усталость и тоска. Любая передышка заставила бы меня вернуться, а этого делать было нельзя.
Шастель был готов. Был готов и Зверь. Больше не было нужды ни в каких подвалах и клетках. Я не знал, куда мы держим путь, но там точно не будет людей. А даже если одинокий путник, будь то ребенок или беззащитный старик, будет брести себе по дикой чаще, опасаться было нечего, теперь Зверь был подчинен не своей воле, а моей.
Так, на заре мы тронулись прочь от этих мест, где зародилось, окрепло и переродилось Проклятье Жеводана.
Конец
– Месье де Ботерн! – растерянно воскликнула служанка.
– Прошу вас, не называйте меня так, – устало вздохнул Франсуа.
Слова гостя, как и вообще его появление, смутили прислугу, но женщина все равно робко отступила, впуская гостя в дом. Навстречу гостю вышел Лю, глухонемой мальчик, с которым сам хозяин замка обращался всегда нежно и трепетно, что даже вызывал нарекания, ведь дитя, выросшее во вседозволенности, будет иметь скверный нрав. Вопреки этим слухам, скверного нрава юный гость замка не проявлял, а напротив, будучи вежливым и гостеприимным юношей, вышел встречать своего двоюродного дядю. Франсуа, разумеется, был рад увидеть своего племянника, но все же рассчитывал повидать кузена.
– Ты один тут? Где Этьен? – спросил Франсуа.
Лю взял дядю за руку и повел к широкой лестнице, затем наверх, по коридору до отворенной настежь двери, за которой открывался интерьер, переживший как минимум разбойное нападение.
– Мда… – вздохнул Франсуа, проведя по лицу и оглядываясь по сторонам.
Лю лег животом на пол и, подперев голову руками, продолжил разглядывать иллюстрации к астрологическому атласу, иногда трогая линии созвездий, которые, согласно легендам и старым поверьям, взаправду могут предопределять судьбу человека.
Франсуа уже понимал – что-то случилось. С этим предчувствием и щемящим сердцем он оглядел стол, за которым так часто сидел кузен, и, позабыв про еду, сон и развлечения, переписывал древние манускрипты алхимиков и демонологов, либо, в более уже осознанном возрасте, труды по зоологии, ботанике, химии или медицине.
Сейчас что-то было не так, и Франсуа все не мог понять, что именно. Наконец, он заметил золотую чернильницу в виде рыбки. Ее пасть, больше напоминавшая птичий клювик, открывалась и закрывалась со сладким звонким звучанием. Зачастую Этьен просто ради этого благозвучного звона открывал и закрывал его. Словом, эта была излюбленная вещица графа, но сейчас она стояла не на своем месте.
Отношения кузенов складывались по-разному, но все же двоюродные братья были достаточно близки, чтобы Франсуа точно помнил, что его кузен правша. Сейчас же рыбка стояла по левую руку.
Франсуа перевел взгляд на мальчика Лю, который неторопливо болтал ножками, а левой рукой проводил по созвездию Большого Пса, касаясь левой рукой самой яркой звезды, Сириуса.