— Мама, это он?..
Женщина шикнула в ответ, дернула за руку. Мальчик выплюнул пуговицу, пойманную на лету лавочником, и захныкал.
— Мы, пожалуй, пойдем, — пробормотал глава семейства, торопливо возвращая отобранный товар. — Не будем мешать господину виниру.
— Ни в коем случае, — неожиданно мягко и быстрее лавочника ответил Бэрр.
Он даже головы не повернул в сторону покупателя, но тот замер, не зная, куда ему теперь идти — к выходу или к лавочнику. Потом подобрал товар и на негнущихся ногах все же двинулся к прилавку. Может, будь он один, бросил бы все, но в присутствии жены и сына выглядеть трусом не хочется никому.
Лавочник сначала тоже струхнул из-за того, что его заведение неожиданно посетил представитель власти. Не сдержавшись, почесал затылок, хотя не любил этот свой слишком простецкий жест. Но быстро прикинул, что ничего незаконного в данный момент не выложено: контрабандный крепкий табачок надежно спрятан; рыба, запрещенная к вылову, все еще в ларе со льдом; налоги за прошедший месяц пусть с небольшой задержкой, но уплачены. Да кто сейчас эти налоги платит вовремя!
На короткий момент успокоив себя, лавочник взял у семейства отобранные предметы, решив под шумок накинуть стоимость — заработать пару монет. И только потом, повторив все подсчеты, выяснил, что под пристальным взглядом помощника винира продал товар аж себе в убыток, чего за ним прежде никогда не водилось.
Семейство спешно направилось к двери, и пока не звякнул за ними колокольчик, хозяин все продолжал гадать — чего этой черной щуке зубастой от него надобно? Когда они остались вдвоем, лавочник с заученным почтением начал:
— Могу вам предложить новинки с берега по замечательной цене. Маслице вот… Нигде, кроме как у меня, вы… вы… в-в-вы-ы-ы…
И тут же замолк, потому как понял: помощник винира, без меча пронзающий его злым взглядом, пришел уж точно не за лампадным маслом.
— Цены нигде, кроме как у тебя, о да!
Бэрр наконец сдвинулся с места, шагнул ближе, легко уклонившись от висевшего под потолком чучела, под которым все проходили не задевая. Широкая ладонь с крепкими пальцами скользнула над прилавком — будто тень чудовища мелькнула в водах Темного озера, высматривая жертву — подхватила неуловимым глазу жестом большую катушку.
— Как известно, цены в Айсморе одинаковы для всех.
— А… да, конечно, это известно, господин первый помощник!
— Хорошо. Это хорошо!
Бэрр усмехнулся катушке, словно делясь с ней довольством оттого, что есть еще сообразительные лавочники.
— Если же кто-то под влиянием собственной глупости, от излишней жадности или…
— Или что?..
Бэрр вздохнул и пояснил непонятливой катушке:
— Или по недоразумению решит нарушить Постановление гильдии и начнет брать с кого-то отдельного денег больше, чем со всех, то и с этого лавочника…
И вновь томительная пауза.
— Что? Что с этого лавочника?
— Винир снимет и налогов побольше. Как с отдельного! А его помощник еще что-нибудь снимет. Или оторвет.
Тяжелая катушка взлетела под потолок и легко поймалась обратно в руку.
Лавочник уже открыл рот уточнить, по чьему такому случаю Бэрр пришел и про кого такого отдельного говорит, но решил, что проще «особенных» покупателей сравнить с прочими, чем у этого придонного упыря что-нибудь спрашивать.
Бэрр подбросил катушку еще раз и еще раз поймал. Хмыкнул. Словно за тем и пришел — покидать ее себе в развлечение. Он был спокоен и очевидно не торопился: ни уходить, ни говорить что-либо еще, умышленно заставляя лавочника переживать еще сильнее, и в памяти того наконец всплыла одна несносная особа, о которую, как о волнорез при шторме, несколько дней бился нескончаемый поток сплетен и пересудов.
Она приходила в лавку нечасто, по принуждению его матушки, и всегда улыбалась. При этом выглядела так, словно в ее личном мире все было иначе, нежели вокруг него и в городе тоже. Солнечно, чисто и правильно. Была необычайно вежлива, хотя откуда она эту вежливость брала, неясно. Знала ведь, что ее обсчитывают. Точно знала и смотрела на него так, будто видела насквозь. Лишь без той злости, что сверкала сейчас в темных глазах первого помощника, а так-то ощущения от их проникновенных взглядов оказались весьма схожи.
Катушка взлетела снова и опустилась прямо в центр широкой ладони.
Разные у лавочника мысли крутились по поводу Ингрид. Не всегда такие, которые должны быть свойственны его положению и опыту торговли. Иногда не хотелось накидывать тройную цену, иногда хотелось, чтобы она задержалась в его заведении. Хотелось перекинуться с ней парой слов, послушать, что она может сказать. Он пытался заговорить с ней несколько раз на темы, которые не пропустил бы мимо себя ни один горожанин. Но Ингрид лишь вымученно улыбалась в ответ и быстро уходила.
Тогда он начинал на нее сердиться — совершенно непросвещенная особа, о чем ни спроси, ничего не знает. Потом сердитость переходила на себя — совершенный болван, только и знаешь, как монеты складывать, да трепаться, кто с кем спит!
Еще одно размеренное движение катушки до потолка и обратно. Рука наверняка была тяжелая, но проверять желания не было.
Кто с кем… Вот уж верно — кто и с кем, уж он-то знает точно. Вчерашний разговор пронесся в памяти:
— Да нет, да быть такого не может, чтобы такая девушка да с этим… с этим черным! От него беда одна, все говорят, — бухтел приятель.
— Точнее не бывает, — зачем-то настаивал он. — Мамаша сама видела, а у нее малек незамеченным не булькнет! Пришел ночью, ушел днем, сапогами простучал, как чудовище поганое, и был как есть полураздет. Меч свой драгоценный в руках тащил, на ходу опоясывался. А жиличка-то наша даже в ратушу свою разлюбезную не пошла, во как притомилась! А ты говорил — порядочная девушка, хоть сейчас бы женился… Ты же сватался к ней? Да? А она побрезговала!
— Да нет, ну ты сразу и «побрезговала». Я же не в Гнилой заводи себя нашел. Не по сердцу оказался.
— Вот именно, ей доброй рыбы не надь! Тогда и нам их, пропащих, не требуется… Вот что, давай-ка, дружище, в наши лавки только приличных горожан пускать, а гулящие всякие пусть в Нижний гуляют или куда подальше к берегу.
Приятель тогда насупился, обиделся — его лавочка была в Нижнем Озерном, хоть и почти на границе — но потом согласился поддержать за компанию, да и давнего отказа в сватовстве не простил. Сам лавочник пожалел о своем решении еще утром, в чем его приятель опять же с ним согласился, когда стражник пронес мимо две корзины с верхом.
Лавочник очнулся, завороженный очередным полетом катушки вверх-вниз, тряхнул головой. В ушах звенело, и ноги подкашивались.
— Я нет… Я да… Все понял. Я больше никогда. Ничего.
Бэрр наклонился вперед, произнес медленно:
— Ты именно что — ничего. Одно большое ничего.
Хозяина не держали ноги. Он присел, сдернул шейный платок и, судорожно дыша, вытер холодный пот. Бэрр выпрямился, глянул сверху вниз с высоты своего немалого роста.
Катушке не понадобилось взлетать еще раз, потому что теперь мысли о собственной жадности и о материнских наставлениях брать с жилички втридорога собрались воедино. Дурную идею отказать Ингрид захотелось засунуть куда подальше, какой-нибудь рыбе в пузо и утопить ту рыбу в глубоком омуте, чтобы ее там ледяное чудовище сожрало.
Бэрр со стуком поставил катушку на прилавок, и лавочник невольно дернулся в поклон. Или в укрытие от злости того, кто этой злостью в народе был известен.
Пока он поднимал голову, послышалось хлопанье закрывшейся двери. Сердце ударило в такт колокольчику, который заливался, насмехаясь над трусом и неудачником.
А другим себя считать сегодня повода не было.
Глава 10Темные люди, или Среди холодных
Не спрашивай, придет ли рассвет,
Не верь тому, кто умер вчера.
Сцепились когти прожитых лет,
Нести дозор устала трава…
Забыты песни, выжжены дни,
Дорога к дому нас не спасет.
Брести через печальные сны,
Нам остаётся только вперёд.
Бывают в жизни такие утра, когда думаешь — лучше бы и не просыпаться…
Мучительная тишь стояла вокруг — до звона в ушах и долгого эха этого звона. Бэрр не шевелился и не открывал глаз. Поняв, что сон ушел окончательно и притворяться спящим более невозможно, со стоном приподнялся на постели. Упасть бы обратно или просидеть до скончания мира! Сглотнул, но рту оказалось еще гаже, чем в голове.
С осторожностью приподняв тяжелые веки, Бэрр заглянул в кружку у изголовья. Ночью, помнится, там была безумно вкусная вода, а сейчас, к его вящему недовольству, ничего. Запустить бы в стену, до брызг глиняных осколков! Да жаль портить хозяйкино добро.
Утешало одно — не было слышно ни звука.
Бэрр перевел непослушный взгляд на окно. Дождя не было, но облачность поднялась и поплотнела, закручиваясь лохматой спиралью в тревожащий черный глаз, а водная поверхность, видимая между домами, разгладилась серым шелком.
«Два дня. Не более», — это знание само пришло в больную голову и сразу покинуло ее.
Вчера он пил. Не пиво — темное ли, светлое — которое Бэрр мог выпить сколько угодно безо всяких последствий и безо всякого толку. Не тяжелую медовуху, привозимую с дальних полей, любимую трактирщикам за то, что при необыкновенной легкости питья и обычном желании побуянить она не давала возможности это сделать. Ноги у выпившего словно бы отказывались от тела, не хотели слушать буйную голову и внимать зову приключений.
Нет, вино было с Зеленых равнин, густое, крепкое и терпкое.
Выпить он вчера решил не случайно… Нестерпимо хотелось хоть раз не проверять посты на пристанях и не пинать ленивых стражников, хоть одну ночь провести в чужом доме, не под собственным потолком, где вместо сна приходят усталые кошмары. Вот и завернул Бэрр в «Три пескаря», а потом долго общался с особой, никак не хотевшей ему отвечать. Может потому, что бутылки не разговаривают? Их там было куда больше одной. Но меньше семи, раз он все-таки помнил, что ушел из общего зала, отказавшись от помощи. С превеликим трудом, цепляясь за перила, но добрался самостоятельно до комнаты на втором этаже, которую держали наготове именно для него и именно для таких случаев.