Радоваться не получалось. Гаррик вздохнул за плечом.
Окончательно стемнело, и звезды, неожиданно яркие и крупные, загорелись в тяжелом и низком осеннем небе. Над Айсмором вечно стоял то туман, то марево, не давая толком их разглядеть…
Такие же светлые искорки мелькали порой в темных глазах Бэрра, вот только редко — и увидит ли она их когда-нибудь снова?
«Он живет своей жизнью, ты — своей, — взывал прислушаться разум. — Как две звезды — вроде и близко они, почти рядом, но пути их не пересекутся. Их разделяет расстояние, кажущееся сущей безделкой лишь ослеплённому слезами взгляду. Никакая сила во вселенной не способна помочь им, и остается только одно — жалкий обман зрения… Так зачем рыдать над тем, что изменить невозможно?»
«Иногда случается и невозможное», — шепнуло сердце, и разум Ингрид замолчал, невольно соглашаясь со своим вечным оппонентом.
До конца работы оставался еще час, и архивариус побрела к себе. Но и там знакомые стены не помогали, бессмысленность всего выворачивала душу, слезы не приносили облегчения, а лишь усиливали пустоту внутри.
Когда Гаррик возник на пороге архива, он застал его хозяйку в полной темноте, неподвижно стоящей перед окном. В руках у него был ароматный мягкий сверток.
— Дражайшая Ингрид, — начал он.
— Иди домой, Гаррик, — строго произнесла Ингрид. — Уже очень поздно. Охрана мне не нужна.
Гаррик зашел и положил сверток на стол:
— У меня приказ. Я вас не оставлю!
— Нет больше никакого приказа. Никакой угрозы нет… Ничего нет.
Гаррик потоптался у стола, желая поговорить, но не зная, о чем можно и правильно. Своих слов он с недавних пор начал побаиваться.
— Куда же вы смотрите, господа Ингрид? — решился все же спросить.
— Небо темное, Гаррик, — не оборачиваясь ответила она после долго молчания. — Темное! Я думала, оно синее всегда… Ошибалась.
Глава 22Прощай, друг, или Чудовища дневные и ночные
Любить — до предела, до алой зари,
Чтоб не было больше отчаянья-муки:
Любить — так, чтоб жечь словари.
Любить — так, чтоб ты не пришел,
Любить — до земного предела,
Любить — до кровавых и стертых подошв,
Что вытерпеть надо уставшему телу.
Забыть всё, что помнит тебя,
Забыть всё, что было тобой,
А что у меня остается?
Лишь вечность одна и мгновенье вдвоем,
Лишь память дождинками льется.
После суда Бэрра едва хватило, чтобы держать спину прямо и не упасть по дороге. После он и вспомнить не мог, как добрался домой. Простуженный стражник у входа торопливо открыл дверь. Не было сил удивляться ни охране, ни тому, что дом стал совсем чужим, ни даже той странности, что внутри оказалось еще холоднее, чем снаружи.
Попытался сесть и подумать о суде — мысли разбежались испуганно. А припомнилась площадь. И вновь винир. Очистил имя, да? Сберег от разорения. Видно, так ощущает себя слизень, когда на него падает рыбацкий башмак.
Ничего-то он сам не стоит. И не может, кроме как ломать…
Бэрр вздрогнул, поняв, что ног не чует и если останется здесь, то до утра околеет, но продолжал сидеть, не в силах двинуться с места. Закрыл глаза, но площадь не пропала. До слез стало жаль рубашку, к которой прикасались руки Ингрид. Голова упала на грудь…
— Бэрр, тебе плохо, да? — позвал женский голос из очень далекого детства.
Скрипели половицы, хлопали двери. Мама упорно обходила не такой уж большой домик в Нижнем городе, заглядывала за все двери и под столы. Бэрр сжался еще сильнее.
— Бэрр, выходи!
Ответом стал приглушенный вздох, тихий и виноватый, который Бэрр никак не мог сдержать. Увидел сквозь щелку в кухонной занавеске, как мама мягко улыбнулась, легонько покачала головой и плавным шагом двинулась к широкому подоконнику. Отдёрнула тряпицу, полюбовалась на своего первенца, который старался выглядеть меньше, чем есть, но прятать нескладные руки-ноги выходило плохо.
Элли положила руку на его плечо и повернула к себе. Бэрр не сопротивлялся, но продолжал отворачивать лицо.
— Бэрр, мальчик мой, что случилось? — тревожные нотки в голосе заставили его поднять глаза и тут же об этом пожалеть: увидев разбитую физиономию, мама обеспокоилась сильнее. — Мой храбрец, кто же тебя так?
Бэрр досадливо дернул плечом. Не говорить же маме, что мальчишки в округе дразнили его, оскорбляя родителей. Такого Бэрр никому не спускал. Поэтому обидчики были отловлены и потыканы носами в пирс. Ну и ему тоже немного досталось. Губа распухла, нос не дышал, бровь раздражающе саднила, однако Бэрр ни о чем не жалел. Только мама расстроилась. Чувство вины уже подняло голову, когда Элли легко рассмеялась:
— Кто бы это ни был, уверена, ты им тоже спуску не давал!
Бэрр опять вскинул глаза и несмело кивнул, подтверждая то, что не одобрял отец и к чему настороженно относился дед. Драться у него был талант, после переезда в Нижний нужно было отстаивать право на жизнь, и Бэрр отстаивал.
Элли с гордостью посмотрела на сына, чем привела его в замешательство и даже смущение:
— Из тебя вырастет настоящий защитник. Я горжусь тобой! А теперь, позволь, пожалуйста, осмотреть твои боевые ранения.
Бэрр важно кивнул. Мама обрабатывала раны и ранки не в пример отцу и деду бережно, и Бэрр давался на лечение только ей, чувствуя и впитывая не столько лекарства на коже, сколько неизменную материнскую заботу. Мама промокнула ссадины, ласково погладила по голове и поцеловала в макушку, отчего Бэрр, как обычно, застыл, будто заколдованный. Элли звонко рассмеялась, провела рукой по его волосам, пробормотала: «Это невыносимо», а Бэрр и не понял, про что сначала. Подумал, что про него, а оказалось, про его лохмы.
Тихо щелкая ножницами, она приговаривала, что он стал почти неуловим, и как он старается их всех защитить. И что она уверена: подрезать их сети местная шпана перестала только благодаря стараниям Бэрра. И что она гордится им, и что папа и дед тоже поймут, какой он славный, и тоже будут гордиться. Ну, может быть, потом. Бэрр тихо млел от ее прикосновений и от звука ее голоса.
Когда стрижка была закончена, Элли причесала волосы ещё раз, довольно хмыкнула, оглядев результат.
— Ты растешь красавцем. — Он замотал головой. Потом все же улыбнулся. — А когда улыбаешься, становишься еще краше! Спасибо тебе, родной, — Бэрр удивленно приподнял брови, совершенно не ожидая ничего подобного. — За то, что ты такой, какой есть! — и поцеловала сына в лоб.
…голос матери ещё звучал в ушах, когда Бэрр резко проснулся и сел диване, нащупывая на груди шнурок с её кольцом. Пальцы не нашарили важную вещь, и захлестнула паника, но потом Бэрр вспомнил — вспомнил! — что отдал кольцо Ингрид. Задышал ровнее, прислонился к стене и откинул голову: мать никогда не снилась ему. Хороший сон, вот бы туда насовсем. Маме бы понравилась Ингрид… А вот то, во что превратился Бэрр, ей бы совсем не понравилось. Глаза вновь закрылись.
— Хватит дрыхнуть!
Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо и звал уже голосом Айаза.
Откуда взялся? Бэрр разлепил один глаз и лениво осмотрелся. Глава Управы шастал по комнате, собирая его одежду. Выволок Бэрра из дома и потащил чуть ли не на себе, ругаясь похлеще последнего рыбака про чудовище и рыбьи хвосты, засунутые в самые интересные места.
Знакомый банщик понял их без слов, отвел подальше, в угол потише. Мелькнули тени горожан, то ли из опаски, то ли из презрения покинувшие этот дом.
Бэрр со стоном погрузился в воду и даже не понял поначалу, холодна она или горяча. Потом пальцы ног закололо, а самого затрясло. Скрутило изнутри, и он с трудом откашлялся. Еще подивился, что не легкими с кровью. Банщик пропал, а затем вернулся с большой кружкой чего-то горячего, сунул под нос. Бэрр, не в силах спорить, выпил в два глотка и не ощутил вкуса. Но не согрелся, лишь заколотило сильнее. Банщик удовлетворенно хмыкнул и загудел над ухом:
— Господин Бэрр, вас бы помять, у меня и помощник здесь. Господин Бэрр, вы потом вернетесь, а я воду погорячее сделаю. Вам нужно, заболеете ведь. Господин Бэрр!
Бэрр, не закрывая глаз, погрузился с головой в воду, хоть длинные ноги и мешали. Лицо банщика, ставшее еще шире и круглее, поплыло, но продолжало разевать рот. Зато — безмолвно.
Стало тихо и спокойно. Бэрр закрыл глаза, и ему казалось, что он погружается все ниже и ниже, вокруг становится все темнее и темнее…
Ему немилосердно вцепились в волосы и вытащили из бадьи.
— Вылезай, дурья твоя башка! — рявкнул Аезелверд. — Не накупался еще? — и уже банщику: — Будет он. Все будет. А если нет — я сам его отнесу.
Бэрр попытался бормотнуть, что ничего ему не нужно и нечего его уже таскать! Вот только полежит тут еще немного… самую чуточку и…
— Ох, да ты, я гляжу, совсем свернулся и склеился. А жабры не отрастил! Жабры не отрастил, дурень!
Бэрр хотел сказать, что хватит уже его ругать, тем более с таким надрывом, но не смог и подчинился Айазу.
Потом и правда стало хорошо. Теломяк плечами был широк, руки у него были толще, чем у некоторых — ноги, а силы оказалось на зависть нескольким здоровякам. Бэрру мерещилось не единожды, что он точно останется без спины или без кожи на ней.
— Ты ел? — спросил Айаз, когда теломяк укутал разомлевшего Бэрра в подогретое полотенце.
— Н-н-ну… — Бэрр попытался мотнуть головой. — К-к-когда-то ел.
— Я так и думал, — и сунул к губам тарелку.
— Ш-т?..
— А что может быть в Айсморе? Суп на рыбе. Ешь!
Бэрр в три глотка выпил что-то невероятно вкусное и обжигающее.
И сразу потянуло спать…
— Слушай, Бэрр, — негромко и серьезно начал Айаз, и тот встрепенулся.
— Говори.
— Не знаю, нужно ли тебе это… — Айаз вытащил из-за пазухи смятую бумагу. — Написано: «Бэрру», а закинули отчего-то в мой кабинет. Интересная штука. Ты прости, я распечатал уже. Изучил по привычке.
Он протянул бумагу Бэрру, но строчки расплывались перед глазами.