— Где она?
— Господин Бэрр, я человек подневольный. Я только видел, как ее в другую караулку потащили…
Бэрр сжал пальцы на плече, и Пеликан замолк совершенно. Плечо тряслось крупной дрожью.
— Моя. Рубашка.
Двое стражников переглянулись в непонимании.
— Так, это… чего встали-то? — скомандовал Пеликан с пола. — Тут сейчас из меня рубашку сделают! Неси сюда немедленно из второй караулки господина первого помощника вещь!
Бэрр отпустил плечо, а двое стражников ломанулись прочь. Принесли мигом, чьего-то кожаного поясного кошеля не пожалели. Пеликан все это время причитал о своей ошибке и о мудрости винира.
— Примите, прошу, и уж не гневайтесь на нас, — стражник протянул кошель и поклонился. — Очень вас просим, не гневайтесь. Мы вас топить не хотели!
— Мы ведь ее для сохранности взяли! — вытаращил глаза Пеликан. — Сразу поняли, что она вам ценна, и вот приберегли, чтоб никто не утащил…
— Не люди, а флюгеры! — цапнул Бэрр кошель и бросил, уходя: — Чтоб вас самих чудовище ваше утащило и проклятием вашим же пришибло!
— Не гневайтесь на нас, господин Бэрр, — донеслось следом. — Очень вас просим, не гневайтесь…
По пути до управы дверь одной из крупных скобяных лавок открылась, и вышедший Гаррик чуть было не столкнулся с Бэрром.
— Гаррик, а где… — начал первый помощник винира и запнулся. Ингрид рядом не наблюдалось, да и лавка находилась не по дороге ни к ее дому, ни к ратуше.
Лопоухий береговой понурился.
— Господин винир бумагу прислали: архивариус городской ратуши не нуждается более в охране, так как источник опасности уничтожен и впредь не может быть угрозой госпоже Ингрид. Винир ее теперь засветло отпускает, и мимо ее дома патруль теперь от ратуши ходит. Я сегодня с утречка проводил украдкой, а дальше…
Гаррик вздохнул. Судя по тому, что был он не в форме, обратно в службу причала его не позвали. Замолвить бы за него словечко, так кто знает, чем обернется. Гаррик с руками, да с береговой хваткой, такие всегда нужны. И Бэрр обронил только:
— Спасибо за все.
Гаррик вскинул голову, улыбнулся широко.
— Господин Бэрр, а можно я как-нибудь зайду к вам? Просто так! Можно? А?
Бэрр похлопал его по плечу и побрел к Айазу.
Айаз встретил Бэрра привычным цепким взглядом серых глаз и неожиданно свободной улыбкой. Деньги, что отдал за банщика, не стал брать ни в какую. Что-то торопливо повторил своим помощникам — Бэрр не особо прислушивался — а потом завел его в закуток за Последними стенами. Неизменный чай, тягучий мед и лесные орешки лежали на столе.
— Уезжаю я, — признался Айаз, разливая кипяток по большим чашками.
— Куда? В Золотые пески? — туда глава управы временами ездил с надзором. Тот показал головой. Бэрр спросил еще, надеясь, но уже понимая, что дело в другом: — В гости к родне?
— Насовсем, — невесело улыбнулся Айаз. — Не хотел говорить тебе… Мне дали понять, что в моих услугах больше не нуждаются, раз ни в течениях, ни в сваях не разбираюсь. И ты знаешь, прямо полегчало.
Айаз помолчал, прихлебывая кипяток. Кто дал понять, упустил, но и Бэрр не тупее камбалы, сам сложил два и два. Чем обернется речь в защиту обвиняемого, Бэрру было понятно еще и вчера.
— Ведь просил же всех! — стукнул Бэрр по столу, а Айаз только хмыкнул.
Хотя… Если бы винир выгнал Ингрид, Бэрр бы даже обрадовался, но до этого не дошло. Вот и надо держаться от нее подальше. Еще дальше, чем раньше! Да она и сама теперь на него и не взглянет, руки не подаст и про небо не напомнит.
— Да я и сам подумывал вернуться на родину, — произнес Айаз, догрызая орешки, а Бэрр поперхнулся кипятком. — Скопил самую малость: заведу хозяйство, займусь бортничеством, может, девонька одна соседская подросла, а замуж еще не вышла…
Бэрр, отвернувшись к окну, посмотрел на все еще падающий снег, который похоже, решил похоронить город.
Быстро винир рубит концы. Ведь Айаз не просто так уезжает, он оставляет женщину, с которой жил не один год. Та, коренная айсморка, и думать не могла о том, чтобы покинуть город. Да и родители у нее старые и больные — что-то такое Айаз говорил ему как-то.
— Бэ-э-эр! А уедем вместе, а? Что ты забыл в этом гадючнике?
И правда, что? Ингрид всего лишь спасли, и его всего лишь очистили. Это в придачу ко всем старым его долгам…
— Счастливого пути тебе, Айаз, — произнес Бэрр, взял горсть орешков и пошел к зданию тюрьмы.
Риддак подскочил по дороге, заглядывал в глаза и твердил про розы и темную воду, и что корона всегда на голове, хоть сто раз попытайся скинуть. Хотя сам же учил когда-то: лучше, чтобы их вместе не видели. Затем старый нищий куда-то пропал, видно, подле тюрьмы не хотел появляться или устал от тяжелого молчания собеседника.
— Господин Бэрр! — стражники на входе струхнули, словно призрака увидели. — Вы как?.. Вы зачем? Опять⁈
Разрешение вызволить из тюрьмы еще одного заключенного винир явно бы не дал. Да еще посчитал бы, что его подчиненный тронулся умом за время пребывания в ведомстве Шона.
Бэрр двумя руками открыл тяжелые створки, глотнул затхлый аромат несвободы. Век бы здесь не появляться!
Стражники переглянулись, но пропустили. Не тот человек Бэрр — и уж точно не тот, кем стал со вчерашнего вечера — чтобы пытаться его останавливать. Захотел вернуться — его право. Чудной человек!
Тюрьма была совершенно пустой, гулкой, затхлой и привычно холодной. Бэрр прошел знакомой дорогой, стражники отшатывались тоже привычно. В комнате охраны смели со стола игральные кости.
— Больше никогда, господин первый помощник винира!
Тусклая лампа на столе еле светила. А ведь в караулке нет окон, подумал Бэрр. Словно те, кто охраняет и те, кого охраняют, не слишком отличаются друг от друга.
Бэрр осмотрел разносолы. Видать, платят тут немало, раз стражнички столько всего себе позволяют с утра! Отломал кусок сыра и двинулся дальше, спиной чуя недоуменные взгляды.
— Господин Бэрр, Водой и Небом вас умоляем! Не садитесь снова в тюрьму, второй раз вас никакая тюрьма не выдержит!
Бэрр остановился, обернулся. Стражники замерли от его усмешки.
Ну дураки как есть! Чтобы нормальный человек сам по себе обратно в камеру вернулся? Правда, нормальным его не считали давно, и теперь точно считать не будут.
А за Бэрром уже следовала его новая тень, беззвучный и тихий прилипала. Не к дому, но к человеку. И каждый шаг его, каждый вздох тем прилипалой записывается.
'…Два дня назад полученному указу высочайшему повинуясь, лицо ведомое, вчера справедливым судом оправданное, прослежено было мною ввечеру и до утра сего дня. Доложить имею: прослежка на Главной площади началась да на той же площади закончилась.
Вчерашнего же дня, после суда, дошло лицо ведомое до дома своего, к коему мне приближаться запрещено наказом предварительным. Подчиняясь ему, ждал я в сторонке, близко не подходил, за лицом не прослеживал, но службу нес, прошу учесть.
Следом за лицом ведомым — по времени на одну затяжку, как докладывать велели, через курение — заявился глава управы нашей, многоуважаемый господин Аезелверд. Стражник у дома решил его не впускать, да! Но передумал, поприжатый, а и нечего копьем размахивать.
Слушать же я за ними не мог, только прослеживал до стен, что и исполнял с угла, откуда неведомо мне было, что в доме лица делается. А кабы был иной наказ или же в помощниках кто шустрый да до ратуши метнувшийся, не случилась бы такая промашка.
Я стражника у дома так и сяк пытал, а он, карась желторотый — и кого только в охрану берут! — двух слов связать не смог, гудел через мокрый нос, ну да пройдет.
Доложить имею еще: ушли они — лицо ведомое и уважаемый глава управы нашей — из дома и направились до парной, что подороже и поближе, а я их прослеживал издалека, на глаза не попадался. Стоит та парная — второй дом на второй же линии от Главного канала за домом господина Тараспути, за каким дом матушки Индюшки, но не той, которая толстая, а ныне уже ее дочери, что за соседа замуж вышла, и там теперь считается как один дом, хоть их два.
Многие сразу вышли из парной, имена я дописал ниже, а лицо ведомое и глава управы нашей всю ночь там провели. Я на канале чуток подзамерз под утро, да не привыкать мне, двужильные мы. Огоньком грелся — запретительного наказа не было. А пить — не пил! Пусть вам что угодно чешут, это вода у меня во фляге завсегда есть и ничего более.
Утром покинуло лицо ведомое парную да сразу обратно на площадь поспешило. И я за ним, там сменщика своего встретил, прослежку передал да сразу в ратушу заторопился. Вот докладывать спешу, службу несу вперед отдыха. У стражников узнал — рубашку лицо ведомое требовало, что вчерась еще на суде с него сдернули. Они там в испуге сидели, все и выложили, как на духу вместе с той тряпкой. Зачем ему рвань сдалась, мне неведомо. За свое жалование полста рубашек купить может. А насчет моего жалования, так вы обещали рассказать, как будет служба и прослежка сделаны. А затем в тюрьму заглянул, зачем, то мне неведомо'.
Потому что Бэрр вернулся в то самое место, где просидел чуть ли не два месяца. Благо, никто в камере не сидел, и никто ее не запирал. Провел рукой по стене, осклизлой от плесени и времени.
— Эл, — тихо позвал он.
Тишина. Даже плеска воды почти не слышно.
— Эл, я рассказывал тебе о большом мире. Хочешь его увидеть?
Уж не придавили ли? Что охрана, что свои же. Шрамов на Эле хватало, будь он человеком, могли бы сравнить, у кого больше. Спина заныла, словно решив поучаствовать в разговоре.
— Эл… — еще раз позвал Бэрр. — Крыс, да где ты⁈
Почему-то дозваться стало очень важным. Может, потому что в этой камере Бэрр разговаривал с ним, и иные видения уходили…
А теперь нахлынули снова. Ведь Бэрр однажды уже уходил от винира. Тот нашел его через неделю.
— Уберите здесь все, — приказал винир, поморщившись.
Брезгливо бросил монетку на стол и присел около своего помощника, отодвинув тарелки, тут же унесенные прислугой.