И каждый день мы карабкались все выше и выше… Полторы тясячи, 1600. Отчетливо помню, как в Пикачо, перед тем, как Коко, Мануэль и Марио попали в засаду, его высотометр показывал две тысячи метров… А мне казалось, мы спускаемся в ад. В полубреду, обессиленные, похожие на скелеты в лохмотьях, как в жутком, непрерывном сне, мы карабкались по каменистой, непролазной и пустой сельве. Даже птичьего щебета я не помню. Ядовито-зеленые, с жирным отблеском листьев, дремучие заросли джунглей казались хищной утробой, что все глубже засасывает нас в себя. И ни звука вокруг, только одуряющий звон подвешенных к рюкзакам котелков, стоны больных и раненых и сипящее, хватавшее воздух дыхание командира…
Уже которую неделю повторялось одно и то же: во время перехода, преодолевая нескончаемую боль в ногах, муторный голод и жажду, ты карабкался и ступал лишь с одной навязчивой мыслью – привал, привал, когда же привал. И цеплялся взглядом за рюкзак впереди идущего. И нескончаемый перезвон железной посуды, словно пытка «музыкальной шкатулкой», неустанной пилой ходил по взвинченным нервам.
Как только объявлялся привал, мы валились с ног, и лежали, как трупы, не в силах пошевелиться. Бессчетное количество раз я говорил себе – может быть, бормотал вслух, бессвязно, как умалишенный, распухшим, не слушающимся языком, растрескавшимися губами – ни за что, никогда не поднимусь снова… Не смогу. Но голос Фернандо – стальной и непреклонный – назначал заступающих в патруль, и названные подымались. Будто восставали из мертвых. Он сам так не раз шутил, когда мы на волосок от гибели, избегали засады и смерти от солдатских пуль: «Мы снова воскресли. Можете звать меня Лазарем». Но мы его звали Фернандо. Таков был приказ. После того, как Француза и аргентинца Пеладо взяли в плен… Француз на допросах сознался, что нами руководит Рамон и кто скрывается за этим прозвищем, и по всем радиостанциям передали об этом… Фернандо… Таков был приказ, а других приказов не поступало… до сих пор…
Когда приходило время выступать, голос Фернандо, словно серебряная труба, звучал откуда-то сверху, звал за собой.
А тогда, у подножия адской скалы, казалось, и серебра не осталось в его голосе, вернее оно потускнело до неуловимости, и никто из нас уже не мог его расслышать. На его форме – когда-то оливковой, а теперь выцветшей, посеревшей от грязи – не осталось пуговиц, и было видно, как тяжело вздымается, с сипеньем и хрипами, его изможденная, обтянутая бледной, истончившейся кожей грудная клетка. «Это невозможно», – отозвался Аларкон. И это говорил он, «железный» рубщик, наш неутомимый мачетеро, который, когда остальные валились с ног, падали в обморок, плечом к плечу с Инти и Тамайо мог часами, как заведенный, прокладывать путь для отряда в непроходимых зарослях сельвы. Тот, который вынес с поля боя Коко Передо, весь в крови – своей и Коко, доблестного Роберто, и несший теперь в себе его пулю… Но для каждого человека есть свой предел. Так думал каждый из нас в те дни – все, кроме одного. Кроме Фернандо. Шкала его высотометра, словно издеваясь, застыла на отметке «2290 метров». «Нам надо… влезть… на нее», – произнес он в очередной раз, с трудом. Воздух с шумом, как из кузнечных мехов, выходил из него после каждого слова. Никто не пошевелился. И тогда он поднялся. Мне никогда не забыть этот взгляд… Взгляд его зеленых лучистых глаз, которым он обвел нас. А потом он начал карабкаться. И только ожесточенные сипение и хрипы из его груди оглашали обезумевшую тишину. Мы словно остолбенели, наблюдая, как он возносится все выше вверх по скале, как болтается на ремне за спиной его карабин «М-1», как цепляются за неуловимые глазу выступы его ступни в абарках – мокасинах из шкуры козленка, перетянутых проволокой, и из них торчит верхняя – синяя пара его шерстяных носков, под которой были еще две – коричневые и в полоску. Абарки Ньято сшил для командира, когда, почти месяц назад, он потерял ботинки во время переправы через Рио-Гранде и, чтобы не сбить ноги, Фернандо пришлось надевать и запасные носки, все три пары. Так он и делал на каждом привале – вначале коричневые, потом в черную полоску, и, наконец, синие. Хотя вскоре они стали практически одного цвета…
Оцепенение продолжалось еще несколько минут, и все это время Фернандо карабкался. Вот он, пластаясь, добрался уже до середины, вот его пальцы подтягивают хрипящее, но не издающее ни стонов, ни криков тело все выше и выше…
И тогда Инти с каким-то звериным ревом, как на ягуара, кинулся на стену и полез следом. За ним, один за другим – остальные. До сих пор не могу объяснить себе, как мы взобрались на эту скалу. Я карабкался в полубреду, как во сне. Что нас тянуло вверх, словно незримый страховочный фол? Его взгляд оттуда, сверху…
Больных, рюкзаки втащили на веревках. Помню, как мы стояли там, на вершине скалы, и, несмотря на неимоверную усталость, никто не упал, не повалился. Прилив какой-то небывалой энергии захлестнул нас. Послышались смех, шутки. А Инти, который за последние недели стал суров, словно кремень, чьи слезы мы не увидели даже после смерти его брата Коко… Инти вдруг улыбнулся и сказал: «Мы взобрались выше самой Анкоумы!». А Фернандо… Никогда не забуду его взгляд там, на скале. Так мог смотреть на своих неразумных детей отец. Когда он сердился, никто не мог вынести его взгляда… Но, когда гнев остывал, из бездонных глубин его безмерно уставших зеленых глаз, словно утреннее солнце, проступало добро, инкрустированное лучами лучистой лукавинки… Небо над его головой было бескрайнее, синее, а он стоял и улыбался каждому из нас. Пока мы возились на склоне, он успел раскурить свою трубку и теперь молча пускал клубы дыма, словно нарочно путая их в своей косматой бороде. Он внимательно, пристально всматривался в каждого из нас, и улыбка не сходила с его изможденного, осунувшегося лица. Он смотрел так, точно хотел запомнить каждого из нас, словно уже чувствовал, что вплотную подобрался «к новой зоне». Такое бескрайнее синее небо раскинулось в тот вечер над нашими головами!.. А сельва, еще несколько минут назад жуткая хищница, теперь бескрайним зеленым ковром выстилалась до самых отрогов Анд, как ручная зверушка, ластилась к нашим опухшим, покрытым язвами и гнойниками ногам. И мы веселились, как дети, дурачились, шутили. Со стороны, наверное, это выглядело довольно странно: на каменистом, открытом всем ветрам пятачке сгрудились семнадцать человек, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается. Скорее, какие-то полусумасшедшие дикари: обросшие, покрытые язвами и лохмотьями, еле стоящие на ногах, опираясь на свои винтовки и карабины. Кто-то не, не удержавшись, уселся на свой рюкзак. Не понятно, как мы вообще могли стоять на ногах, но нам было весело. Шутка Инти раззадорила нас, вызвала волну неудержимого смеха. «Мы взобрались выше самой Анкоумы!» Возможно, для кого-то этот смех – порог сумасшествия.
Оло уже не единожды мерещились окружавшие нас солдаты, и Фернандо, видя, что тот на грани срыва, нагнал его прямо во время перехода и, что-то тихо ему говорил. Тот не выдержал и разрыдался, и мы все услышали его всхлипы, и у нас все сжалось внутри в ожидании гнева Фернандо. Но вместо этого он положил свою белую, грязную руку, с закатанным до локтя рукавом синей куртки-дождевика, на плечо Оло Пантохи – словно спрятал от нас его недостойные слезы. И что-то проговорил ему, как отец малышу. Еще тише, так, чтобы больше никто не услышал. Словно накрыл того большим белым крылом… Оло везло, ведь он шел впереди командира, тринадцатым по счету.
Также, строго под своим порядковым номером, мы получали и пищу… Но двое последних суток мы не могли сделать привал, чтобы поесть или хотя бы поспать. Потому что солдаты не были лишь миражами несчастного Оло. Они кишели повсюду. Казалось, они плодятся в этой проклятой сельве, как москиты и гаррапатос. Они наводнили джунгли, и выдавили нас сначала из зоны Лагунильяса – нашей материнской зоны. Теперь они сжимали свою удавку вокруг отряда в зоне реки Масикури, словно астма – свои тяжелые лапы вокруг горла нашего командира. По радио постоянно передавали, что партизан удалось запереть в бутылку и горлышко вот-вот закупорится. Солдаты наводнили всё вокруг, и за каждым кустом нам мерещились стволы их винтовок…
Давид Адриасоля – такой же могучий и неутомимый, как и беспечный Дарио – вместе с Инти все время ходили в разведку и натыкались на армейские патрули. Лишь одиннадцать месяцев жизни в джунглях помогали им избежать столкновения. Иногда мне казалось, что наша цепочка окончательно превратилась в призрачных духов и растворяется в сельве. Шествуя не по земле, а по воздуху. Честное слово, подойди мы тогда к Рио-Гранде или к Масикури, я не стал бы дожидаться, пока сколотят плот, а предложил бы командиру перейти реку прямо так, по поверхности. Проклятая сельва… Она проникла в душу и в сердце каждого из нас, опутала всё своими ядовито-зелеными лианами и по капле высасывала силы и жизнь … И винтовки солдат, мерещившиеся за каждым стволом… Фернандо стал особенно молчалив в последние дни. Казалось, у него не хватало ни воздуха, чтобы дышать, ни сил на разговоры. Единственное, что он скупо произносил, касалось «новых зон».
В последние недели похода, после того, как погиб отряд Хоакина и бездонные воды брода Йесо сомкнулись над изрешеченным пулями телом Тани, после того, как из-за подонков-предателей были разгромлены все наши тайники – с запасами продовольствия и оружия, документами и фотопленками, с лекарствами от астмы Фернандо, он постоянно говорил об одном – о новых зонах. «Они злорадствуют, что заперли нас в бутылке… – говорил он, прослушав очередное сообщение на своем транзисторе. – Хорошо… У любой бутылки есть горлышко. Мы выскользнем из него и уйдем в другие зоны… Мы найдем другие зоны…». Радиоэфир кишел армейскими сообщениями, как сельва шевелилась от кишащих в ней москитов, клещей-гаррапатос и армейских патрулей.
…Когда мы уперлись в эту неприступную стену, мне показалось: всё, наступило… бутылка наглухо закупорена пробкой, и это конец… И каждый так подумал. Слишком мучительным был переход. Мы не могли даже остановиться на привал, потому что окрестные склоны были усыпаны солдатами, и нам приходилось все время карабкаться, ползти, а Чино из-за разбитых очков совсем не мог двигаться самостоятельно, и доктор стал совсем плох, и Уанка не мог ступить на поврежденную ногу – она распухла и загноилась… И Фернандо был плох, он все время с голосом втягивал в себя воздух, словно пытался протолкнуть, запихнуть его в грудь, но это никак не получалось. Когда мы уперлись в эту стену, все подумали, что это конец… Все, кроме одного…