И вот мы на вершине, «выше самой Анкоумы» и веселы, словно дети. Ничто так не укрепляет веру, как зримое чудо. И каждый из нас только что был свидетелем чуда: Фернандо взобрался на неприступную, дьявольскую скалу, а следом и мы, влекомые необъяснимой силой. И каждый теперь безоговорочно верил, что у бутылки, в которую нас пытаются запереть, несомненно обнаружится горлышко, и мы в него обязательно выскользнем и покинем эту треклятую зону, отнявшую столько наших друзей, и уйдем в другие зоны, новые и прекрасные… Даже Моро, наш бедный доктор, которого уложили в скудную тень чахлого кустарника, который все время стонал, держась за свой неестественно раздутый от водянки живот, даже он улыбнулся.
К нему подошел Фернандо и молча тронул его за плечо. А потом поднял свой рюкзак и карабин. Вещи мы свалили в кучу возле лежащего Моро.
Наш командир… Он так и стоит перед глазами: в своем почерневшем от пота и грязи берете там, на вершине скалы, в палящих лучах заходящего солнца. Глаза его, невыносимо огромные на осунувшемся лице, щурятся от дыма из трубки, и лучики морщинок пучками расходятся в стороны. Он молчит и с улыбкой внимательно всматривается в каждого, и этот взгляд горячо проникает в самую душу… Закатное солнце чуть подсвечивает его бледные, заросшие выгоревшей бородой щеки. Как ни странно, после нечеловеческого восхождения ему немного легче, словно он получил вожделенную порцию адреналина. Запас адреналиновых инъекций всегда выручал его в минуты тяжелых приступов. Но это было в начале похода.
«Ну, вот видите, нет ничего невозможного, – вдруг произносит он. Улыбка все так же играет в прятки в густой бороде с клубами табачного дыма. – Мы хорошо попостились… – голос его тих и прозрачен, он журчит, как родник, омывая наши выгоревшие сердца. – Давно так никто не постился, как мы. Отсюда и маленькие привилегии. Можем, к примеру, справлять Пасху в любое удобное время. И совершить вознесение. Мог ли Паблито мечтать об этом одиннадцать месяцев тому назад, поддерживая козлятиной свой жирок в Каламине? А теперь достаточно было подуть попутному ветерку, и его невесомая плоть вознеслась на скалу…» Франсиско Уанка, к которому он обратился, понимающе закивал и рассмеялся, и все, кто был в силах, рассмеялись на шутку Фернандо. Действительно, трудно было признать в Паблито, качавшемся от усталости и ветра, того самого студента правоведения Франсиско Уанку, который появился в Каламине с людьми Мойсеса Гевары. Паблито, так его окрестили в отряде. Из-за лишнего веса ему поначалу приходилось очень трудно. Командир постоянно подтрунивал ним и над Вило Акуньей, своим старым кубинским товарищем Хоакином, называя их «нашими толстячками». Из-за тучности Уанка был оставлен охранять Каламину на время первого разведывательного похода. Тогда утонул в Рио-Гранде его друг Бенхамин… А спустя шесть месяцев Хоакин, командир арьергарда, был изрешечен пулями в засаде у брода Йесо… Поначалу Фернандо всерьез сомневался насчет Уанки? Можно ли оставлять его в отряде. Способен ли он стать партизаном? Что ж, Паблито был среди тех, кто выдержал пост до конца и вознёсся. Вслед за своим командиром…
Он так и сказал: «Давно так никто не постился, как мы», и потом добавил про Пасху. А еще он сказал, что мы должны отдохнуть, и, так как у нас не осталось еды, то привал будет нашим разговением. А потом мы пройдем по ущелью, оставим проклятую Игуэрру по левую руку и доберемся до апельсиновой рощи, что растет на берегу Санта Элены. Правда, он называл Игуэрру Смоковницей, как местные жители. Фернандо так и сказал: «Обогнем бесплодную Смоковницу, а там рукой подать до апельсиновой рощи». Все остальные звали Игуэрру не иначе, как проклятой. Ведь там погибли Коко и Мануэль Эрнандес, и Марио, настоящие партизаны…
И когда стемнело, мы устроили привал, но мало кто спал в те последние пару часов, перед последним боем в ущелье Юро… Ньято сварил кофе, и все разбрелись с котелками, а для Фернандо заварили матэ. Тусклые блики костра бросали алые отсветы на блестящее, словно из бронзы отлитое лицо Ньято, на узловатые кисти его беспокойных, постоянно ищущих дела рук. От этого робкого пламени кромешная тьма вокруг становилась еще непрогляднее. Я, подложив рюкзак под голову, лежал у костра, чуть поодаль от командира, отчетливо слыша его тяжелое дыхание. Волна радости и эйфории, накрывшая нас на вершине скалы, схлынула, и на всех камнепадом навалилась неимоверная усталость. Мало кто спал. Воспаленные мысли барахтались в мозгу, как в непроходимых дебрях развинченных бессонницей нервов, это напряжение не оставляло в покое, заставляя переговариваться, ворчать и ворочаться, шурша изможденными телесными оболочками по остывающей каменистой почве. Больше других не унимался Пачо. Рассыпаясь проклятьями, он твердил: «Чертово место! Не зря местные говорят, что здесь вечны лишь камни!.. Чертова грязь… Я не мылся уже целый месяц». Пачо-чистюля, так мы его звали. Он больше других страдал от отсутствия мыла и средств гигиены, но чертыхаться ему все равно не следовало. Фернандо очень не любил, когда кто-нибудь из партизан чертыхался, таких ожидала словесная порка. И голос Фернандо раздался, но неожиданно тихий и терпеливый. Он словно успокаивал несмышленого приболевшего малыша: «Не ругайся, Пачунга. Уже сегодня мы доберемся до апельсиновой рощи…». От этих слов Пачо разом утихомирился, но командир продолжал. Ньято как раз принес ему калебасу. Металлическую бомбилью давно потеряли, и Ньято смастерил для командира другую, из отростка лианы. «Апельсиновая роща… Это сущие райские кущи… – говорил Фернандо тихим, скорее, слабым голосом. – Именно оттуда мы уйдем в новые, более подходящие зоны… Но прежде, дорогой Пачунга, мы войдем в воды Санта-Элены, и смоем с себя всю грязь и пыль, и усталость. Представляешь, Пачунга, каково это, окунуться в обьятья Елены Прекрасной?» Он обращался к Пачунго, но мы все слушали жадно, зная эту манеру Фернандо: он называл кого-то одного, но обращался к каждому из нас. «Ничто не сравниться с объятьями Санта-Элены. Разве что объятья Пречистой Девы… Мы хорошо отдохнем там, в апельсиновой роще, наберемся сил. И отправимся в новые, более подходящие зоны». Так он говорил…
О роще проведал Коко. Когда мы в первый раз оказались в районе бесплодной Смоковницы – Игуэрры. Коко вместе с Адриасолей вернулся из разведки. У обоих все карманы были набиты апельсинами. И спереди, оголяя грязные животы, в узлами завязанных полах курток они несли апельсины. Разведчики рассказали об апельсиновой роще. Видимо, брошенная плантация вдоль пологого берега Санта-Элены: аккуратные ряды невысоких деревьев, в прогалинах все заросло травой и кустарником, а на ветках полно зеленых плодов, которые можно спокойно достать руками. Фернандо подробно их расспросил и нанес это место на карту. Так он всегда делал с новыми данными. Апельсины были неспелые, до рези горькие. Мы ели их, морщась до зеленых кругов в глазах, а Фернандо приговаривал, что правда всегда имеет привкус горечи…
В апельсиновой роще на берегу Санта-Элены… Там Фернандо назначил нам место встречи. Перед боем в Юро… Эти несколько часов перед боем… Они уже затянули удавку вокруг нас, стянув к трём ущельям несколько полков, две тысячи до зубов вооруженных солдат. Они уже спустили с цепи целый батальон рейнджеров, натасканных спецами-янки в лагере Ла-Эсперансы… Ньято передал калебасу Фернандо со словами: «Ваш матэ, командир».
Я отчетливо помню тишину, в которой так гулко – как в пустоте – прозвучал осторожный шепот Ньято. Какая-то нереальная, сатанинская немота, такая же безраздельная, как тьма, что обступила в ту ночь нашу стоянку. Казалось, сама смерть пялится в нас своими пустыми глазницами… Последние недели она неотступно следовала за нами, изводила своей пустотой, сводила с ума. И вдруг… аромат парагвайского чая! Этот запах матэ там, в последнюю ночь, на привале, был так восхитителен!
Командир сделал пару глотков, не более. Его тут же вырвало. Организм командира уже несколько дней не принимал пищу. Накануне мы сварили похлебку из маиса и бобов, но Фернандо не смог проглотить и двух ложек…
Вслед за рвотой командира захлестнул приступ удушающего кашля. Все, кто был рядом, кинулись, чтобы помочь, но он свободной рукой оттолкнул нас. «Не надо», – только и хрипел он. Кашель постепенно утих, и он еще несколько минут недвижно лежал, приходя в себя. И вдруг тихо окликнул меня.
– Алехандро…
– Да, командир.
– Возьми…
Я увидел, как во тьме проступил белый отсвет. И тьма не объяла его. Его рука. До локтя закатанный рукав, и кисть, что-то сжимавшая. Он протягивал мне сосуд.
– Но, командир…
– Держи… – настойчивее сказал он.
Я послушно принял в обе ладони из его протянутой руки горячую калебасу.
– Пей, Алехандро…
Не в силах ослушаться, я тут же жадно втянул горячую, обжигающую струю.
– Оставь ее себе. Это подарок… И не забудь почистить свою винтовку. У тебя ведь «Гаранд»? А то я не вижу, хоть глаз выколи…
– Да, командир… Только сделать это будет нелегко, потому что действительно, ни черта не видно…
– Не ругайся, Алехандро. Делай, что должно. Потому что завтра твой «гаранд» может понадобиться. Вряд ли они так легко разрешат нам полакомиться апельсинами. Но вот увидишь, мы попадем в апельсиновую рощу. Обязательно…
– Не знаю, командир, так пусто и страшно вокруг. Как будто…
– Что?
– Будто сама смерть стоит там, где кончаются блики костра…
– Не думай о смерти. Думать о смерти – значит, думать о поражении. Партизан должен думать о победе. Или о вкусе апельсинов, Алехандро. Я вот всё думаю: достаточно ли набрали сладости апельсины в той роще? Или это по-прежнему куча кислятины. Сочной кислятины… Завтра мы обязательно узнаем об этом, Алехандро…
Я никогда не пил такой крепкий и горький матэ, как в ту ночь. Очень горький. Правда всегда имеет привкус горечи…
Правда состоит в том, что на следующий день, примерно в полдень, Фернандо махнул нам правой рукой. Он жестом показывал, чтобы наша группа – Инти, Бени, Дарио и я