– оставались на месте. В левой руке командир сжимал свой карабин. Лицо его выделялось среди камней своей бледностью и абсолютной невозмутимостью. Это был последний раз, когда мы видели командира…
Он находился сзади по левую руку, метрах примерно в двадцати от нас вниз по склону, там, где, подобно следу гигантского голубя, сходились три ущелья. А впереди наступали солдаты. Они вдруг разом появились из сельвы, словно черти из табакерки. Мне показалось, будто джунгли внезапно ожили, и топот сотен армейских ботинок заглушил громкий-громкий стук моего сердца…
Я оглянулся и увидел, как командир правой рукой махнул нам, а потом указательным пальцем несколько раз «клюнул» в сторону земли… Левая рука сжимала карабин…
Эти руки я увидел спустя три года. Это было в «Маниле»[20], такой недостижимо-манящей для нас там, в пекле боливийской сельвы.
26 июля, Гавана, годовщина штурма казарм Монкады… Фидель вышел к народу и показал руки Фернандо многотысячному морю собравшихся на площади Свободы. Я был там. Я видел, как сотни, тысячи плакали, словно осиротевшие дети. Ампутированные кисти парили в стеклянной банке, заполненной формалином. Я видел рыдающих взрослых – членов ЦК, министров, ветеранов революции, прошедших с Фернандо Сьерра-Маэстру и Эскамбрей. Сам Фидель не сдерживал слез…
Я смотрел на стеклянную банку и чувствовал, что мои глаза ничего не прибавят к этому соленому морю. Я вспоминал слова, которые произнес Инти Передо после гибели брата Коко. Он сказал: «Я не видел его мертвым, и не обронил слезы. Я обнаружил, что в том состоянии, в котором я нахожусь, плакать трудно». А еще, когда я смотрел на стеклянную банку, в которой парили отрезанные кисти Фернандо, я вспоминал, как он взбирался на скалу накануне последнего боя, и как он потом перепрыгнул через расщелину… В стремлении выбраться в более подходящие зоны он уже, видимо, не испытывал такой потребности в своих руках. И мы, те, кто стоял в остолбенении у подножия, пока он, карабкаясь, возносился наверх, видимо, попросту не разглядели нечто иное, у него за спиной, под карабином, под болтавшейся синей курткой… Нечто, более пригодное для новых зон…
В том состоянии, в котором я нахожусь, единственное, что меня мучает, лишает сна и покоя: я так ни не выполнил приказ Фернандо и не попробовал вкус созревших плодов в апельсиновой роще. В назначенном месте встречи, откуда мы уйдем искать новые, более подходящие зоны…
Вторая частьБрод Йесо
Сентено
На этот раз никаких лишних вопросов и формальностей. «Вы пришли? Здравствуйте… Идёмте». Ты ещё не успел нажать на звонок, а дверь с готовностью распахнулась. Бесшумной лисьей походкой скользя в полумраке коридоров дипмиссии, он ведет тебя к господину послу, а тебя не покидает ощущение, что он поджидал за дверью с самого утра. Или с вечера…
– Сеньор Сентено…
– Здравствуйте, здравствуйте, Герман… Вы не представляете, как приятно здесь, в самом сердце Европы, услышать родное «сеньор»…
Вот уж, действительно, неслыханная предупредительность… А куда подевалась вельможная спесь и размеренно-плавные движения аристократа? Такое ощущение, что сеньор провел бессонную ночь: глаза воспаленные, суетливо и почти затравлено бегают в стороны, лицо как будто постарело за минувшие сутки, плечи ссутулились… Эти штрихи ты ловишь на лету, краем глаза, усаживаясь на свой стул в весеннем прожекторе оконного проема.
Но следом Сентено скрывается в своей теневой полосе, пуская вдобавок непроглядно курящийся занавес сигарного дыма.
«Спасибо, Мигель. До четырех пусть никто нас не беспокоит. Нет, я сам справлюсь…»
А потом повисает пауза. Ты настороженно сидишь, почему-то боясь шелохнуться, словно страшась хоть малейшим шорохом нарушить набухающую пустотой тишину. Кажется, что вот-вот ты услышишь некое звуковое сопровождение дыму, который причудливо изгибается в сиреневых арабесках напротив, возносясь к потолку.
И ещё… Ты чувствуешь, что этот стремительно надувающийся пузырь пустоты почему-то боится нарушить и тот, кто сидит напротив, за никотиновым пологом.
«Боливийская армия:между революцией и олигархией»
<…> Экономический кризис и война полностью истощили Боливию, привели её либеральную экономику в состояние хаоса. События вокруг Чако отчетливо показали подлинную личину олигархии, интересы которой были сфокусированы исключительно на получении сверхприбылей. Теперь, после Чакской войны всем было очевидно одно – либерализм (не важно: политический или экономический) потерпел крах. Мириться с существованием олигархии больше было нельзя.
Значительную роль в этот период играла боливийская армия. Большинство офицеров политически ориентировалось на неформальных военных лидеров (главными из которых были Герман Буш и Давид Торо), высказывающих национал-реформистские, антидемократические и социалистические идеи. Гражданских политиков военные практически не воспринимали, считая их неспособными к управлению страной (что было недалеко от истины). Генералитет в глазах офицерской массы был в основном также дискредитирован из-за бездарного руководства во время войны.
Тридцатилетний герой войны подполковник Герман Буш Бесерра, прозванный в народе «чакский тигр», был чрезвычайно популярен не только в военной среде, но и в народе. Во время войны он прославился своей отчаянной храбростью и решительностью. На счету Буша было успешное контрнаступление у Камири в 1935 году и эффективные партизанские действия против парагвайских оккупантов. Неудивительно поэтому, что все ветеранские организации и значительная часть армии буквально боготворили Буша.
В сентябре 1935 года Герман Буш вместе с еще одним фронтовым героем – Бернардино Бильбао Риохой – возглавил Легион ветеранов, который объединил в своих рядах практически всех демобилизованных солдат и офицеров. Объединение быстро превратилось во влиятельную политическую организацию, отстаивающую националистические и социалистические принципы. Значительное влияние на идеологию государственного социализма оказали итальянский фашизм и германский национал-социализм.
Осознавая необходимость осуществления социально-экономических преобразований, армейские круги при поддержке социалистов совершили 17 мая 1936 года переворот. К власти пришло военное правительство во главе с генералом Давидом Торо, сразу же заявившим: «Боливия будет социалистической или превратится в ничто». 16 сентября 1936 года Торо издал декрет о запрете коммунистической деятельности и идеологии.
Новый военный переворот в июле 1937 года возглавил Герман Буш Бесерра. Ориентация режима Буша на фашистский и национал-социалистический образцы была очевидной. В стране активизировались праворадикальные силы: были созданы партия Боливийское националистическое движение, Боливийская социалистическая фаланга, организация «Железная звезда». Во всех этих группах значительную роль играли военные и ветераны.
Герман Буш активно пытался ограничить американское влияние в стране, заставить оловянных олигархов передать в государственную казну валюту, получаемую от продажи олова на мировом рынке. Параллельно с этим, Буш пытался облегчить положение трудящихся масс. В мае 1939 года был принят первый в истории Боливии Национальный кодекс о труде, открыто бросающий вызов олигархии. Он определял положение рабочих, предусматривал заключение коллективных договоров с предпринимателями.
Все это не могло не вызвать резкого недовольства США. При прямой поддержке американцев олигархи Боливии резко активизировали антиправительственную деятельность, откровенно заявляя о своих политических целях. Участь самого Буша была предрешена: ночью 23 августа он при весьма темных обстоятельствах «покончил с собой». Президентский пост занял политический противник Буша и ставленник крупных промышленников генерал Карлос Кинтанилья Кирога…
Сентено
– Вы знаете… – вдруг произносит посол, и ты поневоле вздрагиваешь, тут же смущаясь своей реакции.
– Знаете, Герман… По поводу вашей статьи… – повторяет он, и голос его заметно твердеет. – Теоретически она интересна. Глубока, свежа в выводах. Но…
Он делает паузу. По голосу он словно совсем освоился, стряхнул с себя неведомое наваждение.
– …Ведь на самом-то деле благие намерения почти всегда выходят боком. И разве история нашей многострадальной Боливии – не самое яркое тому подтверждение? И какая, в принципе, разница – олигархия или революция? Не потому ли армия и не может выбрать, как вы сами совершенно справедливо отмечаете в вашей статье…
– Вы считаете, сеньор Сентено, что выбор бессмыслен?
– Просто в каждом конкретном случае существует огромная дистанция. А она-то в итоге и оказывается фактом истории. Д и с т а н ц и я! Непонятно? Попробую пояснить… Ну, любое противостояние, антитеза, к примеру, ваши «олигархия» и «революция»… Или, говоря юридическим языком, – сторона защиты и сторона обвинения… Ведь дистанция, отделяющая адвоката от прокурора, рано или поздно становится пропастью, непреодолимой пропастью…
– Я понял вашу мысль, сеньор Сентено. Ваш пример из судебной практики…
– А, наглядно получилось? – самодовольно откликнулся голос из тени. – Да… ведь у меня, молодой человек, юридическое образование. Начинал я в адвокатуре…
– В какой-то степени оба призвания созвучны. И солдат, и адвокат защищают…
– Браво, браво. Не могу удержаться от комплимента в адрес Буша-младшего… Да, вы совершенно правы… Охранительные функции. Защита народа. И не важно, от чего – от красных бацилл или от ненасытных янки – от любой ереси, которая стремится нажить себе капитал за счет нашей родины.
– Всё-таки левых трудно обвинить в погоне за дивидендами. Вот и вы в прошлый раз говорили о каком-то расчете…
– А, вы запомнили!.. – голос Сентено разом вдруг потерял всё по крупицам собранное спокойствие. С каким-то заполошным восклицанием посол вынырнул из своего убежища и вперился в тебя лихорадочным взором. – Да, я говорил о расчете… Он всё рассчитал. Да-да… Дивиденды… Ещё какой расчет! Этим гринго с их изъеденными «фаст-фудом» мозгами и не снились такие дивиденды. Где уж им… не доросли эти скауты в коротеньких штанишках… Вы ещё слишком молоды, Герман, чтобы понять это… Это такая игра, в которой на кон ставится нечто большее, чем