– Надежда не умирает никогда…
Четыре месяца отряд Хоакина блуждал по сельве. Они выполняли приказ, не покидая «Красную зону». Они до последнего верили, что дождутся своего командира. Отходя от Ньянкауасу на юг, они подобрались почти к самой границе. На горизонте, в синей дымке и золотистом свете лучей тонули отроги аргентинских Анд. Родина Рамона и Тани манила к себе, обозначая путь к спасению и надежде… Звонкое эхо шепотом гор отражалось в горячечном сознании больных, обессиленных партизан. И каждый невольно повторял вослед своими потрескавшимися, опухшими губами: «Приди… приди… отдохни на моей материнской груди… Приди… приди…»
Но отряд Хоакина повернул обратно. Они снова направились в глубь «Красной зоны». Там для них брезжила единственная надежда, единственное спасение – в воссоединении со своим авангардом. «Вновь увидеть товарищей, вновь услышать своего командира…». А зона тем временем, действительно, краснела, напитываясь кровью, сочащейся из изодранных, стесанных, исцарапанных ног, из незаживающих ран.
След уже взяли, пустота сочилась из джунглей. Всё из-за этих гиен, будь они прокляты… Чинголо и Эусебио… Уже тогда с ними почти никто из отряда не разговаривал и не общался. Словно боялись. Боялись, что трусостью можно заразиться. Как чумой. Но и между собой они вели себя, как гиены. Ссорились постоянно, в основном, из-за еды. Из-за пищи они, казалось, были готовы вцепиться друг другу в глотки. Они на глазах превращались в животных…
Но, когда делили на всех скудные порции кукурузных зёрен или остатки лапши, или кусочков вяленой конины с кишащими в ней червями, то делили и на них, вместе с Хоакином и Таней, вместе с Маймурой… Они рвали на крошки между собой пайку Пинареса, безрассудного команданте, накликавшего столько бед на отряд неумением себя контролировать, бесстрашного до безрассудства, пайку Касильдо Кондори, деревенского парня из окрестностей Вальягранде, который сумел стать истинным партизаном и надежным товарищем. И доказал это с винтовкой в руках, один против десятков солдат, прикрывая отход остальных…
Гиены делили между собой и святой хлеб Просфоры[22], который в одиночку, во весь рост пошел на солдат, отвлекая внимание от остальных, скрывшихся в джунглях по приказу Хоакина. Все они погибли, а гиены – Кастильо, Чинголо, Эусебио Тапиа – продолжали жить и намеревались спасти свои смердящие шкуры любой ценой, даже заплатив жизнями своих боевых товарищей…
На одном из привалов Карлос Коэльо рассказал нам эпизод из его, как он сам сказал, «приключений в Африке»… Там он, как и здесь, как и в Сьерра-Маэстре, выполнял свою миссию «неотступной охранительной тени Фернандо». Его голос, даже когда он говорил почти шепотом, звучал по-мальчишески резко и звонко, а между деревьев покачивались гамаки командира и других бойцов – тех, кто повалился спать, не в силах дождаться, пока приготовится пища.
Ньято вместе с Коко, только что сменившиеся из патруля, взялись готовить тамили – острое блюдо боливийской глубинки – толченые зерна маиса с перцем и мясом. В качестве мяса Ньято использовал вяленую конину – остатки лошади командира. Её по приказу Фернандо мы прикончили неделю назад. Все эти дни мы кружили вокруг Белла-Висты. В маршрутах наших передвижений, выбираемых командиром, сквозило отчаянное стремление отыскать тыловую группу Вило Акуньи. Мы дважды спускались к Масикури, прочёсывали русло реки Юке, плутали вокруг озера Пириренда. Но всё тщетно. Ни в одном из условленных мест дозоры не обнаружили даже следов пребывания наших товарищей. Пустота начинала сочиться из джунглей…
К тому времени мы уже вывели к Муюпампе Француза и Бустоса. И еще одного гринго. Тот ослепительно улыбался своим белозубым «чи-изом», назывался Россом и выдавал себя за журналиста, обещал опубликовать в прессе наше воззвание. Но его по-лисьи прищуренные глазки метались по сторонам, как пойманные зверьки в клетке у торговца передвижной лавки. «Для бескорыстного журналиста у него слишком холёная морда, – сказал о нем Рамон. – Он пришел торговать нашими душами».
Тогда, на привале, мы уже знали, что Француз и Пеладо арестованы, и что они стали давать показания. Тогда командир уже приказал называть его Фернандо, так как из-за признаний Француза и Бустоса властям стало известно, что отрядом командует некто Рамон. Об этом ежедневно на все голоса трезвонили радиостанции.
Конечно, тогда мы не могли знать, что их подвергли пыткам, избивали, имитировали расстрел, засовывая в рот дуло пистолета… Слишком хотели они поскорее выбраться, поскорее вытащить свои шкуры из пропахшей кровью «Красной зоны»…
Француз разболтал им о континентальном охвате герильи, и о том, кто стоит во главе Материнского Фронта. А Бустос Пеладо даже нарисовал наши портреты. Но он выполнил главный приказ Рамона: ни за что не выдавать главную цель Материнского Фронта, тот горизонт, к которому устремлялись все помыслы командира. Бустос ничего не сказал об Аргентине, о подпольной сети в Буэнос-Айросе и в северных провинциях. Среди хруста ломаемых пальцев, среди глухих, отбивающих почки, рвущих внутренности ударов кованных сапогов он попытался сберечь сокровенную тайну своего командира… Ковчег завета Рамона…
В конине копошились черви, и Ньято шутки ради предложил червей не счищать. «Больше мяса получится». На что Адриасоль громко и мрачно ответил: «Можешь наскрести их как раз на свою порцию». Они всё время ссорились из-за еды. И тогда Карлос Коэльо, Тума, пришикнул на них, знаком показав на гамак командира.
Фернандо только что с помощью ингалятора погасил приступ кашля, и теперь из его гамака, обтянутого москитной сеткой, доносилось глубокое, ровное дыхание спящего. Сидевшие у костра все как один облегченно вздохнули.
А Тума добавил: «Мы же не гиены, чтобы ссориться из-за червей». И рассказал, что в Африке, когда они передвигались по ночам, первое время он никак не мог привыкнуть к преследовавшим их по пятам странным звукам. Возня и сопение, жуткие, похожие на лай и хохот, и плач ребенка звуки. А местные объяснили: это гиены. Их привлекает запах крови раненых бойцов, запах их воспаленных ран. Потом Туме доводилось видеть этих тварей, в конец обнаглевших, и днем. Вид их был еще омерзительней, чем издаваемые ими звуки, рассказывал Тума и его передергивало – даже воспоминания о них вызывало у Коэльо дрожь… Гиены не чурались ничего… Любые остатки еды, даже обрывки окровавленных бинтов, даже фекалии партизан… «Частенько, не выдерживая, я пристреливал одну или две штуки, – признавался Тума. – Так остальные тут же набрасывались на еще не остывшие трупы сородичей, и начиналась жуткая свалка. Они рвали друг дружку на части. И мы принимались палить в самую кучу, которая копошилась бурой пятнистой шерстью и кровавым мясом … Тогда эти твари на пару дней исчезали…»
Это черным по белому проступило на их гиеньих мордах еще там, в Каламине и Медвежьей пещере, после первых вылазок и переходов. «Мы сбежим при первой возможности»…
Их мерзкие физиономии, как лужи с протухшей водой, отражали их пакостное нутро трусов и предателей. После дезертирства Рокабадо и Барреро, после первой стычки с войсками, в которой погиб Блондин, мы хотели расправы. Пинарес и Фредди Маймура требовали расстрелять солдат, взятых в плен. Чтобы они не привели армейские патрули по нашему следу. Но Фернандо приказал всех отпустить. И так мы поступали. Всегда. И тогда Инти поддержал командира.
Но когда в этих «камбах», наконец, окончательно вызрел предатель, Инти сам стал настаивать: «С ними надо что-то сделать!..» И многие его поддерживали. Кто-то, тот же Маймура, Антонио Хименес по прозвищу Просфора, вслух говорили о том, что лучше их расстрелять, чем тратить на них еду.
Но Фернандо был против. Один. «Они идут с нами…» – эти слова командира тогда перевесили всё, в горячности произнесенное нами. И ответ командира на запальчивые доводы Маймуры был спокойно-категоричным:
– У каждого из нас своя дорога. Ходи своими путями и не спеши прерывать чужой путь. Делай, что должно, а время покажет, суждено ли тебе превозмочь и стать человеком…
Они шли с нами в одной цепочке, делили с нами еду и тепло у костра. Но черви уже точили изнутри их гнилые души…
Они остались там, в отряде Хоакина, чтобы сделать своё черное дело. Уго Сильва, по прозвищу Чинголо, и Эусебио Тапиа, две гиены, ночью, украдкой покинувшие своих обреченных товарищей. Они безоглядно ломились сквозь джунгли, но запах больной человеческой плоти неотступно преследовал, гнался за ними по пятам, заставляя трепетать их звериные ноздри… А потом они визжали под коваными сапогами полковника Реке Терана, покрывая деревянные полы следственных кабинетов кровавой пеной. И они пообещали. И то, с каким сладостным старанием они взялись выполнять обещанное, свидетельствовало об одном: кованые сапоги Терана всего лишь «помогли» этим признаниям вырваться из самых глубин их нутра, зловонного и гнилого.
И они вернулись. И привели с собой солдат и рейнджеров, натасканных янки на поиск окровавленных партизанских следов. Сильва привел эту свору к пещерам. Ко всем четырем, где мы так старательно и надежно укрыли боеприпасы, оружие и консервы. Там были спрятаны лекарства, в том числе ампулы и таблетки против астмы Фернандо. Там лежали документы, пленки и фотографии членов отряда. И снимки Фернандо.
Мне никогда не забыть тот день, когда мы слушали по радио новость об этом. Мы ничего не ели в тот день. И не пили. «Черный день», – прохрипел Фернандо, выключив транзистор. Каково ему было сознавать, что теперь он остается один на один с болезнью, которая уже сомкнула у него на горле свои костлявые пальцы? Но мы не догадывались, что у чёрного бывают оттенки, и что крайняя степень черного – пустота…
А пустота уже начала сочиться. Они уже взяли след, и сельва всё теснее сжимала свои удушающие тиски вокруг отряда Хоакина.