И нам с Карлосом показалось, что мы наконец-то воочию узрели то, о чем так долго мечтали: новых людей, завернутых в плащаницы братской любви. Так и было. Эта любовь окутывала воздух, неотразимо преображая все вокруг.
Каламина… Мы веселились как дети, обустраивая наш лагерь. Никакой ругани и ссор, о разногласиях между кубинцами и боливийцами поначалу и речи не было.
До этого мы с Хименесом и Лорхио Вакой почти три месяца проторчали на ферме в Альто-Бени. Поначалу ее планировали выбрать базовым партизанским лагерем в Боливии. Несколько десятков километров джунглей до границы с Перу… Я тогда уже познакомился с Рикардо – Мартинесом Тамайо. Он приезжал несколько раз. Для чего конкретно надо готовить эту ферму, нам не говорили, но мы понимали: для чего-то очень важного. Нам стало это особенно ясно, когда в один из дней Тамайо привез ворох оружия, сложенного в три сумки из грубого брезента цвета хаки. Целый арсенал американских винтовок: тяжелые, но меткие «гаранды», полуавтоматические «М-1», несколько легких карабинов «М-2», охотничьи ружья, четыре базуки, пистолеты – «маузеры», итальянские «беретты». В отдельной сумке лежали боеприпасы к оружию и гранаты. Под оружейный склад мы вырыли специальную яму, метрах в тридцати от ранчо…
Вся работа тогда проходила под непосредственным контролем БКП и лично Монхе и второго секретаря – Хорхе Колле Куато. Для нас это были живые легенды. Шутка ли – руководители партии, наши лидеры в борьбе за свободу родины!.. Они нам казались такими же недосягаемыми, как вершина Анкоумы… У меня было по этому поводу своё мнение, потому что у меня неожиданно произошла стычка с Куато, когда я еще не знал, какая он большая «шишка» в партии. Но Камба в Альто-Бени задавал тон, воспевая их ум и доблесть, и Карлос шел у него на поводу. Камба-Хименес вел себя как начальник – больше отдавал приказы, чем работал. И мы с Вакой подчинялись, ведь для нас Хименес был старшим, более опытным товарищем. Он много болтал об операции «Сегундо Сомбра». Молодые боливийцы участвовали вместе с кубинцами в помощи перуанским партизанам. «Сам Че Гевара руководил нашей работой!» – величественным шепотом произносил Камба, так, чтобы все джунгли слышали…
От боливийской компартии к нам приехали лишь однажды – всё тот же Колле. Увидев меня, он даже не поздоровался… Зато по душам, больше часа с глазу на глаз беседовал с Хименесом. Вернее, говорил Колле, а Камба подобострастно слушал, постоянно кивая своим личиком, как у хорька… Надо было видеть, как раздулся потом от важности Камба. Точно, как болотная жаба надувает в сезон спаривания свои оранжевые пузыри. «Вы должны подчиняться. Меня тут назначили старшим», – как попугай, повторял он, расхаживая по ферме…
Но нас не надо было подгонять. Мы хорошо поработали в Альто-Бени, чтобы привести ферму в божеский вид… Думаю, Фернандо бы похвалил нас за то, как мы там здорово всё устроили. Мне и сейчас не дает покоя вопрос: чем бы всё кончилось, начнись оно в Альто-Бени, а не в Каламине, на ферме близ Ньянкауасу?
С утра до ночи мы пропадали то в джунглях, заготавливая дерево для стен и крыши, то на ферме и на хозпостройках. «Мы» – это я и Карлос – Лорхио Вака Мачетти. Уже тогда мы подружились, а в походе он стал мне верным товарищем. Несчастный Карлос, он был настоящим кампесино, «соломенной шляпой», как называл нас Фернандо, а в душе – убежденным борцом. Он погиб, так и не дождавшись боя. А он мечтал об этом больше всего. Он всё время твердил, как молитву, слова, сказанные нам Фернандо в первый день, в Каламине. Он записал их на бумажку и носил в нагрудном кармане рубашки: «Бой – вот высшая точка войны. А война – единственное средство научиться воевать». Карлос, Лорхио Вака мечтал стать настоящим партизаном… Бурный поток Рио-Гранде проглотил его в миг, как бешено извивающееся чудовище с грязно-бурой, скользкой кожей… А проклятый Камба… он говорил, что он тоже из крестьян, но он врал. Позже мы узнали, что отчим его был алькальдом… Только бы поболтать да погреться на солнышке… Лучше бы ему всё бросить тогда, уйти к своим руководителям и не вырождаться в подонка… Что ж, каждому своё. Как говорил Фернандо, «в конце концов становится ясно: кому стать человеком, а кому суждено так и пресмыкаться «камбой»…» Так что прозвище Хименеса стало нарицательным…
Да, я из кожи вон лез, очень старался. Ведь для меня это было первое задание, и Коко поручился за меня лично. Больше всего на свете я боялся подвести Коко Передо… Он был истинным вождём. И Инти, и Рикардо, и другие… Каждый из них мог бы стать командиром… Помню, еще в Альто-Бени, мы пытались поднять балку на крышу, для перекрытия. Балка была тяжеленная – обтесанный ствол дерева хагуэй. Весь подручный материал мы добывали тут же, в зарослях сельвы… Ничего у нас не получалось: Камба стоял наверху, чтобы принять балку, и никак не мог, а попросту – не хотел нам помочь. А мы с Карлосом корчились снизу под этой неподдающейся, неподъемной балкой.
И тут приехал Рикардо, или Папи, как его называл Фернандо. И вот он, не говоря ни звука, подбегает к нам. Мы даже слова не успели сказать, а он подхватывает бревно и закидывает наверх! Да так, что Камбу чуть не пришибло. Честное слово, лучше бы тогда раскроило ему череп, заехало этим бревном по его хитрой мордочке, так напоминающей хорька. Таким силачом был Рикардо… Настоящий кубинец: отважный и слегка безалаберный, хотя взгляд его – в окружении резких, суровых морщин и складок, напоминал скорее вождя гуарани. Но для индейца он был чересчур светлокожим… Но зато, когда он смеялся, то всех заражал своим весельем … И не мог никогда усидеть на месте, если рядом спорилось дело. Скидывал свой приличный пиджак господина и, засучив рукава белоснежной сорочки, принимался во всем помогать… Бывало, приедет, а в багажнике – рассада, и начнет раздавать советы: какие цветы куда посадить. Очень любил это дело: за цветами ухаживать. И еще угощать. Навезет, бывало, еды, и давай пир устраивать… Я никогда так больше не ел, ни до Альто-Бени, ни после.
Потом, в походе, получая свои половинку сардинки и три кусочка мяса – ежедневный рацион каждого в течение нескольких недель – мы вместе с Рикардо и Карлосом вслух вспоминали те дни. А Фернандо, слушая рассказы Папи, даже как-то пошутил: «Пиры Вальтасара затмили пиры Альто-Бени!» Кто знает, не сожалел ли он, что решил начать с Ньянкауасу, а не с Альто-Бени? Я всегда вспоминаю слова командира… «Когда тебя мучают сомнения, когда ты боишься сделать неверный шаг, делай, что должно», – так он любил повторять. И это единственный подобающий отзвук, которым откликается моя душа в мучительных поисках ответов у края подобных и прочих отвесных, бездонных вопросов.
Суть заключается в том, что тебе и мне, и другим известна лишь малая, отмеренная временем и судьбой часть великой истины, той, что совершалась и совершается. Узреть её целиком, во всей первозданной и грандиозной ясности нам с тобой не дано… Ведь нас с тобой не окликнули небеса: «Эй! Ты!»
Я твердо верю в одно: там, в боливийской сельве шедшие вслед за своим командиром, те, кто остался с ним до конца, сделали то, что должны были сделать.
И кто знает, может быть, высшая, недоступная непосвященному взору необходимость заключалась именно в том, что теперь с нами нет ни Коко, ни Рикардо, ни Карлоса, и других, кто нес свое звание человека, этот тяжкий крест, до конца… И даже в том, что Камба, этот хорёк, жив до сих пор, и я слышал, перебрался сюда, в Европу…
В Альто-Бени мы здорово трудились, а в Каламине мы трудились, как одержимые. Ведь с нами был сам Фернандо, и все больше чего-либо страшились какой-нибудь оплошностью вызвать его неудовольствие, получить замечание. Но, всё равно, времени оставалось достаточно, и я много читал… Что и говорить, до того, работая в поле с отцом, я редко заглядывал в книги. И еще… встреча с Марией перевернула мою жизнь.
В герилью я попал благодаря Родольфо Салданье. Он был связным городской партизанской сети, создаваемой в Боливии под руководством Че. Но об этом я узнал много позже, уже в Гаване. Салданья работает теперь на радио «Абана Куба», переводчиком с кечуа.
Тогда, семнадцатилетним юнцом, я знал лишь то, что по моей матери мы с Родольфо дальние родственники. Салданья и познакомил меня с братьями Передо. Встреча, изменившая всё для меня. Как древний обряд посвящения кечуа, когда подросток переступает черту очерченного шаманом круга взрослой жизни и становится мужчиной-охотником…
Хотя не было ни костров, ни мучительных татуировок… Салданья попросил отца отпустить меня с ним в Камири, привезти продуктов на праздник. Мы подъехали к лавке и остановились возле джипа, запыленного, с налепленной на кузов и бампер грязью. Капот был поднят, и под ним, нагнувшись, копались в недрах мотора двое. Услышав звук мотора нашей машины, они выпрямились… Не было ни костров, ни шаманских бубнов, но мне послышался нарастающий гул барабанов и топот босых ног, исполняющих танец… Взоры шедших навстречу сверкали, словно отсветы бликов пламени… Их осанка, лица, словно из камня выточенные… Лица индейских вождей, ведущих свой род от андских кондоров. И их взор, исполненный снега и света отрогов Анд…
Особенно Инти… Брови, густые, иссине-черные, простирались над угольно-черными зрачками, от длины загибаясь кверху. Словно крылья царственной птицы, парящей в ослепительной вышине, недвижно распластанные в восходящих потоках, на уровне заснеженных пиков…
– Вот, привез вам бойца, – поздоровавшись, произнес с улыбкой Родольфо. Он, видимо, рассчитывал вызвать смех, указывая на мой не бойцовский, мальчишеский возраст. Хотя я, рослый, огрубевший от постоянной работы на поле под солнцем и ветром, выглядел старше своих неполных семнадцати. Родольфо протянул руку для приветствия, но Коко показал ему ладонь, черную от блестящей на солнце моторной сажи.
– Не молчи, Алехандро. Вот Инти, это Коко, – всё также, посмеиваясь, продолжал Родольфо. Он любил пошутить. Но лица братьев Передо хранили такое выражение, что и Салданья перестал смеяться. Их взоры, взоры индейских вождей, оставались такими же гордыми и непроницаемыми.