– Сколько тебе лет, Алехандро? – спросил Коко и взгляд его потеплел. Он был ниже ростом, чуть полнее, подвижнее своего брата. И выглядел моложе. Инти рослый, могучий, с повадками воина, больше молчал. От его пронзительных «кондорских» глаз нельзя было скрыться ни малодушию, ни опасенью и страхам. Как пугливые козы по расщелинам, в смятении прятались от неумолимо парящей тени, но всё бесполезно…
– Семнадцать… – сдавленным голосом произнес я.
– Ты слышал, Инти? – голос и взгляд Коко теплел с каждым произнесенным словом. Он поднял руку, перемазанную жирной копотью. У Инти руки тоже были черными от сажи. – А Сан-Луису было четырнадцать, когда он вступил бойцом в колонну Гевары.
– И Коэльо, ему не было и четырнадцати… – отозвался Инти.
Я не знал тогда, что братья Передо только вернулись с Кубы. Имена Сан-Луиса – Родригеса Рейеса, члена ЦК компартии Кубы, Тумы – бесстрашного Карлоса Коэльо, личного телохранителя Че – ни о чем мне не говорили. Даже имя Гевары… Но близился час, и уже вскоре провидению предстояло сплести и переплавить наши судьбы в один разящий клинок, и закалять это мачете в проливных дождях и адском пекле безжалостной сельвы…
– Давайте, я посмотрю, – произнес я, и не дожидаясь разрешения, залез под капот. Батрача на алькальда, я здорово набил руку в этих делах, помогая трактористам в починке двигателя и хозяйского джипа. Как я и предполагал, засорился маслопровод – беда большинства машин на пыльных ухабах Боливии.
– А парень – не промах!.. – весело прокомментировал Роберто.
– Любого вылечит, – посмеивался Салданья. – У него отец ветеринар.
Мой отец, действительно, был известен в округе как лекарь животных. Знания он перенял от бабушки. По рассказам отца, она была настоящей знахаркой, дочерью шамана. Мой старик в свободное от работы в поле время иногда лечил травами и заговорами скот и домашних животных. И меня кое-чему учил, я всегда был любопытным, жадным до нового. Людей лечить отец не брался, говорил, что для этого мало умеет…
– Молодец, доктор. Ты будешь хорошим бойцом, – произнес Инти, своей широкой, словно из камня выточенной ладонью пожимая мне руку. Ведь мои ладони теперь были тоже перепачканы… Ни тени иронии не услышал я в его низком, гортанном голосе.
Так я познакомился с Гвидо и Роберто Передо и так я получил свое прозвище – Ветеринар – которое пристало ко мне и в отряде…
Коко еще несколько раз заезжал к нам. Он умел и любил общаться с людьми, умел находить слова, доходившие до сердца простых крестьян. Отец очень уважал его, долго с ним разговаривал. Роберто умел убеждать, в его словах о справедливости всегда горело такое жаркое пламя… А любимой фразой Коко было: «Лучший способ сказать – это сделать». Он всегда повторял эту фразу в конце долгих разговоров с моим отцом. Они говорили о многом: о беспросветной кабале кампесинос, о торговых и промышленных компаниях ненасытных янки, этих пауках, сосущих кровь из нашей земли. А я больше помалкивал, да слушал, каждое слово ловил. И всегда, когда Коко, хлопнув себя ладонями по коленям, подымался, говорил: «Лучший способ сказать – это сделать». А потом добавлял, обращаясь ко мне: «А знаешь, чьи это слова, Алехандро? Это слова Эрнесто Гевары». От него я и услышал впервые о команданте Че, герое Кубинской революции, который пришел в этот мир, чтобы освободить нашу Латинскую Америку. Чтобы спасти…
Услышанное о Сьерре-Маэстре и взятии Санта-Клары, образы Че и его кубинских товарищей кипели во мне, как пар в закрытом наглухо чайнике, настойчиво требовали выхода. А тут предложение Роберто взяться за ответственное задание. Я дал согласие, не раздумывая.
Мы на джипе Коко выехали в Ла-Пас. Помню, всю дорогу меня трясло – не только от ухабов и выбоин боливийского бездорожья. Это была лихорадка волнения, страха, восторга перед началом первого настоящего дела. Я до сих пор благодарен Коко за то, что он, со спокойствием взиравший на всё, что со мной творилось, ни разу за всю дорогу не подтрунивал надо мной.
В Ла-Пасе мы приехали на квартиру. К власти тогда пришел Баррьентос, и против левых – от радикалов до самых умеренных социалистов – развернулись репрессии. Коко действовал крайне предусмотрительно, с невозмутимостью, поражавшей меня. «Квартира надежная, там наш человек, – растолковывал мне Коко. – Там ты дождешься задания. Не задавай лишних вопросов и наберись терпения…»
Нашим человеком оказалась Мария… В ту первую встречу она показалась мне такой прекрасной, недостижимо прекрасной… Мария почти не изменилась с тех пор… Может быть, стала чуть менее ответственной. Тогда она показалась мне очень ответственной. И… недосягаемой. Коко, представив меня, тут же ушел, подмигнув нам на прощанье. Помню, я совсем стушевался, увидев, сколько у нее книг. Мебели почти не было – одни книги, на полках, стопками – на полу… Она тогда училась на третьем курсе правоведения, а мне еще и семнадцати не исполнилось. Она все не могла меня растормошить, предпринимая безуспешные попытки завести разговор. Но о чем я с ней мог говорить, неотесанная деревенщина? Так думал я, и язык мой деревенел, и ноги становились ватными. Тогда-то меня и выручил впервые Че. Не к месту я ляпнул любимую фразу Коко и добавил, что это слова Че Гевары. Должен сказать, что в тот миг я был безмерно благодарен Геваре. Произнесенное мной произвело на Марию магическое действие. Мы всю ночь проговорили о Героическом партизане. Вернее, говорила Мария, с жаром рассказывала, а я слушал, и, видя ее раскрасневшееся лицо так близко от себя слышал, как сильно бьется мое сердце…
А наутро пришел Хорхе Колле и я получил задание ехать в Альто-Бени. Признаться, меня захлестнуло разочарование. Я ожидал боев и борьбы, а вместо этого надо было работать на ферме! Раздосадовало меня и другое. Тон и манеры Колле совсем отличались от того, как вели себя, например, братья Передо. Эти постоянно бегающие глазки на его потном лице (он всё время вытирал платком щеки и шею), хихиканье через слово напоминали лавочника в Камири. Он через слово упоминал о Монхе, о «нашем вожде». Он то и дело упирал на «неоценимую роль первого секретаря», и, как попугай, повторял, что лишь указания Монхе и возглавляемого им центрального комитета партии должны являться руководством к действию для каждого преданного делу революции боливийца. А больше всего мне не понравилось, как глядел он на Марию: глазки его переставали бегать и становились маслеными, весь он замирал, как ленивец на ветке, и хихиканье становилось совершенно противным. И тогда я спросил его: «Слово «Монхе» ты произнес двадцать раз, а слово «революция» – только один. Чему и кому, по-твоему, надо быть преданным?»
Помню, он перестал хихикать и, не попрощавшись ни со мной, ни с Марией, подскочил со стула и заспешил к выходу. Даже спасибо за кофе не сказал. Мария варит замечательный кофе…
Партийный начальник на ходу вытирал платком свою жирную шею и бормотал себе что-то под нос, что-то о том, что братья Передо всегда подсовывают неотесанных кампесинос… А Мария так чудесно потом смеялась. И впервые коснулась меня своей нежной, волшебной рукой: она потрепала меня по затылку и среди звонкого, как серебряный колокольчик, такого лучистого смеха сказала: «А ты молодец!» Я тогда готов был в одиночку броситься на штурм столичных казарм, лишь бы еще раз услышать от нее «А ты молодец!» и ощутить на себе ее руку!
И вот я уехал в Альто-Бени – на перекладных, а со мной, угнездившись в самой глубине души, был образ Марии. И днем, и ночью перед глазами возникало ее прекрасное лицо, и оголенные руки и шея, смуглые, с нежной гладкой кожей, которой хотелось коснуться, и я ощущал на затылке тепло ее маленьких пальчиков… И я поклялся себе, что стану достойным этой недосягаемой девушки. И я начал читать, и первыми моими книгами в Альто-Бени стали кубинские издания «Эпизодов революционной войны» и «Партизанской войны» Че Гевары. Их дала мне Мария. Вначале я читал по слогам, но со временем мой испанский становился всё лучше, а любовь всё сильнее…
Потом мне стало известно, что она лично знала и Таню-партизанку, и Лойолу Гусман, и через ее квартиру Таня поддерживала связь с кубинцами – Монлеоном, Папи, Пачо и другими. И с Французом, который приезжал в Боливию накануне герильи и даже успел заглянуть вместе с Рикардо к нам в Альто-Бени. Квартира Марии в Ла-Пасе была ключевым звеном городской сети, с величайшей осторожностью и риском, в течение нескольких лет создаваемой в столице и других районах Боливии.
Но и много позже, узнав все подробности и поразившись масштабу грядущих событий, я представить себе не мог всей грандиозности замысла – воздвижения в Латинской Америке Храма Освобождения. Да и сейчас, наверное, не смогу…
Ты видел Нотр-Дам-де-Пари или Кёльнский собор? А теперь представь: нечто подобное, только арки – из хрусталя небесной тверди, фундамент – чистый замес духа и истины, по периметру материка, имя которому – Латинская Америка. Да, представить такое по силам не каждому. А чертеж? Разработать детально, с ювелирной отделкой, всё: анфилады и залы, фасад несущих колонн и купола до штриха барельефа. Над воплощением гениального чертежа трудились сотни людей в нескольких странах Латинской Америки, ежесекундно рискуя жизнью, расставаясь с ней без сожаления. Впрочем, спроси любого влюбленного: разве жалко расстаться с жизнью во имя Единственной Прекрасной? И разве не потому служение этой прекрасной цели становится Делом Всей Жизни?..
Такое, дух захватывающее впечатление, произвел на меня план «Материнского фронта». И ведь я услышал его из уст самого создателя, в первый вечер, там, в самом начале нашей герильи, в Каламине…
Я и сейчас задаюсь вопросом: как этот замысел, столь прекрасный, мог созреть в одной голове? Но это именно так, потому что необъяснимо, как всё, что связано с именем Че.
«Материнский Фронт» Эрнесто Гевары де ла Серна… Ясно одно: этот замысел, совершенный и прекрасный, он вынашивал всю свою яркую жизнь. Ведь для того, кого окликнуло небо, жизнь и судьба – неразделимы. Для любого из нас события жизни – ком случайных нелепостей. Для избранных случайностей не бывает. И детство, и юность – этапы пути, исполненные неотвратимых шагов. Как стрела – от натяжения тетивы, от зоркости глаза стрелка до острия наконечника – с оперением и с каждой зазубриной, хранящей души прошлых мишеней, образует единый и неделимый, разящий предмет. Материнский фронт… Когда свет идеи впервые озарил его? Когда Че бесшабашным искателем приключений взбирался на Мачу-Пикчу? А может быть, много раньше, когда он мальчишкой разыгрывал солдатиками сражения, в точности повторяя оборону Мадрида и тактику испанских республиканцев? А может, нес ее в мир изначально, от рождения, впитав его с материнским молоком?..