Лучший способ сказать – это сделать… И ведь тот, кто сказал это, лучше других подтверждал, что его слова НИКОГДА не расходятся с делом. Назови мне еще хоть одного архитектора-зодчего, который стал в первый ряд каменотесов, чтобы кусок за куском, с кровью и потом, вырывать у гранитных пород кирпичи для своего строения?
Ясно одно: источником всего было чувство любви. Этим чувством дышало каждое слово Фернандо, когда там, в Каламине, в густо наполненных золотой пылью лучах закатного солнца он рассказывал нам о создании Материнского фронта…
– Мы не можем позволить себе мечтать о революции в одной лишь Боливии. Это будет революция-сирота. Ей нужна сестра, хотя бы в одной из соседних стран, если не вся семья, во всей Латинской Америке…
Мечтать… Действительно, подавляющее большинство из тех, кто сидел тогда в закатных лучах Каламины, жадно внимая Фернандо, вдыхая густой, напоенный золотом воздух, были мечтателями. Но такими, которые твердо решили воплотить своё самое заветное желание. И разве самая заветная мечта: увидеть Фернандо воочию и сражаться в партизанском отряде под его командой – не воплощалась в реальность? И мне всё происходившее еще казалось чудесным сном, но слова командира, безжалостные и стальные, как клацанье винтовочного затвора, доносились до меня всё настойчивее:
– Я пришел сюда, чтобы остаться, и я уйду отсюда только мертвым или же, пробившись за границу…
По приезду я уже знал, кого встречу в лагере. Коко сообщил нам об этом, уже когда мы двигались из Камири в сторону Ньянкауасу. Это была большая и весёлая команда – кубинцы и боливийцы, мы передвигались на двух машинах из самого Ла-Паса. В первой – Коко за рулем, Камба, Карлос и я, и два кубинца – Густаво Мачин по прозвищу Алехандро, и Бениньо – Дариэль Аларкон. Следом за нами – второй джип. Его вел Ньято Мендес. Он вез кубинцев – Рикардо, его брата Артуро – Рене Мартинеса Тамайо, доктора Моро – Октавио де ла Консепсьон. Прошел дождь, и мы с трудом продвигались на двух джипах. Но заполненные водой колдобины и буксующие колеса были нам ни по чем. Когда застревала одна из машин, или обе, мы дружно высыпали прямо в грязь и, по колено в воде, выталкивали джипы «на сушу». Так шутил Густаво Мачин. Его прозвище было Алехандро, и он называл меня «тёзкой». «Давай, тезка!» – зычно и весело голосил он, упираясь своими сильными руками в заднюю дверь джипа. Все кубинцы между собой и с нами обращались очень демократично, запросто, не чурались и грубой мужской шутки. Весельем и шутками мы напоминали ватагу подростков. Мне тогда и в голову не могло прийти, что мой тезка, Мачин Оед, носит звание команданте, высшее воинское звание на острове Свободы и является членом ЦК Компартии Кубы. А Артуро, который запанибрата смеется над поскользнувшимся Ньято, – начальник личной охраны сына самого Фиделя.
Эту особую, ни с чем не сравнимую атмосферу товарищества, братского духа я c восхищением ощутил еще в Ла-Пасе. Восхищение… Именно это чувство вызвала встреча с той, которая словно излучала, как свет, эту ауру. И еще… почему-то именно ее представлял я, когда услышал первые слова Фернандо о свободе Латинской Америки.
Таня-партизанка… Те немногие оставшиеся фотографии стройной блондинки, огромные глаза которой всегда смотрят открыто и прямо, и всегда устремлены в объектив… Что они могут рассказать об обаянии и красоте этой женщины? Что-то необъяснимо притягательное и одновременно недостижимо прекрасное окутывало каждое движение ее идеально сложенного, очень женственного и легкого тела балерины, плавных, но стремительных движений рук и поворотов головы…
С фермы в Альто-Бени нас всех забрал Коко. До столицы добирались весь световой день, так как джип два раза ломался, приходилось останавливаться и чинить его. Камба жаловался на усталость. А я, наоборот, только головой по сторонам вертел. Признаться, мне порядком надоело торчать в Альто-Бени.
И вот только к вечеру добрались до Ла-Паса. Коко доверительно сообщил нам, что сейчас мы посетим квартиру известной собирательницы индейского фольклора Лауры Гутьеррос Бауэр. И тут Передо добавляет:
– Хорошая знакомая самого Баррьентоса и его своры. И Овандо среди них.
Признаться, мы просто побелели от страха. Шутка ли – сам диктатор Баррьентос, который как верный пес служит янки. А Овандо – главнокомандующий правительственных войск…
– Какого черта нам к ней соваться? – не выдержал Карлос.
Но Коко только рассмеялся, и вдруг, разом посерьезнев, произнес:
– Вперед, там всё поймёте.
Он умел вот так сразу переходить от веселого состояния к деловой сосредоточенности.
…Никогда не забуду этот момент. Она сама открыла дверь, вернее – широко и резко распахнула. В первый миг я, наверное, зажмурился: такой красивой показалась мне стоявшая на пороге. Ослепительная… Глаза: огромные, изумрудно-зеленые, показалось, они простирались почти на все ее открытое, лучезарно улыбающееся лицо с открытым лбом. Волосы у нее – густые, такой белизны, какой я никогда прежде не видел – были зачесаны назад и заколоты сзади булавками. И вся она показалась открытой, распахнутой навстречу. Но прежде всего глаза… Как два волшебных горных озера, напоенных кристально чистой и свежей, без единой соринки, водой. Вода в них настолько чиста, что кажется, будто этой бездонной толщи вовсе и нет, и только светлые блики и тени, роясь где-то там, в глубине, выдают наполненную глубину обращенного на тебя взгляда.
Взгляд придавал всему ее облику ту отличительную черту, которую невозможно уловить объективом, объяснить физической красотой. Чистота… Да, да… Вот что меня поразило в ней больше всего, прямо там, у порога. И чем дольше я ее видел и узнавал, тем поражало сильнее…
– Привет, я – Таня… – голос ее, неожиданно хрипловатый, грудной, помноженный на фамильярный тон, окончательно нас ошеломили.
Мы растерянно переглянулись:
– Ну?! Долго топтаться будем? А ну, быстро в дом!..
Коко ободряюще поторапливал нас сзади, и мы сгрудились в тесной передней, очень близко к встречавшей нас женщине. Она, впрочем, нисколько от этого не смутилась, терпеливо ожидая, когда мы войдем, чтобы закрыть дверь.
Из комнат доносился сильный гвалт: разговоры, шаги, шум каких-то перемещений. Что там, засада? И где же та самая, обещанная мадам Лаура, которая Гутьеррес и т. д., и т. п.?
Таня без малейших стеснений, чуть не пинками загнала нас внутрь. Представшее нашему взору окончательно лишило нас логики. Не квартира, а настоящее стойбище пастухов-гаучо. Только что табунов и костров не хватало. Люди – полулежа и сидя – где попало – на матрацах, кинутых прямо на пол, на кровати, на раскладушках, с дымящимися чашками и стаканами в руках. Когда мы вчетвером вошли, стало совсем тесно. Разговор умолк, словно ему негде было поместиться. Но лишь на миг. Мы уже узнали Рикардо, остальные окликнули Коко. Стали знакомиться.
Оказалось, что почти все здесь, кроме Ньято Мендеса, кубинцы. На кровати сидели Мартинес Тамайо и его брат Рене, на раскладушках – Густаво Мачин, мой тезка, и Октавио Ла Косепсьон – доктор Моро. На полу, развалившись, – улыбчивый Ньято и Бениньо – Дариэль Аларкон, неутомимый разведчик и рубщик-мачетеро. Как выяснилось, он воевал с Фернандо. А выяснилось это почти сразу, потому что прерванный разговор как раз и шел о Фернандо. Но тогда все называли командира Рамоном. Говорил как раз Бениньо, вернее рассказывал, как они в Сьерра-Маэстре казнили вместе с Рамоном предателя.
– Мы повели его по тропинке выше в гору. Я должен был это сделать, отомстить этой падали. Он донес, что я ушел к партизанам. И на многих еще донес… Солдаты пришли к моему дому и, не заходя внутрь, начали палить по стенам и окнам. Соседи рассказывали, что слышали крики моей жены. Лусия металась по комнатам. Ей бы спрятаться где-нибудь в уголке, или за шкафом. В комнате у нас стоял громоздкий шкаф – приданое Лусии. Помню, мы с тестем еле его затащили… Три пули угодили в нее, наверное, почти одновременно: одна в живот, вторая в лицо, и третья – в левую грудь, прямо в сердце… Я должен был это сделать, раздавить эту гадину… Он был омерзителен: от позора и грехов, наверное, тронулся в уме: всё время перечислял тех, кого он предал и сколько за каждого получил. И всё время просил: «Убейте меня!». И тогда Рамон сказал: «Надо исполнить желание этой гадины, а то он действует партизанам на нервы». И мы с командиром повели его по тропинке. И вдруг разом вокруг потемнело и разразилась такая гроза… Мне стало так жутко, что губы сами собой зашептали молитву. Казалось, молнии, в вихрях и громе, впиваются в землю в метре от нас. И молния высветила лицо Рамона. Судорога ужасного гнева исказил его, прошила лицевые мышцы, словно молния. Казалось, один его взор сейчас испепелит доносчика. Он закричал что-то перекошенным ртом и схватился за кабуру, но слов в грохоте и завывании ветра было не разобрать…
Бениньо замолк на секунду, словно захлебнулся переполнившими его эмоциями. Повисла напряженная тишина. И тут в комнату, прямо в центр ее вошла Таня:
– Так, хватит сказки на ночь рассказывать. У нас тут новички некормленые сидят. Они только с дороги…
Нас начали спрашивать, как добрались. Я с удивлением отметил, что Коко, кроме Рикардо, хорошо знал всех присутствующих. И тут Камба показал себя во всей красе. Он начал жаловаться на то, как он устал и как голоден. Вскоре его нытье дошло до того, какой неблизкий путь мы преодолели, выехав «аж» из Альто-Бени, с самого севера Боливии. Как только он произнес последнее, комнату сотряс такой взрыв хохота, что Тане пришлось призвать всех к тишине.
– Ты слышал, Дариэль?! Ха-ха!..
– «Неблизкий путь», нет, это здорово!..
– Как вам такое!
Надо признать, несмотря на то, что Камба нес полную ерунду, мы трое, приехавшие из Альто-Бени, не поняли, чем был вызван хохот кубинцев и поначалу восприняли это, как повод посмеяться над нами, боливийцами.
– Эх, дружище, – тепло обратился к Камбе Мартинес Тамайо. – Знал бы ты, какой «неблизкий путь» пришлось одолеть этим товарищам, чтобы сидеть тут сейчас с тобой в Ла-Пасе.