– Вот увидишь, Алехандро, наступит день, когда все люди будут именно так восседать на нашей планете, – произнес он, набивая табаком одну из своих трубок. Их у него было две. – Ведь земля круглая, как стол короля Артура.
Раскурив трубку головешкой из костра, командир спросил, что еще запомнилось и понравилось мне в этой книге. Я пересказал ему эпизод, который врезался в память: когда янки из револьвера расстреливает скачущих на него рыцарей. И хотя все они скакали в доспехах и латах, на лошадях и с тяжелыми копьями, а янки стоял один и в сюртуке, когда я читал эту сцену, мне казалось, что это какой-то маньяк стреляет по беззащитным детям, играющим в рыцарей. Мне так и виделись эти суровые воины, которые на всем скаку с грохотом валятся оземь, сраженные дьявольской машинкой звездно-полосатого мистера Кольта.
– Это мне хорошо запомнилось. Но совсем не понравилось, – сказал я тогда Рамону.
– Да, – с усмешкой кивнул Рамон. – Это совсем в духе янки…
– Жалко рыцарей. Они так служили своей королеве. Благородно и преданно… Так, наверное, надо служить и своей родине.
– Они слишком любили свою королеву, потому так легко принимали смерть, – задумчиво произнес Рамон и посмотрел на Таню.
Она находилась у его ног, самозабвенно усевшись прямо на холодную землю, внимая ему. Белокурая и прекрасная, она выглядела воплощением той мечты, за которую нам предстояло бороться, о чем говорил Фернандо. Любовь сквозила в ее блистающем взоре…
– Когда действительно любишь, умереть не страшно, – сказал Рамон. – Запомни, Алехандро: намного страшнее терять тех, кого любишь. Тогда на смену любви приходит ненависть. Нет, неверно… Любовь – это и есть ненависть, обращенная на твоих врагов.
Флора
Любовь и ненависть… Да, она права, тысячу раз права: для прямого действия нужна ненависть. Она говорит: это то же самое, что мужество. Его-то ты и растерял в университетских кабинетах, растратил, лаская Флору. Впрочем, разве не любовь наиболее полно являет пример прямого действия?
Только не для Ульрики. Как взъярилась она, когда сюда позвонила Флора. Нет, её припадком двигала не ревность. Вот это тебя и смутило. Будто бы иссушило источник твоих хаотичных метаний, развеяло пороховую пелену, затянувшую здесь, в Париже, твоё смятенное всем этим калейдоскопом событий и разговоров сознание. «Альдо, я беременна…» «Алло, алло! Плохо слышно!.. Повтори…» «У нас будет ребенок, Альдо. Будет малыш» «Откуда она узнала телефон?! Ты ей сказал?! Ты поставил под угрозу наше дело. Нашу герилью! Вместе с мужеством ты растерял остатки разума!»
Да, герилья… Вот единственное, о чем она думает. Нет, даже не так: вот что питает её существо, наполняет его до краёв, до самых кончиков её огненно-рыжих волос. И его она оценивала не как мужчину или любовника, а в той только степени, насколько он вынослив и неутомим, насколько он будет полезен как партизан в боливийской сельве. Чертова стерва.
Она кричала ему в лицо, а он её словно не видел. Действительно, в ушах ещё звучал нежный, показавшийся таким родным голос Флоры. Теплый. Как кофе с молоком, который Флора подавала ему в постель светлыми субботними утрами в их гнездышке на Дюссельдорфштрассе. Да… Флора, ребенок. Его ребенок… Вот когда впервые ему открылось, с такой убийственной ясностью, какая дистанция отделяет то, что он слышал по телефону, от того, в чем он участвует здесь, в Париже.
Дистанция, расстояние. Впрочем, есть одно «но», такое еле заметное. Мостик, пролегший между двумя отвесными склонами, над бездонной пропастью. Альдо Коллоди, собственной персоной…
Шаткий, надо признать мостик. Флора там, в Берлине, и их будущий ребенок. А он здесь, с Ульрикой, и Алехандро, и всё то, что происходит, как мальмстрём, необратимо, в гибельном восторге кружащийся и утягивающий туда, в мглисто-зеленую, как глаза Ульрики, пучину герильи.
Неужели этот звонок и теплый голос Флоры – та рука Господа, которая протянулась, чтобы вытащить его из этого низвержения? Или вознесения? В конце концов, как говорит Сентено, разницы почти никакой. По сему, хватайся, Альдо, и не раздумывай.
Вот, ты уже начал цитировать генерала… То ли ещё будет, пока ты скинешь ослиную шкуру. Неужели ты всё же спасешься? Как глупый деревянный человечек, угодивший в утробу гигантской рыбины… Да, попросту делай, что должно, а там будь что будет. Так тебе говорил когда-то твой отец, Альдо. И разве встретил бы Пиноккио своего папашу, несчастного Карло, не проглоти его морское чудище? Тебе суждено это, Коллоди, а посему – делай, что должно…
Ульрика… Посмотри, она уже совсем взяла себя в руки. Вот это выдержка. Боливийский огненно-рыжий пламень и арктический лед, сковавший скулы. Не зря у её отца так получались горные съемки, все эти сверкающие на ослепительном солнце снежные съемки. Фюрер был просто в восторге. Её старшая сестра застрелила Кинтанилью. Она просто зашла в консульство в Гамбурге. «Я гражданка Германии… Хочу получить боливийскую визу… Что? Нет, боливийскую визу… Будьте добры, позовите господина консула… Сеньор Кинтанилья?» Громкий хлопок, грудь господина консула расцвела обнаженным мясом. Ещё один хлопок и ещё одна кровавая роза на груди. Гражданка Германии поворачивается и спокойно выходит… Моника готовилась к убийству Клауса Барбье, «лионского мясника». Близкого друга собственного отца. Разве нет в этом отзвука отцеубийства, отсвета наливающейся багряной зари? Впрочем, вряд ли она различала эти оттенки. Вот и Ульрика… Исступленная экстремистка с затаившимся между грудей католическим распятием. Мир расколот на два цвета – черный и белый. Никаких недомолвок и недоговоренностей, никаких оттенков и цветовых гамм. Воистину, арийская прямолинейность! Такая же черно-белая, как горные съемки Артля-старшего, или знаменитая кинолента «Триумф духа», в которой именно он увековечил идеи Рифеншталь, жуткую и величественную неоготику Третьего Рейха. А ещё папаша Артль хлопотал за шкуру своего друга Барбье, который с редкостным рвением отправлял на смерть тысячи невинных душ.
А дочери Артля с исполненным католического экстаза самозабвением ищут смерти врагов справедливости. Вот и Ульрика… Она идет в герилью, как христианка первого века – в яму, наполненную львами, как фанатично преданная своей ереси – на средневековый костер. Да, да, зеленое пламя боливийских джунглей, которое пылает в её взоре – это пламя аутодафе.
«У нас будет ребенок, Альдо. Будет малыш»… Ты продолжишься, Коллоди. Разве не меркнут в сравнении с этим отсветы любых костров? Бушующее море огня превращается в капельку света, горячий зубчик свечи, что, прорезавшись, наливается жизнью и… растет. Ты не можешь собраться с мыслями, осознать. «Будет малыш»… Но ты всё почувствовал. Всего какой-то миг, но он озарил твоё набитое рефлексией нутро каким-то новым неведомым светом. И Ульрика, увидев твоё лицо, на секунду умолкла. Наверное, что-то поняла своим женским чутьем.
Всего лишь какая-то доля мгновения… Ты вдруг увидел себя совершенно чужим в этой квартире, превращенной в зал ожидания на вокзале, среди этих людей, с которыми тебя связывали общая родина и общие цели. Цели… Цели у вас, действительно, общие. А средства? Странно… Ты впервые так ясно осознал это в разговоре с Сентено, который всё время рядился в тогу Пилата и себя выгораживал…
Случайно ли разговор от Че повернулся к Сорелю и Грамши?[27] Да, здесь и только здесь оно кроется – торжество, единственно возможное и необратимое. Торжество духа. Та самая, по Грамши, высшая гегемония – победа в умах. Её не добиться никакими герильями и прямыми действиями. Да, одна книга, вобравшая дух Че Гевары, равна килотоннам тротила. Взрывайтесь, умы! Пространство мировой души, расчищайся для грандиозной постройки – Триумфальной арки Справедливости. И ты, именно ты станешь архитектором этой арки. Вас будет немного, избранных, посвященных. Вы создадите тексты, которые станут величественными кирпичами в этой кладке победы. Вы возведете арку, такую, что дух захватит. Дух…
И Че, «всё рассчитавший»… Разве не в этом был его конечный расчет? И разве Христос, взошедший на крест, призвал всех идти на Голгофу? Нет, он взял всю тяжесть страдания и искупления на себя и тем самым открыл врата в Царство Божие. В царство Духа. Распятие породило Евангелие – Слово о Распятии. Оно и стало ключом, открывшим эти врата. Слово и Крест… Та самая перекладинка, что хранится между упругих грудей Ульрики. Та самая, которую индеец то и дело прячет за ворот своей майки болотного цвета.
Алехандро, выживший там, где все должны были умереть, остался в этом мире беспомощным сиротой. Там, в джунглях Ньянкауасу, среди смерти, страданий и голода, для него мир был исполнен. И полноту эту являло присутствие Че. С уходом командира мир опустел для Алехандро. Пустота поглотила его товарищей. Потому он так и стремится назад, туда, где он всё потерял. Там он надеется избавиться от наваждения пустоты, отыскать свою заветную апельсиновую рощу. Только там для него всё исполнится.
И разве апостолы не остались после вознесения учителя стадом без пастуха, сирыми сиротами, обреченными на страдание в опустевшем миру? И ведь остальных заткнувшим за пояс, самым ретивым и деятельным из них всех оказался новообращенный Павел, при земной жизни Христа не свидетельствовавший. Вот кто с энергией созидания взялся за строительство мирского тела апостольской церкви, возводя её делом. И Словом.
Те двенадцать – живые свидетели – слишком страдали от пустоты, слишком жаждали благодати, вознесшейся от них на небеса. Мех, до краёв полный отцовской любовью. Потому и шли на смерть, принимая её, как избавление. От пустоты.
А как с пустотой будешь бороться ты, Альдо?..
Третья частьУщелье Юро
Алехандро
Это борьба, а в борьбе то и дело это случается… Око за око, зуб за зуб, твои стреляные гильзы – в ответ на их пули… Они убивают дорогих тебе людей. А ты убиваешь их. Обмен, досто