йный настоящего воина.
Это слова Рамона. Он произнес их над телом Хесуса Гайоля. В отряде его звали – Блондин. Кубинец, первым погибший от солдатской пули в джунглях возле Ньянкауасу, что в переводе с языка гуарани означает «водный источник».
Так начался счет кровавым жертвам нашей герильи, нашей Национально-освободительной армии Боливии. Что такое НОАБ? Это песня… Ты слышал клёкот кондора, парящего выше Анд, выше снежных вершин Анкоумы? Не слышал? Тогда вряд ли ты сможешь понять это…
Первая кровь, пролитая в этой сельве, – кровь кубинца. Таковы были последние слова командира перед тем, как мы закопали тело Блондина в мягкую и теплую, точно распаренную, жирную от перегноя, как масло какао, землю, на самой окраине Медвежьего лагеря. Перед тем, как зарыть его в черную до блеска яму, Рикардо положил Хесусу на грудь гаванскую сигару. Блондин очень любил их, постоянно ходил, дымя, как паровоз, зажав широкий окурок между двумя рядами белых, как тростниковый сахар, зубов…Уже потом Тума сказал мне, что сигара нужна ещё и для того, чтобы солдаты не обнаружили труп. Чуткие носы их овчарок на дух не переносят аромат отстоявшегося табака с кубинских плантаций.
Мы славно начали нашу герилью. Но их псы-ищейки уже шли по нашему следу. Потом уже выяснилось, что использовать собак для поисков партизан подсказал кайману-Баррьентосу его друг и душевный советник – «лионский мясник» Клаус Барбье.
Что ж, он имел по этой части богатейший опыт: тысячи пленных солдат, бойцов Сопротивления и невинных гражданских людей – взрослые, старики и дети – были растерзаны клыкастыми питомцами овчарен «багрового лионца» в годы оккупации Франции. Этот жуткий сон становился реальностью здесь и сейчас, в боливийской сельве.
Наверное, потому-то мы и начали славно, что нам уже было за кого мстить. Уже целый список был выведен в наших душах. Буквы этого списка наливались красным, багровым плеском моря вопящих душ – жертв «лионского мясника», они горели, как раскаленные прутья, которые палачи в Ла-Пасе с ухмылками прикладывали к нежной, словно лунным светом облитой, коже Лойолы Гусман. Буквы эти вспыхивали, как огоньки сигарет, которые они тушили о живот и ладони Марии. Они взывали к нам, сочась кровью, как из вырванных ногтей Марии. Что ж, она никогда не жалела, что ей не сделать себе маникюр…
Ненависть… Мы проходили её школу урок за уроком, вчитывались в её учебник параграф за параграфом. И с каждым шагом её нестерпимое пламя жгло нас изнутри всё сильнее. И тогда уже мы чувствовали, что чем жарче огонь внутри, тем морознее становится пустота джунглей вокруг нас. Джунглей, которые уже проглотили Бенхамина и Лорхио Ваку, а потом и Блондина, которые были с ними заодно.
О Карлосе, о Лорхио Ваке – моем лучшем и самом близком друге со времен Альто-Бени – думал я, когда высматривал в прицел «гаранда» своего первого солдата. Сан-Луис, Дариэль Аларкон и мы, шестеро боливийцев, затаив дыхание, следили, как солдаты шли вдоль берега Ньянкауасу. Беспорядочно, не выслав дозорных, без фланговых охранений. Им, видимо, казалось, что это прогулка по девственным чащам сельвы в увольнении… Что ж, мы готовились превратить эту прогулку в незабываемое воспоминание. Для тех, кто останется в живых.
Всего неделю назад эти воды проглотили Лорхио Ваку, и он успел только нелепо, совсем по-мальчишески «ойкнуть»… Мне казалось, что стук моего сердца разносится по округе. Меня колотил озноб. Я впервые видел врага так, прямо перед собой.
Потерю Карлоса я перенес очень тяжело. В Зверском походе мы шли с ним порознь: я – в базовой группе, вместе с командиром, а Вака – в тыловом охранении. До сих пор мне не даёт покоя мысль: будь я с ним рядом, на том треклятом плоту, этого бы не случилось… Он бы не утонул так нелепо, в самом конце похода, когда мы уже подобрались вплотную к «нашему дому».
Наш дом… Так, только так называли мы Каламину на спасительных привалах. Впрочем, иногда я думаю и по-другому. Может, и хорошо, что его поглотили мутные воды Ньянкауасу. Он ушёл от нас в самом начале кошмара. Кто знает, что суждено было бы ему испытать, не перевернись этот треклятый плот во время переправы? Может, он канул бы в омуте Йесо? Кто знает…
Где-то в глубине сердца я успокаиваю себя тем, что Лорхио удалось избежать горших мук. Тех, которые для нас только начинались.
Казалось бы, должно было стать легче: ведь, несмотря ни на что, мы вернулись. Домой. Так мы думали. Слишком много сил и надежды вложили мы в обустройство Каламины. Но дом наш оказался разорён. Эти псы полицейские уже во всю хозяйничали на ферме. Они подняли над Каламиной свой флаг. Ориентир для вертолётов.
Они изгадили всё, что создавали мы с такой любовью и старанием. Они взяли в плен Салюстио Чоке, который остался в Каламине, они пытали его, избивая до полусмерти.
Каламина пропала для нас безвозвратно. Эта мысль угнетала каждого из нас. А больше всего – командира.
Странно… Он словно почувствовал что-то… Ещё раньше. Как раз в тот день, когда утонул Лорхио. Тогда Рамон впервые обронил эту фразу… Тогда мы ещё не догадывались, что эта фраза – пророчество. Одно из многих пророчеств командира. Он сказал: в этой зоне успех операции вряд ли возможен.
Вместе с Карлосом на плоту плыл Браулио. Вдруг прямо перед ними возникло жуткая, сверкающая, словно слизь, воронка. Водоворот… Река будто разинула свою мутную пасть. Туда затянуло плот, шесть рюкзаков с провизией, со всеми вещами и патронами. И Карлоса. Плот перевернулся несколько раз. Лорхио Ваке удалось вырваться из мертвящей хватки водоворота. Браулио – чернокожий гигант – чудом избежал смерти. Он усилием воли, на последнем дыхании добрался до берега. Он видел только, как Карлоса уносит вниз по течению. Тот даже не сопротивлялся… Браулио рассказал, как перед самым отплытием плота, устанавливая рюкзаки на стянутые бечевками стволы деревьев, Карлос бормотал себе под нос: «Я устал до смерти…»
Командир близко воспринял смерть Карлоса. Он считал Лорхио Ваку одним из лучших бойцов-боливийцев. Но сколько смертей нам готовила сельва! А по возвращении нас ждала ещё одна чёрная весть – о потере Каламины.
Гиены начали своё гнусное дело. Это началось с двух из них, наверное, самых мерзких: Рокабадо и Пастора Барреры. Они пришли к нам в отряде Мойсеса. Пришли для того, чтобы предать. Ещё когда они шли к нам в отряд, в их мерзком нутре созревало предательство. Разрасталось, как метастазы, в их слизком, вонючем нутре… Об этом слизняк Рокабадо с пеной у рта вопил, ползая возле армейских ботинок.
Рокабадо выдал расположение нашего ранчо, назвал имена большинства партизан, выложил всё, что ему было известно и даже больше – о находившихся в отряде аргентинцах, перуанцах, французе, и о «большом начальнике». Это его показания помогли раскрыть Таню и привели к разгрому подпольной сети Ла-Паса, к пыткам Лойолы и Марии…
В базовом лагере царила паника. Оло Пантоха, оставшийся дома за главного, только бледнел и покрывался потом. Его растерянное лицо постоянно было покрыто потом. Он потел от растерянности.
Когда он доложил командиру, что из отряда дезертировали двое, что район наводнен армейскими патрулями, тот чуть сломал свою «М-2» о голову несчастного Оло. Ещё больше взбесило Рамона известие о том, что в отряде находится Таня. Нам всем тогда здорово досталось. Словно мечом из льда и замёрзшей стали, командир одним взмахом разрубил невесомые, как солнечные паутинки, лучи атмосферы, которая окутывала наше ранчо в золотые дни прибытия в Каламину. Рамон превратился в безжалостного командира, чьи приказы, хлестали своей беспрекословностью, словно плеть погонщика-гаучо. Надо признать, что безжалостней всех он бичевал самого себя…
В жизни, а вернее, в выживании отряда наступила иная эпоха. На смену вечной, цветущей весне Каламины разом пришла лютая зима метельных боёв и морозных пустот от потерь товарищей. Началось наше восхождение, и чем выше мы поднимались, тем больше ледников нас окружало. Тем больше командир укреплялся в своём высокогорном одиночестве.
Что ж, было и ещё одно… И, наверное, оно перевешивало всё остальное. Можно сейчас рассуждать и глубокомысленно философствовать о том, что переполняло каждого из нас, и, в особенности, командира в те дни безысходности, потери Каламины, смертельной усталости после зверского похода, после первого столкновения с «жуткой до смерти» пустотой сельвы… Но мы пришли туда, чтобы с оружием в руках биться за свободу. Любой другой бы сдался. Но наш командир и здесь был последователен: он принял единственное правильное решение – дать бой.
Это случилось в 7 утра, 23 марта. Мы начали нашу войну… Хотя, когда накануне ночью наша группа из восьми человек выдвинулась к руслу реки Ньянкауасу, мы об этом и не догадывались. Мы – это шестеро боливийцев, в том числе Хулио Веласка и Адриасоль. Сан-Луис и Аларкон – главные группы разведки – уже получили инструкции от командира. Для остальных это был всего лишь очередной из выходов в дозор в нескончаемой изматывающей череде. В том числе и для Серафина… Это с его выстрела НОАБ начала боевые действия. Да… Молчун Серафин… он дал старт нашей битве.
Мы заняли очень удобную позицию, взяв тропинку, вившуюся вдоль реки, в полукружье, как в клещи. Аларкон лично выбрал это место: почти у самого берега, прямо перед нами густые заросли кустарника прерывались, образуя свободное пространство около десяти квадратных метров в периметре. Тем, кто мог идти нам навстречу, деваться было некуда. Я, Серафин и Веласка вместе с Сан-Луисом расположились справа, возле речки, остальные – по левую руку тропинки. Аларкон и Сан-Луис были в самом центре.
И вот, когда уже стало светать, когда утренняя роса, словно святая вода, окропила прибрежные джунгли, прибив к листве порхающих бабочек, Сан-Луис вдруг передал по цепочке, что если мы встретим солдат, мы дадим бой. Эта новость привела боливийцев в смятение. Веласку стал трясти крупный озноб, и капли трусливого пота покрыли его вытянутое, и без того бледное лицо. Нам всем стало страшно, но другие пытались хоть как-то совладать со своим страхом. Я вдруг подумал: «Хорошо, что Сан-Луис сказал это только сейчас… А то к утру мы бы все перегорели от волнения…»