Не прошло и десяти минут после новости Сан-Луиса, как впереди послышался шум ломавшихся веток, потом голоса – громкие человеческие голоса вперемешку со смехом. Они совсем не таились, беспечные, они по джунглям, как хозяева, и даже не думали скрываться. Особенно выделялся один – балагуристый, звонкий, молодой. Он всё жаловался (но шутя, с прибаутками), что сигнал тревоги застал его в аккурат на толстухе из продуктовой лавки.
«Это которая, Челита?..» – раздался другой голос, хриплый, будто простуженный. «Она и есть…» – отвечал первый. «Да, Пеласио, на ней уже полказармы перебывало…»
Нам было отчётливо слышно всё, что они говорили. А тот, что был Пеласио, не унимался. Он без умолку тараторил о том, как условился с ней в полночь встретиться возле амбаров, где те вплотную примыкают к заборам казармы, и как в начале она ломалась, а когда он подарил ей бусы, дело пошло, как по маслу, и какая у неё шикарная задница, и как она боялась щекотки, когда он хватал её за колени, и как белели изнутри её гладкие ляжки… Этот Пеласио… оказалось, он шёл впереди колонны. Винтовка беспечно закинута за спину, болтается на ремне, и он болтает без умолку, то и дело оборачиваясь к товарищам. Чтобы они не упустили ни слова.
Дело в том, что Сан-Луис приказал не стрелять без команды. Выпустить на поляну как можно больше солдат – в этом был его план. Мы сидели, застыв от напряжения, слушая, какие штуки этот обреченный вытворял со своей Челитой на сеновале за забором казармы. Что ж, он хоть что-то успел в своей жизни. Потому что тут у Серафина сдали нервы. Его палец нарушил приказ Сан-Луиса и дернул за спусковой крючок «М-1». Его выстрел показался мне громом.
Очередь оглушительным треском порвала тишину джунглей, и в тот же миг я увидел: то, что было смеющимся лицом, с надвинутым на глаза козырьком солдатской кепки, вдруг лопнуло, словно бычий пузырь, набитый густой кровью. Тело солдата с чем-то страшным вместо головы, смотревшимся, как зияющее-красный бутон на стебле шеи, как в замедленной съемке, с плеском повалилось в воду.
Через вечность (хотя на самом деле, всё случилось почти одновременно, а весь бой длился не более пяти минут) раздалась матерная брань. Это Сан-Луис, хрипя, словно чужим голосом, выругался. И для всех, кто был в засаде, это прозвучало, как команда «Огонь!»
Шквал пунктирных трассеров, словно молниеносно выплюнутый клубок стальных плетей, прошил все пространство впереди нас. Очереди одна за другой хлестали по фигурам шедших, по их рукам, животам, рвали их ноги и лица. Секлись вперемешку с ошмётками веток и листьев, щепками от стволов, брызгами крови и человеческого мяса.
Я с остекленевшими от ужаса глазами, в грохоте винтовочной стрельбы, словно в беспамятстве жал и жал на курок своего «Гаранда» до тех пор, пока затрещина не привела меня в чувство. В искаженном гримасой лице я с трудом признал нашего добряка Бениньо.
Наша атака навела на них такой ужас, что они даже не сообразили выстрелить в ответ. Как стадо напуганных диких свиней, солдаты сквозь чащу бросились врассыпную. А семеро из них остались лежать на поляне и в зарослях на подступах к ней. Два трупа скатились в воду. Четверых раненых мы взяли в плен. Бледные, они испуганно озирались, с ужасом глядя на нас. У двоих штаны намокли от мочи. Только двое из них старались сохранить самообладание – один из них был капитаном, а другой майор. Хотя удавалось им это с трудом. Их трясло, как в ознобе, и майор никак не мог засунуть трясущимися руками себе в рот сигарету, которой его угостил Бениньо.
Сан-Луис попросил меня перевести пленным, что им ничего не сделают. Потом мы построили их в цепь и отвели в лагерь.
Командир сам говорил с ними. Он говорил о революции и о свободе. Инти переводил им. Но вряд ли они что-либо понимали. Они всё никак не могли унять свою трясучку. «Они всё время думаю, что сейчас мы их расстреляем», – сказал, наконец, наш комиссар, перекинувшись парой слов с капитаном. Капитан держался молодцом. Выяснилось, что он симпатизирует латиноамериканской революции и что у него брат учится на Кубе. Таня осмотрела их раны и сделала перевязки. Раны оказались пустяшными – скользящие царапины. Когда их подлечили, они, кажется, поверили в конце концов, что их не убьют.
– Мы вас отпускаем, – сказал Рамон. – Переведи им, Инти. Надо только забрать у них всю пригодную для нас одежду. Кроме этой пары обоссаных штанов, – с усмешкой заметил командир, кивая в сторону двух других жалких «воинов». Они выглядели совсем ещё детьми. Наверное, и не брились ни разу…
Это же надо: семерых мы уложили наповал, а остальные получили только легкие царапины. Что ж, военная удача всегда была на стороне Рамона. Особенно в начале нашей герильи. Фортуна любила командира.
Поэтому он считал необходимым проявлять великодушие. После той первой вылазки мы все почувствовали, где-то на подсознании, нюхом, что ли, учуяли, что это такое – вкус победы. К этому вкусу, настоянному на прогорклой вони нестиранной одежды и густой влажной прелости джунглей, примешивался соленый привкус пота и сладковатый аромат крови, приправленный запахом пороха и горячих стреляных гильз. Этот вкус пьянил нас, смывая былые страхи, пробуждая в каждом что-то хищное, трущобное. И только блестящий, как сталь, взор командира действовал на нас отрезвляюще. Командир неустанно растил в нас воинов революции.
Мы отпустили пленных. Великодушие Рамона нас поражало. Некоторые даже осмеливались спорить с ним. «Это против правил ведения войны», – жарко доказывал «железный» Инти. Рамон смеялся в ответ. «Что ты можешь сказать о правилах человеку, который написал учебник по ведению герильи?» – дымя сигарой, сквозь смех спрашивал его Рамон. Но в смехе его уже не было всепоглощающей доброты. Он звучал холодно и отрезвляюще, и отсекал любые попытки продолжать спор так резко, словно взмах отточенного мачете.
Мы узнали о планах врага и начали действовать. Армейские колонны намеревались обойти нас по обе стороны реки Ньянкауасу и зажать в клещи.
– Что ж, план неплох, – так прокомментировал его командир. – Мы его только чуточку откорректируем.
Рамон разделил тыловое охранение на две группы. Мы под руководством Сан-Луиса засели на левом берегу Ньянкауасу. Вторая группа во главе с Инти вброд перешла на правый берег. В тот день река напоминала скорее прирученный ручей, манящий своим ласковым, прохладным журчанием. И не верилось, что этот домашний пушистый зверек почти месяц назад был бушующим, неукротимым драконом, проглотившим в свою пучину Лорхио Ваку.
Полковники, командовавшие армейскими подразделениями, эти тупоголовые кайманы, думали, что мы после стычки постараемся скрыться, замести следы. Что ж, так рассуждать было логично. Ведь логике военных операций их обучали советники из Пентагона. Янки уже отправляли в Боливию один борт за другим, напичканные американским оружием и снаряжением для натасканных ими же рейнджеров. А после первой стычки каймана Баррьентоса и его прихлебал, и звездно-полосатых друзей – их всех охватила паника. Как, партизаны в джунглях Боливии? Освободительная война в самом сердце Латинской Америки?
Вот лишь когда вступил в действие заветный план командира. В чем он заключался? Всё очень просто: создать один, два, десять «новых Вьетнамов». Для того чтобы отвлечь армаду ненасытных янки от Вьетнамского фронта, дать хоть иллюзию передышки нашим вьетнамским братьям по оружию.
Так говорил командир. А ведь его кредо: лучший способ сказать – это сделать. И мы это сделали. Мы – горстка партизан, герильерос Боливийской национально-освободительной армии – отвлекли на себя налитое лютой злобой око дядюшки Сэма. Мы приняли удар на себя. Этих хитрых янки было не так-то просто убедить в неустрашимой мощи нашей герильи, но мы взялись за дело.
После первой стычки Рамон непрерывно слушал радио. Довольная улыбка не сходила с его губ. Все радиостанции взахлеб передавали о призраках-герильерос, наводнивших джунгли, о том, что сеньор президент настойчиво взывает к помощи сердечного друга – Соединенных Штатов Америки. Видимо это были именно те новости, которые Рамон хотел бы услышать.
На каждом привале он устраивал радиотрансляцию для всего отряда.
– Что скажешь, Инти? – этим вопросом командир прокомментировал очередное сообщение. Передавали о том, что свежие армейские части выдвинуты в район предполагаемого местонахождения партизан.
Командир попыхивал сигарой возле приёмника, который для него настраивал Рене Мартинес, его винтовка «М-2» покоилась тут же, упираясь стволом о его колено. В руке Рамон держал колпачок от своего термоса, наполненный кофе, и получалось, что дуло винтовки нацеливалось прямёхонько в этот колпачок.
Инти, невозмутимый и неподвижный, стоявший возле, в отличие от всех остальных, сидящих и полулежащих, использовавших эти минуты для отдыха, после минутной паузы раздумий ответил:
– Армейские очень напуганы. И мы знаем их планы. Мы могли бы напугать их ещё больше…
Рамон молчал. Тут из полукружья, которым бойцы нашего отряда окаймляли сидящего на поваленном стволе дерева командира, раздался голос. Голос принадлежал одному из переростков. Так их называл командир. Это был Уго Сильва. Своим трескучим, словно бы ноющим голосом он простонал, что, мол, надо отступать глубже в джунгли, потому что войска уже знают, где мы и обязательно придут сюда. Они уже идут.
– Война – единственное средство научиться воевать, – прервал его нытьё командир. – Да, они идут сюда и рассуждают так же, как этот досточтимый «кандидат в бойцы»…
Смех партизан прервал речь командира. Устало улыбнувшись, Рамон продолжил:
– Мы будем рассуждать по-другому. Мы будем действовать как истинные герильерос. Мы не отступим, а выдвинемся вперед…
Мы вместе с Инти и врачом-перуанцем, осторожно ступая, пробирались вдоль берега, вверх по Ньянкауасу. Тропинка вилась рядом, буквально метрах в двух от нас. Мы с врачом поначалу попытались облегчить себе путь и следовать по тропинке, но Инти, старший группы, настрого запретил по ней двигаться. «Она протоптан