Вместо того, чтобы спешно отступить после стычки, Рамон вновь прибегнул к партизанской тактике. «Лучшая оборона – это наступление».
Мы прежними силами выдвинулись к месту прошедшего боя, но засаду командир приказал устроить выше по реке, метрах в пятистах от прошедшей перестрелки. Впереди меня шел Пачо. Как и я, как и все остальные, он замедлил шаг, когда мы проходили мимо этого места. Трава и глинистая земля в нескольких местах покрывалась бурыми пятнами, а у куста, в той же неестественно расслабленной позе, иксом раскинув руки и ноги, лежал на спине убитый лейтенант. Мухи роем кружили над раной, зиявшей на животе, в его набрякшей от крови гимнастерке черно-красным раскрытым бутоном. И над его лицом, неестественно, до боли в глазах, ослепляющее-белым на фоне жирно блестящей зелени. Как и каждый из нас, проходивших с оружием наперевес мимо него, я не смог удержаться и заглянул в его мертвое лицо совсем ещё молодого человека. Морозная дрожь пробежала по телу. Я отчетливо запомнил его ещё не остывшее лицо тогда, утром, после боя. Он умер не сразу, несколько минут мучительно корчась и хрипя, хватаясь грязными окровавленными рукам за разорванный живот.
Его лицо… тогда оно было чисто, до блеска выбрито. А сейчас… Черная, точечная поросль щетины покрыла его щёки и подбородок…
Мы продвигались вверх вдоль реки ещё около часа. Мы шли быстро, так как почти все двигались налегке. Наконец, я узнал ствол дерева, поваленный наискось, с торчащими в сторону русла черными, растопыренными корнями. От этого дерева рано утром мы с Инти и повернули в чащу. Теперь, когда я смотрел на перекрученные, всклокоченные ветки корневища, мне казалось, что всё это – преследование армейского патруля, засада и бой – случилось в прошлой жизни. Я посылал в них пулю за пулей, а потом эта безумная вылазка Сан-Луиса… А потом – остекленевший, остановившийся взор Блондина и аккуратное, словно от сверла, отверстие в его восковом лбе. Я так и не узнал, почему ему дали такое странное прозвище. Волосы и, особенно, борода достались ему на редкость чернявые. Он, по примеру командира и большинства кубинцев, с началом походной жизни сразу взялся отращивать бороду. Каждый из них с разной скоростью превращался в истинного барбудо. Для Рамона это даже становилось предметом систематических шуток – то, как медленно отрастает его борода. «Так же, как набирает силу наше революционное движение…» – посмеивался командир. «Вот бы дела у нас шли, как у твоей бороды, Блондин». Действительно, Хесус превращался в барбудо не по дням, а по часам…
Когда он лежал там, на левом фланге, у самого дерева, запрокинув свою простреленную голову, его борода казалась особенно черной. Иссиня-черная, всклокоченная, она торчала, вздымаясь к зеленым кронам, к синему знойному небу. Точно как это вывороченное ураганом или потоком воды корневище…
Этот майор… Странно, почему он полез вперед? Хотя как раз там-то для него и оказалось самое безопасное место. Посреди железного смерча, как в слепом окне урагана, он и остался в живых. На переднем крае атаки, среди тех, кто первым принял порцию нашего шквального огня. Санчес. Да, так его звали…
На войне всегда так: думал отсидеться где-то за спинами товарищей, в глубине позиции, за тем вот, таким неохватным, надежным стволом дерева, или в ложбинке, которая мнится ему уютной и безопасной, как материнская колыбель… Мы не раз находили армейских в таких уютных, безопасных ложбинках. И позже не одна наша вылазка венчалась подобной находкой. И в тот день, потом, после вечернего боя, тоже нашли… Даже позы у них у всех походили друг на друга. Почти один к одному. Скорчившись, поджав ноги и колени притиснув почти к подбородку. Как новорожденный в утробе у матери. А на мраморно-белых лицах – одно и то же застывшее выражение: нестерпимое желание остаться в живых – заново народиться на свет после этого боя. У этой необоримой тяги есть и другое название – страх. А ведь ничто так не притягивает свинец и железо, как страх.
Так говорил командир. Рамон говорил это, когда мы находили солдат в их безопасных убежищах с аккуратными дырочками в головах, в грудных клетках на сердечной стороне, или в животах. Шальная пуля, залётный осколок гранаты. Аккуратная дырочка – последняя дверца для души, превратившейся в сгусток страха. Через такую дверцу душа не покидает тело. Через такую дверь входит смерть…
Слова Рамона обращались большей частью к тем четверым «кандидатам в бойцы». Он ещё лелеял надежду, что слова его достучатся до сердец Чинголо, Эусебио, Пако и Пепе раньше, чем страх окончательно их поглотит, превратив из людей в слизняков и гиен.
Что ж, в этом походе каждый сделал свой выбор. Поход превращений… Так его можно назвать. Никто из вступивших под флагом НОАБ в борьбу за свободу Латинской Америки не остался таким, каким он пришёл в Каламину…
Поистине, это был поход превращений. Одним судьба уготовила вознесение к заснеженным пикам людей, вступивших в полное владение самими собой. Другим… Их ждал свой маршрут – беспросветные, извилистые, набрякшие слизью, провонявшие падалью зигзаги гиен, шакалов и грифов…
Троих, шедших перед майором, отбросило в стороны, словно они напоролись на высоковольтную линию. Пули, выпущенные из наших винтовок, вспороли их армейские куртки, забрызгав их кровью. Слишком тяжелую порцию свинца выпустили мы по ним, и удар получился наотмашь.
Шедший рядом с офицером тащил на спине миномет. Клонившееся к закату солнце блестело на его потном лице. Пот просто ручьями лил по загорелому, усталому крестьянскому лицу этого парня. Он даже не успел избавиться от своей смертоносной ноши. Выстрел угодил ему в грудь и он, как шел, по инерции повалился лицом вперед и даже в грохоте выстрелов боя все услышали, как с силой ударился тяжелый ствол миномета о его затылок. Тяжеленная штука. 60-миллиметровый. Так сказал мне Сан-Луис, потом, когда мы несли его в лагерь.
Офицер должен был упасть следующим. Мы, уже распознав по нашивкам в нем главного, выцеливали его. И он, словно остолбенев от происходящего, вместо того, чтобы спрятаться или ответить нам, стоял во весь рост, ошалело глядя на упавшего только что минометчика.
Наверное, все в нашей засаде в этот момент открыли огонь только по нему. И тут случилось необъяснимое. Майор так и остался стоять на месте, а на землю, сраженные нашими пулями, посыпались напиравшие сзади него. Задняя часть армейской колонны попробовала было развернуться в цепь. Их офицер, словно очнувшись, выхватил ракетницу и выпустил в синее небо ослепительно-белый сгусток света, оставлявший за собой пушистый, словно из пара, след. Видимо, это был условный сигнал. Тут же раздался приглушенный рокот моторов. Он становился все сильнее, заполняя окрестные джунгли, пока наконец, не накрыл своим ревом шум боя. Огромная, как мне показалось, тень, накрыла наши позиции.
Я зажмурился, но Инти, бывший метрах в двух левее и впереди меня, подобравшись, дружески толкнул меня в плечо и зашептал:
– Не дрейфь, Ветеринар. Это не твой ангел смерти. Это всего лишь самолет. Всё, что они могут, – побрызгать на нас напалмом… Хотя вряд ли пойдут на это – слишком узкая линия фронта. Сейчас она вовсе исчезнет…
Растормошив меня, комиссар ползком вернулся на своё место и ещё пару раз глянул в мою сторону, словно подбадривая.
Что ж, «Сесна» с напалмом на борту была не намного радостнее ангела смерти. Огонь с небес… Рождественский подарок радушнейших янки, улыбчивых во все шесть рядов своих акульих «чи-и-изов», для своих боливийских широкобрюхих друзей-кайманов. Напалм, вьетнамский дождь смерти… Теперь он шел и в Боливии.
Странно, но когда армейские самолеты совершили свой первый напалмовый налет на Каламину и ранчо сгорело дотла, Рамон даже обрадовался.
Он увидел в этом первый, огненный знак того, что сбывается его предсказание. Его затаённая цель: прийти на помощь братьям-вьетнамцам, оттянуть от растерзанного американцами Ханоя, от спаленной дотла ковровыми бомбардировками и напалмом земли хотя бы часть ненасытных стервятников. Об этом мечтал Рамон, там, под залитой солнцем жестяной крышей Каламины: «Вьетнам дорого обойдется американцам. Мы создадим для них пять, десять «новых Вьетнамов» по всему миру. Земля будет гореть у них под ногами».
И первый «новый Вьетнам» полыхнул там, в самом сердце боливийской сельвы, возле русла реки Ньнкауасу, что в переводе с гуарани[28] означает «чистый исток»…
Инти прополз ещё дальше, почти к самой границе колючих кустов, там, где сверкала залитая солнцем трава. Я, пунцовый от стыда за накативший на меня приступ страха, полез следом за комиссаром. Он, заметив моё движение, а скорее, услышав шорох ползущего тела, обернулся и знаком показал, чтобы я принял левее. Действительно, над местом боя вдруг нависла тишина. Выстрелы как-то разом смолкли. До чего же она была неестественной, непривычной. Тогда мы впервые услышали её – тишину пустоты. Птицы, звери исчезли, напуганные грохотом боя. Тишина, жуткая. Немое молчание сельвы.
– Сдавайтесь, – вдруг разорвал пустоту сильный гортанный голос Инти. – Выходите с поднятыми руками.
Крик комиссара, словно клич, подхватили другие.
– Сдавайтесь!.. Сдавайтесь!.. – словно сухие, отрывистые выстрелы, посыпалось с нашей стороны.
Вместо ответа несколько пуль просвистели в нашу сторону, срезав, словно невидимыми мачете, ветки кустарников и деревьев. Они стреляли не прицельно, на звук голосов, поэтому пули летели во все стороны. Срезанные ветви падали медленно, словно перья пролетевшего ангела смерти. Стыд – вот что сильнее страха жгло меня изнутри. Так испугаться самолета! Именно стыд выжег остатки страха в моей душе.
Дальше по флангу, левее, за бугорком прятался Фредди Маймура, ещё левее, на своей позиции левого крайнего – Сан-Луис. Это Рамон, планируя операцию, распределяя для каждого его маневр в бою, шутливо использовал футбольные термины. Его соратники-кубинцы рассказывали, что командир любил погонять на досуге в футбол. Нов последние годы досуга у него не было, и даже в Гаване, во время досуга он со своими замами из министерства промышленности, или из национального банка, отправлялся на рубку тростника. Ни разу не играли в футбол мы и в Каламине. На ранчо у нас тоже досуг отсу