Но нам от его откровений становилось не легче. Жажда тащилась за каждым из нас по пятам, как этот кровавый след – за Бениньо. Он брел впереди меня, скрючившись, опираясь на свою винтовку, приволакивая ногу… За его правой ногой, волочившейся, подпрыгивающей разбитым пыльным ботинком на каменистых выступах, сочилась дорожка из бурых клякс. Его тоже ранило, в правый бок, пулей, убившей Коко. Она прошла навылет, в тот самый момент, когда Бениньо взвалил нашего комиссара на спину, пытаясь вынести его, раненого, из-под обстрела.
Коко убили. И Мануэля Эрнандеса, и Ардайю… Только сейчас в сознании четко восстановилась картина событий. А до того был вихрь, грохочущая какофония, хаос винтовочных и пулемётных выстрелов, припадок падучей по имени «смерть» в клубке дымных трассеров, в прогорклой вони пота и запахе пороха…
Чудо, что хоть кто-то остался в живых. Кто-то – это мы, это я и товарищи. За эти месяцы бесконечных боёв и походов, мучений и смерти граница между «я» и «мы» стала почти не различима. И чем меньше становился наш отряд, чем уже сжимала кольцо вокруг нас пустота, тем труднее становилось эту границу уловить.
Я еле держался, чтобы не отстать. Я пытался окликнуть Аларкона, но лишь шевелил опухшим, потрескавшимся языком. Казалось, во рту кусок вяленого мяса и он шуршал по пересохшему нёбу, как истоптанная подошва Бениньо – по раскаленной, каменистой породе…
Да, солдаты учились воевать. Конечно, не так быстро, как мы от них ожидали. Но одиннадцать месяцев нашей войны кое в чем их натаскали. Вода точит камень. Если это не мертвая вода, а живая. Так любил повторять наш командир. А потом всегда добавлял странную фразу: «Ведь мы вышли из Ньянкауасу, чтобы найти источник в жизнь вечную…» Тогда мы не придавали этим словам большого значения. Ведь Ньянкауасу в переводе с языка гуарани означало – водный источник…
Но теперь наш исток был безвозвратно потерян. Он был загажен армейским пометом. Над Каламиной давно уже развевался флаг сеньора президента, в Медвежьем лагере хозяйничали рейнджеры. Гиены привели их к нашим заветным четырем пещерам. Так отряд остался без запасов продовольствия и боеприпасов. Так командир остался без лекарств, и астма навалилась на него всей своей слоновьей тушей.
Армейские части уже возглавил Сентено Анайя. Полковник Сентено… Его сердце гулко звенело в полой внутри медной груди, как подошвы армейских «коробок», чеканящих шаг по плацу. Душа его была пуста и выкована из меди, для того, чтобы извлекать звуки для команды «Огонь!», команды, ухающей, как трубы духового оркестра на параде. Он лихо взялся за дело, запустив свою визжащую от рвения дивизию в сельву. А ещё рейнджеры, а ещё пехотная дивизия из Камири во главе с доморощеным суперменом со зловещей фамилией Реке Теран…
Две тысячи экипированных в американское хаки, по цвету не отличимое от грязной трясины, вооруженных американскими винтовками со смазанными американским маслом американскими пулями… Словно туча жаждущих крови клещей-гаррапатос, они расползлись по «Красной зоне». Что ж, им легко было взять след тех, кого они так искали. Две тысячи против семнадцати…
Командир молча выслушал весть о прошедшем бое и о потерях. Это происходило глубокой ночью. Нам только удалось собраться вместе. Докладывал Аларкон, несмотря на рану и страшную усталость. Он после смерти Коко являлся старшим в нашей группе. Казалось, иссушенные звуки слов, с трудом выговариваемых Бениньо, еле-еле продираются наружу из его пересохшей глотки. Мертвенная бледность его обморочного лица проступала даже сквозь непроглядную тьму, в которую, как в стоячее озеро смерти, до самых верхушек крон погрузились джунгли. Бениньо говорил очень медленно. Но командир не перебивал его. И каждый из нас – стоявших, полусидевших, бессильно лежавших неподалёку – каждой клеточкой истончившейся, измученной оболочки, именовавшейся прежде человеческим организмом, ощущал напряженный гул молчания командира. С чем сравнить этот гул – с гулом вечности, или с грохотом горных пород где-то в самых недрах, у самых корней ушедших под небо Анд?..
Бениньо говорил, а командир молчал… В последнее время всем в отряде казалось, что он уже знает о том, что ему доложат, заранее. Словно сценарий происходящего уже написан, и текст его известен. Но лишь одному командиру. Это знание не приносило ему утешения, а тяжелым грузом ложилось на плечи, в тайники его бездонной души, отчего бледное лицо становилось всё непроницаемее, а зеленый огонь его взора – ещё нестерпимее.
Почему накануне мы пришли в Игуэрру? Вот вопрос, на который бескрылым ответа не отыскать…
Сил у людей почти не осталось. Откуда им было взяться, когда у нас кончилась еда и мы плелись без капли воды. А он заставлял карабкаться всё выше и выше по горным склонам. На подступах к Игуэрре указатель его высотометра перевалил за отметку «2000 метров».
Город был пуст, как измученные желудки партизан, как кишащая солдатами сельва, простиравшаяся внизу. Все жители словно испарились в раскаленном мареве горного воздуха. Вечны здесь были одни камни…
Отыскав дом телеграфиста, Коко выяснил причину такого повального исчезновения. Жена телеграфиста, женщина в поношенном бежевом платье, с лицом сострадающей Богоматери, показала Коко бумагу, присланную от губернатора Валье-Гранде. В ней велеречиво расписывались зверства партизан, орудующих в этом районе, и предписывалось незамедлительно сообщить в Валье-Гранде любые новости, касающиеся «призраков джунглей». За это сулили немалую плату.
Сам телеграфист, муж женщины с добрым лицом, сбежал в неизвестном направлении, лишь только прознав о приближении отряда. И другие мужчины исчезли.
Об этом с усталой улыбкой командир сказал жене телеграфиста. Давно у нас в отряде никто не слышал из уст командира такой ласковой речи:
– Что же они называют нас призраками… Оказывается, призраками, которые умеют испаряться, являются мужчины Игуэрры.
– Да уж, сеньор. Наши мужчины – те ещё призраки. Когда дело касается твердого слова, или заботы о семье, или честного поступка, они ту же улетучиваются… – как-то запросто, доверительно ответила женщина. До чего же приятный и нежный голос был у этой худой, изможденной сеньоры в поношенном бежевом платье. А кто из нас мог тогда предположить, что именно она принесет еду нашему командиру в последний раз? Простую человеческую пищу…
В бедной обстановке её дома бросалась в глаза опрятность и чистота. Особенно это было заметно на фоне заполнивших комнату партизан – с грязными, худющими, точно скелеты, телами, сквозившими неестественной, мертвенной бледностью сквозь прорехи в нестиранной униформе, с язвами и болячками на босых ногах, нелепо и жалко торчащих из оборванных брюк, словно обглоданных пастью сельвы, обессилено полулежащих и сидевших вповалку прямо так, на полу.
А потом мы вышли из Игуэрры, и сельва накинулась с ревом и визгом, как свора голодных ягуаров, и её пасть кромсала и рвала наш отряд в клочья, и обескровила его ещё сильнее, проглотив Коко, и Гутьерреса Ардайю, и Мануэля…
Мы попали в засаду… Аларкон, шедший в группе авангарда первым, нагнулся, чтобы вытряхнуть камешек из ботинка. Этот Бениньо… Ему чертовски везло и во время похода, и потом, когда мы уже осиротели…
Он нагнулся, и в тот самый миг сельва над ним с ревом разинула свою железную пасть и щелкнула тысячами клыков. Этот первый же залп и сразил троих наших товарищей. Он просто смел их, как ощетинившаяся дьявольская метла сметает невесомые пёрышки…
Об этом Аларкон рассказывал командиру, медленно, словно тащил изо рта непомерные раскаленные камни. А командир слушал его. Там, в самом сердце сельвы, прогруженной в глубокую ночь, на самом дне непроглядного озера смерти, глубже которого было только ущелье Юро.
Командир не перебивал. Он вообще не имел привычки перебивать того, кто с ним разговаривал. После слов, обращенных к нему, командир всегда выдерживал паузу, которая означала: «Подумай, может, ты что-нибудь упустил, и тебе есть, что добавить?»
Наконец, Аларкон закончил. А Рамон всё молчал. И каждый из нас ощущал, как нарастает гул ещё не произнесенных слов. И тогда он сказал… Честное слово, лучше бы нас тогда поразила молния. Но вот уже несколько дней и ночей кряду на небе – пустом, вылинявшем от жары – мы не видели не то что грозовой тучи – ни облачка…
– Я предлагаю вам, боливийцам, покинуть отряд… – таковы были его слова. Зеленые молнии мерцали и целили в каждого из нас, пронзая насквозь тысячевольтным немым укором и кубинцев, и боливийцев, и несчастного перуанца Чанга.
Что ж, у командира был повод их произнести. После боя мы не досчитались не только троих убитых. Ещё двое – Домингес и Камба – бесследно исчезли во время суматохи, поднявшейся во время и после стрельбы. И если Камба давно уже потерял доверие Фернандо и остальных партизан, пропажа Антонио Домингеса всерьез встревожила командира. Этот чертов художник был посвящен в то, по какому маршруту отряд собирался продвигаться дальше. И вот теперь опасность уничтожения нависла над нашими головами. Я помню, как ловил ноздрями этот запах смерти, сочившийся из жирно блестевших листьями в ядовитом сумраке, онемевших от сытости джунглей.
– Следуйте по маршруту, проложенному Камбой… – продолжил он, словно в ответ на наше гробовое молчание. – В конце концов…
Командир не договорил, но ещё один изумрудный всполох в его бездонных глазах завершил эту страшную фразу.
Ньято ответил за нас.
– Мы не уйдём, командир, – просипел он чуть слышно, словно задушенный.
Никто не согласился покинуть своего командира.
Тогда, после паузы, он произнес:
– Мы представляем достоинство Кубинской революции. Мы пришли сюда с острова Свободы, чтобы сделать свободным этот континент. Мы будем бороться за это до последнего человека и последней пули.
Последние пули… Что он имел в виду? Те самые пули, одна из которых на следующий день перебила затвор его винтовки, а другая ранила в ногу? Какая из них ранила его больней? Кто ответит на эти вопросы? Они так и остались сокрытыми там, на самом дне ущелья Юро…