Ариадна замерла. Затем со щелчком улыбнулась:
– Какой неожиданный приступ раздражения. Да еще вкупе с затемненными очками, что вы носите в плохо освещенном кабинете. И все это время вы отводите взгляд от моих глаз. Почему? Вам больно видеть их свет? Кардифин – сильнейший наркотик. В первые годы дает забвение и блаженство. Из побочных эффектов: раздражительность, светобоязнь, потеря сна, паранойя, галлюцинации. Дальше обширные внутренние кровотечения. Затем смерть. Вы могли бы завести для наркотика золотую табакерку, но храните его в потертой коробочке из-под конфет. Почему? Потому что вы отчаянно стыдитесь своей слабости, но ничего не можете с ней сделать, хоть и знаете, что этот наркотик убьет вас. Так чего же нет у вас, Аврелий Арсеньевич, – воли или разума?
Шеф жандармов оторопело уставился на Ариадну. Затем тишина, повисшая было в кабинете, исчезла. Шунгитов откровенно расхохотался. Мороков позволил себе смешок. Прошла пара секунд, а затем побагровевший было Белоруков рассмеялся следом и повернулся к Морокову:
– Ну ладно, сбрила она меня. Признаю, вы хорошо ее доделали. Когда она у моих людей испытания проходила, то словно кусок железа была. А тут… Ожила прямо. Слушайте, Серафим Мирославович, если Виктора вдруг убьют, может, снова ко мне ее выпишете на апробацию? Прямо интересно еще раз посмотреть будет. Сравнить с тем, что раньше было.
– Как можно отказывать хорошему человеку? – Мороков польщенно улыбнулся. – Для вас, друг мой, что угодно. Но с кардифином вам и правда надо завязывать. Во-первых, вы нам живым нужны. А у вас от кардифина уже порой кровь из глаз течет. Помните, когда вы ко мне зимой заезжали? Секретарь мой до сих пор заикается. А во‑вторых, вы же человек, близкий к императрице. Какой пример вы подаете? Вы поймите, это же непатриотично – иностранным наркотиком пользоваться. Вы что хотите сказать, что у нас своих стимуляторов нет? Я потом вас кое с кем в Медицинской коллегии познакомлю. У них там есть чудесные военные наработки. Вам понравится.
Глаза Белорукова наполнились тоской.
– Не нужны мне ваши наработки. Да вы поймите, я бы и вовсе бросил, да как? Страна на пороге революции. Промышленный совет переворот готовит. В Летнем дворце вокруг Кэтти одни враги. Даже мои жандармы все чаще отказываются стрелять по бунтовщикам. Вы все не верите, а ведь империя на краю пропасти. Я как проклятый работаю. По четыре часа сплю, не больше. И так уже семь лет. Мне же нужно хоть как-то забываться.
Шеф жандармов повернулся ко мне:
– Ладно, закончим с этим. Виктор, что до вашего расследования, я просто гостил в усадьбе родственников. И все. – Я почувствовал, что в этот момент он соврал. Шеф жандармов же продолжил: – В ту ночь я провожал Жоржика до ворот. Советовал ему не пороть горячку и не трогать сад. И все. На этом наша встреча закончилась. А коробочку я потерял с неделю назад. Выронил где-то в усадьбе. Поймите, я очень занятой человек. Я революцию предотвращаю, у меня на отпиливание голов нерадивых родственников физически времени нет.
Я кивнул. Конечно, люди бывают крайне неадекватны под кардифином, но все мое воображение не могло нарисовать образ шефа жандармов, пилящего голову несчастному Жоржику.
– Послушайте, Виктор, я почему еще хотел вас лично увидеть – я правда абсолютно не знаю, кто преступник, но там, в усадьбе, мои родственники. А вы не очень аккуратно заканчиваете расследования.
– На что вы намекаете?
– Я намекаю, что у вас что ни расследование, то кровавая баня при задержании преступников. Я могу попросить вас немного, ну как сказать, ажурнее решить все вопросы? Мои родственники хорошие, милые люди. Они никогда никому не желали зла. Платон, убежденный монархист, он за императрицу душу готов отдать. Он Кэтти обожает. А его изобретения жизненно важны для страны. Его охранять надо всеми силами. Ника – цветочек аленький, прекрасная ученая и девушка отличная. Феникс… Ну, ладно, да, его немного пришибло в детстве, и он странные вещи выдумывает, но все равно. Поймите, я очень не хочу, чтобы после очередного вашего визита обои в усадьбе оказались кровью крашены. Вы поняли мой посыл? Я не терплю неаккуратности.
Я не смог сдержаться, хотя и честно пытался.
– Ваши жандармы, князь, у нас что ни месяц, так пулями забастовки разгоняют. И вы меня об аккуратности просите?
– А вы бунтовщиков с людьми приличными не путайте. – Белоруков нахмурился.
– Не ссорьтесь, – перебил нас придворный кибернетик. – Впрочем, Аврелий Арсеньевич прав. Я понимаю, императрица у нас молоденькая, ей прямо очень нравится, как вы, Виктор, дела решаете. Екатерина Павловна молода, ей простительно. Но мне уже пятый десяток, я такие вещи не одобряю. Вы – представитель закона. Вы обязаны стараться людей арестовывать, а не убивать их на месте.
Я скрестил руки и внимательно посмотрел на Шунгитова. Конечно, в словах придворного кибернетика была правда. Да только чего стоит правда человека, который оторван от жизни? Даже не просто оторван, а герметично отгорожен от нее золотыми стенами и недосягаемой высотой Верхнего города.
– Во-первых, те люди, о которых вы говорите, не оставили мне выбора, и мне пришлось пустить оружие в ход, а во‑вторых, вы сперва, как я, семь лет в сыскном отделении отслужите, а потом уже решайте, что правильно, а что нет. Вы даже близко не знаете, как работает правосудие у нас в империи. Вернее, насколько оно не работает. Законы у нас исполняются, лишь когда судят тех, кто не имеет денег, чина или связей. Вы читаете газеты? Генерал-губернатора Елецкого помните? Который беременную жену отравил? И что в итоге? Год посидел в крепости, пока дело шло, потом ссылка в имение, а сейчас он снова в столице. Генерал-интендант Веретенин? Сколько миллионов он растащил? А чем закончил? Его вообще не наказали, просто перевели на другую должность. Я до вечера примеры называть могу.
– Вы сгущаете краски – Шунгитов покачал головой. – Да, законы наши, может, и неидеальны, но и преступников из Верхнего города порой осуждают весьма сурово.
– Порой – вот ключевое слово. Если бы я хотел играть в рулетку, я бы поехал в Сан-Феррано. Там, говорят, казино отменнейшие. А я в сыске за другим. Вы когда-нибудь видели, как разваливаются дела с железными доказательствами? Нет? А мне вот наблюдать доводилось. Поэтому да, с некоторыми преступниками мне невольно хочется решить вопрос кардинально. Это неправильно. И недопустимо. Но это так же неправильно и недопустимо, как и то, что некоторые люди в империи могут позволить себе не нести наказания.
Шунгитов покачал головой:
– Вам нужно подумать о своих взглядах. Иначе когда-нибудь преступником, не несущим наказания, можете стать вы.
Не могу сказать, что его слова не задели меня, однако я пожал плечами:
– Время покажет, кто из нас прав. И да, естественно, мы с Ариадной постараемся, чтобы все в усадьбе прошло гладко. Обещаю.
Григорий Евклидович улыбнулся. Князь Белоруков важно кивнул. Наша аудиенция была закончена.
1010
На обратном пути я рассказывал Ариадне о том, как встретился с императрицей.
Напарница слушала внимательно, с интересом.
– И какая она, на ваш взгляд? – уточнила спутница.
– Прекрасна, что заря, – только и смог ответить я.
Размышления о деле Грезецких на время ушли прочь. Ведя локомобиль к сыскному отделению, я погрузился в самые приятные мысли, то опять прокручивая в голове разговор с императрицей, то вспоминая ее улыбки, а то и прикидывая, что новый мой гражданский чин будет соответствовать ни много ни мало майорскому военному званию. Лишь одно чуть омрачало дело – теперь нужно было срочно занимать у кого-то денег на то, чтобы перешить мундиры, добавив на воротники шикарное и совершенно недешевое золотое шитье. Да и парадная треуголка тоже была существенно подъедена молью и требовала замены. И это уже не говоря о том, что предстоящее повышение требовало от меня хорошенько проставиться перед коллегами. А ведь еще нужно купить новые часы взамен разбитых. Итого: денег уйдет немерено. А если так – значит, хуже не станет, если одолжу к этой сумме еще рублей пятьдесят, а лучше даже семьдесят сверху – на новое выходное платье для Ариадны. Влезать в долги – так влезать. Остроумовы всегда делают все основательно. Я чуть улыбнулся: все же с такими проблемами в жизни я бы предпочел сталкиваться почаще.
Остаток дня я провел как на крыльях. На следующий день тоже появился на работе в таком же приподнятом настроении, а вот мои коллеги – нет.
Когда я зашел в кабинет к Бедову, тот, абсолютно не выспавшийся, сидел в компании мрачно хлещущей кофе Зинаиды Серебрянской и секунд-майора Скрежетова.
– Кого убили? – уточнил я, кидая взгляд на разложенные по столу пластины обскуры, запечатлевшие целый ряд окровавленных тел.
– Зареносцева этой ночью зарезали, – отозвалась Серебрянская.
– Туда и дорога, – махнул я рукой.
С имперским обер-охранителем у рода Остроумовых счеты были еще с начала опалы нашего рода.
Бедов покачал головой:
– К нему прямо в особняк ворвались. Там две его дочери были. Их вместе с ним. И жену. О слугах не говорю.
– Черт. – Я покачал головой. – Мерзкое дело. Улики нашли?
– Никаких, – откликнулся Скрежетов. – Слуги видели семерых. Серые маски, серая одежда, защитные очки. Не опознать. Есть только следы, рост да надпись кровью «Долой врагов свободы!» и подпись «Рабочая боевая дружина имени Пестеля».
После обсуждения я направился в свой кабинет, решив чуть отложить расследование в доме Грезецких: нужно было позарез закончить дело с похищениями чертежей броненосного дирижабля из Военной коллегии.
На следующий день настал черед Грезецких. Тем более что нам позвонили оттуда, сообщив, что механик Родион Окалин наконец вернулся.
Впрочем, сразу отправляться туда мы не стали. Я предпочел сперва спуститься в подвал сыскного отделения, зайдя к нашему интенданту Алексею Петровичу Курощупову-Савойскому, ведающему всеми хозяйственными делами.