Я лишь ухмыльнулся и кивнул.
Время до обеда мы потратили на то, чтобы переговорить с исправником. Обыск сада его стражниками не дал никаких новых улик, зато мы еще раз, и теперь очень тщательно, расспросили его о Родионе Окалине. Затем мы поговорили о главном механике с еще парой людей, что вели с ним дела в городе. Родион сильно мне не понравился своим поведением, а дополнительные расспросы еще более меня насторожили: он проигрывал в карты уж слишком солидные суммы, вел себя очень скрытно, замкнуто и даже, по слухам, водился с бандитами.
Ближе к четырем часам мы вошли в усадьбу. Ника с братьями еще не подошли – к ним приехал нотариус, с которым они оформляли полученные по завещанию доли тернового сада. Нас тем временем проводили в Медную столовую.
Украшенная до блеска начищенными, вьющимися полосами металла, она была освещена небольшой люстрой с танталовыми лампами, создающими в зале уютную полутьму. По стенам были развешаны портреты предков Грезецких в тяжелых рамах из зеленой бронзы.
Галерея начиналась с темного старинного портрета Василия Грезецкого. В парике и камзоле, при орденах, он с вызовом смотрел на меня, опираясь рукой на знаменитый пятиствольный бомбомет Грезецких, испортивший шведам немало крови во время Северной войны. Собственно, именно его изобретение и обеспечило Грезецким и дворянство, и милость самого императора.
Далее шел не менее старый портрет. Невероятно красивая черноглазая девушка в придворном платье, но по какой-то причине держащая в руках тонкий серебряный серп. Уже нельзя было понять, ее ли это была красота или мастерство льстившего художника, но у меня перехватило дыхание от взгляда на это точеное лицо.
Я двинулся дальше, рассматривая портреты остальных изобретателей. Рядом с каждым из давно ушедших людей художники изображали то, что они создавали.
Алексий Грезецкий – сподвижник Екатерины Первой – рядом с ним на картине созданный им боевой самоход. Паисий Грезецкий и его автоматический плуг. Вирсавий Грезецкий, сжимающий в руках флогистон. Аглая Грезецкая и бронедирижабль, парящий за ее спиной. Аграфена Грезецкая, держащая в руках раскрытую карту Сибири. Рядом с ней портрет неизвестного мне человека с хищным лицом. В дымчатых очках, полностью скрывающих глаза, и с прожектором в руках, он казался в этом ряду каким-то лишним, но я прошел дальше. Затем был Александр Грезецкий и его первый в империи медицинский автоматон, за ним висел портрет Тифонослава Грезецкого, властно положившего руку на голову охранного сфинкса.
Альберт Грезецкий, отец живущих в усадьбе людей. В костюме из альбионского сукна, с золотой цепочкой на животе, это был строгий человек, с французской остроконечной бородкой и лихими рыцарскими усами. Его рука опиралась на парового робота. Рядом портрет его супруги – Виктории Грезецкой, очень красивой женщины, прославившейся в империи как один из лучших разработчиков механических протезов.
Я прищурился – ошибки быть не могло, это был портрет той же женщины, чье изображение я видел в кабинете Григория Евклидовича Шунгитова.
И наконец, последние портреты. Платон Альбертович Грезецкий, держащий в руках сложный паровой протез руки. Феникс – на заднем плане картины десяток не слишком аккуратно замазанных пятен. Кажется, тут с изобретением еще не определились. Ника – с серебряным серпиком в руках. Веселый и еще ничего не подозревающий о своей судьбе Жоржик – тоже, как и Феникс, без всего.
Я вновь вернулся к портрету жены Альберта Грезецкого, затем отвлек сервировавшую стол экономку и попросил ее подойти.
– Варвара Стимофеевна, подскажите, жена Альберта Клементьевича, я видел ее портрет в кабинете Шунгитова. Она много для него значила?
Экономка чуть помолчала. Затем кивнула:
– В свое время он очень часто бывал у нас – обсуждал с профессором свои научные теории. Но это был не единственный повод. Я видела, как он смотрит на Викторию Япетовну. Как он ведет себя рядом с ней. Он был в нее влюблен, и очень сильно. Впрочем, шансов у Шунгитова не было. Виктория Япетовна безумно любила своего мужа.
– Вы в этом уверены? Это важно.
– Абсолютно. Когда двенадцать лет назад Альберта Клементьевича убили, Виктория Япетовна просто похоронила себя в этой усадьбе. Я до сих пор помню ее спальню. Два года подряд ее стены были обиты черной тканью. Два года. Чернота как в могиле и портрет ее мужа в изголовье кровати. И сама она не носила ничего, кроме черного.
Экономку передернуло.
– В спальне Альберта Клементьевича она строго-настрого запретила трогать вещи. Каждый день я была обязана менять белье на его постели. Каждый день нужно было приносить в его кабинет свежую газету и перекидывать календарь.
Только через два года все поменялось. Она будто начала просыпаться от тяжелого сна. В эту пору они с Шунгитовым начали видеться вновь. Сперва редко. Затем чаще, потом едва ли не каждый день. А затем… – Экономка пожала плечами. – Думаю, вам самим ясно. Знаете, я чуть не уронила поднос с запеканкой, до сих пор помню, именно что с запеканкой, когда Виктория Япетовна вдруг спустилась из своей спальни и платье на ней было не черным, а обычным зеленым. В тот день она шутила, улыбалась. И казалась совершенно излечившейся от былого горя. Велела снять со стен спальни черную ткань. Затем попросила слуг начать убирать из усадьбы все, что напоминало бы о муже. Портреты, его вещи, что заполняли спальню, все начали сносить на чердак.
Тогда я подумала, что ей стало легче. День выдался веселым. Шунгитов заезжал к нам на обед. Она шутила с ним, пила шампанское. Впервые за два года в доме играла музыка. Все веселились.
А потом, под вечер, когда он уехал, Виктория Япетовна ушла гулять в сад. И не вернулась. Когда стемнело, мы отправили туда слуг. Ее нашли там. Она просто приставила садовую лесенку к терновому дереву и, перекинув веревку через ветвь, повесилась.
Экономка опустила голову. Я выдохнул.
– Из-за чего?
– Кто знает. Может, боль по погибшему мужу все еще не прошла, а может быть, случилось что-то еще. Теперь этого уже не установить.
Варвара Стимофеевна вернулась к столу и принялась заканчивать сервировку. Мы с Ариадной еще с пять минут постояли перед портретами, затем наконец появились все трое Грезецких, и мы прошли к столу. Братья вели себя как обычно. Ника – нет. В ее глазах я видел страх и настороженность. Почти все время она смотрела на Ариадну. Однако постепенно свет танталовых ламп, бьющих по белоснежной накрахмаленной скатерти, развеял и ее странное настроение, и тягостное впечатление от услышанной нами истории. Мы с Грезецкими заговорили. Появившийся Шестерний принялся выставлять блюда на стол.
На разрисованных райскими птицами тарелках перед нами появилась тонко нарезанная чернорыбица, салат «сибирский» со щупальцами ложных рябчиков, укропом и веточками хищного хвоща, маринованные угри. Взгромоздились на стол большие серебряные икорницы, важно протиснулся рулет из копченой фаршированной скумбрии. Возникли батареи бутылок с сияющими золотом этикетками.
Завязался разговор. В отличие от сестры и Феникса Платон Альбертович абсолютно не был расстроен смертью Жоржика. Пара дежурных фраз, вот и все, чем он удостоил погибшего. Да уж, вот так брат. Беседовал профессор исключительно про политику. Много выспрашивал нас о случившемся убийстве Зареносцева и том, надежна ли охрана императрицы.
– Поверьте, и года не пройдет, прежде чем Промышленный совет решится взять власть. Что мы будем делать тогда? – мрачно спросил Платон Альбертович.
Между тем пришло время перемены блюд. Шестерний подал дымящуюся паром уху по-царски. Собственно, из-за этого все дальнейшее и произошло.
С удовольствием съев несколько ложек ароматного супа, Феникс вдруг остановился и напряженно уставился к себе в тарелку. Вид у изобретателя был такой, будто вместо стерляди там плавала как минимум дохлая крыса.
– Это что такое? – прошипел он, рассматривая содержимое ложки.
– Ушица ваша любимая. Стерляжья. По-царски, – радостно прогрохотал робот.
– Ах, ушица? А скажи мне, кто в эту ушицу картошку резал. Ты? Я же по оковалкам этим вижу – ты ее резал.
– Именно так. Я пришел на кухню и решил помочь. Ведь труд облагораживает человека! – прогрохотал Шестерний.
– Ах, вот оно как.
– Что-то не так?
– Не так? Ты зачем картошку зеленую в суп кинул, болван чугунный?
– А она была зеленая? Простите меня, я не различил. – Робот робко уставился в суп. – Вы же знаете, у меня некачественная оптика. Я давно просил ее обновить.
– Некачественная? Как Библию по ночам читать, так у него сенсоры нормальные, а как картошку чистить, так нет! Господи, одно счастье в жизни, ухи нормальной поесть после работы! И того лишили!
– А ну успокойся, – одернул брата Платон Альбертович. – Ты нас позоришь.
– Я вас позорю? А кто скамейку у пруда вывернул? Кто на прошлой неделе крышу моего ангара проломил, когда на звезды полез смотреть? Кто с криком: «Человеку свойственно ошибаться!» кувалдой нам беседку разломал в прошлом месяце? Кто вчера на моих чертежах свое лицо намалевал и в нашей картинной галерее повесил? Нас позорит этот идиот, как вы не понимаете!
– Вы ошибаетесь. Я не идиот. Я ограниченно умный. Так Альберт Клементьевич говорил, – с огромной важностью произнес Шестерний.
– Вот почему мы тебя на детали не разобрали еще, ну ты объясни?
– Потому что в глубине души вы меня любите? – с надеждой предположил Шестерний.
– Хлам устаревший, – процедил Феникс. – Я клянусь – отключу тебя к чертовой матери.
– Никто не отлючит Шестерния! – рявкнула Ника, вскакивая с места. – Шестерний – член нашей семьи! И если еще раз услышу такие слова, то помоги тебе сибирские боги!
Младший из Грезецких насупился.
– Нет, Ника, ну признай, толку с Шестерния ноль, а содержать его дорого. Десять тысяч в год уходит. Да и к тому же – мы великая династия изобретателей. А он устарел. Он неуместен здесь, – продолжил гнуть свое Феникс.